Канавино, или Кунавино, как его называли некоторые, являясь в то время пригородом Нижнего Новгорода, имело свой, присущий только ему колорит. «Всероссийское торжище» наложило в ту пору на людей заречной части города, на их нравы свой отпечаток.
Своеобразен был даже общий архитектурный облик старого Канавина, расположенного в низине междуречья Оки и Волги, на плоской, как сковорода, поверхности. Обстроено Канавино было такими же плоскими домами-коробками, а ближе к окраинам — мещанскими домиками полусельского типа. Лишь кое-где на этом однообразном фоне возвышались монументальные издания фирм.
В период ярмарочного торга здесь часто слышен был колокольный звон: с точки зрения купцов, торговля считалась делом, угодным Богу. Звон исходил не только от церквей, размещённых на ярмарочной территории, но и с площади около нового ярмарочного собора, где купцы торговали колоколами. Здесь звонили для пробы, для образца.
— Бом-бом… — тянут басы.
— Тили-бом, — вторят подголоски…
Почти рядом с колокольной выставкой крутятся разноцветные, убранные стеклярусом карусели-самокаты. В центре ярмарки, в ярко украшенных пассажах, переливаясь цветами, пестрят куски бархата и шёлка, а рядом, в дорогих витринах, горят бриллианты, самоцветы… В рядах — груды коробов с ярко расписанными, крытыми лаком с блеском огненной киновари щепными товарами: ложки разные — тонкие, баские, полубаские; поставки, кондейки, бочата, блюда всех размеров… Есть здесь и производство знаменитых кустарей Заволжья — Красильниковых, от «огненной Хохломы», из популярных Безделей, переименованных впоследствии в село Ново-Покровское.
Всё, чем промышляла страна, сложено было в колоссальные бунты на песчаном ярмарочном полуострове с его знаменитой Стрелкой… До времени хранилось, а затем и отправлялось отсюда во все стороны и концы русского государства и за рубежи.
Административное управление территорией этого песчаного полуострова, где сосредоточивались в период торжища несметные богатства, находилось в захолустной тогда Балахне, городе с тремя тысячами человек населения.
Среди живых воспоминаний о деде, перешедшем в начале 80-х годов на иждивение к сыну Михаилу, наиболее ценными являются «памятки» последнего представителя каширинского рода — сына Михаила Васильевича Каширина — Константина Михайловича Каширина, умершего в Канавине в августе 1945 года, на 68-м году жизни. С его смертью в городе заканчивается каширинский род по мужской линии.
Константин Михайлович родился в 1878 году, в старом канавинском доме отца — Михаила Васильевича. Это тот самый дом, который приобретён был в 1873 году дедом Василием Васильевичем Кашириным для сына Михаила и где была организована дедом канавинская красильня. Дом находится на нынешней Вокзальной улице под № 4; до 1917 года улица эта именовалась 4-й линией. В 1901 году старый дом на Вокзальной улице был перестроен и заменён новым, каменным. Константин Михайлович до самой смерти жил в этом доме, работая последние годы техником на местной телефонной станции.
«Дед, — вспоминает о последнем периоде жизни Каширина в Канавине Константин Михайлович, — был в ту пору очень худеньким старичком с иссохшими руками и редкой небольшой бородкой, с рыжеватыми всклокоченными волосами. Он уже впадал в детство, и за ним, как за малым ребенком, приходилось доглядывать. Неожиданно, например, дед одевается и уходит. Отец (т. е. Михаил) бывало распорядится: «Иди, Константин, посмотри за дедушкой. Как бы не забрёл куда».
Обычно в хорошую погоду летом, особенно по вечерам, дед сидел у ворот на лавочке. Посмотришь, посмотришь, увлечёшься игрой «в козны» с ребятами, поглядишь, а деда нет. Начнут искать по Канавину, а дед уже в городе на Нижнем базаре, где среди торговцев у него сохранилось много знакомых. Туда он попадал, переехав реку на перевозном пароходе купца Абалакова «Герой». Одевался дед и летом в засаленный дублёный полушубок, на ногах валенки, на голове матерчатый картуз с засаленным козырьком. На склоне своей жизни дед был тихий, внимательный и ласковый к ребятам… Случалось, что отец побьёт за шалости. Дед сейчас же позовёт побитого:
— Иди-ка сюда… Побил?
Затем подходит к своему сундуку-укладке… У него там хранились лакомства: пряник, сушки или просто грошики.
— На, возьми, — говорит он наказанному, подавая сушку».
В последний год перед смертью дед стал просто ненормальным. Причиной было также расстройство денежных дел: он неудачно одолжил нижегородскому торговцу фруктами Крестовскому три тысячи рублей, но документом долг этот не был оформлен, и деньги пропали.
Все попытки деда получить долг были безуспешны, хлопотал насчёт этих денег и сын, Михаил Васильевич, но тоже безрезультатно.
Бабушка жила уже отдельно от Кашириных, в городе, на Яриле. Бабушка сильно нуждалась и собирала милостыню, стоя среди нищих на паперти Воскресенской церкви. Умерла бабушка в 1887 г., в феврале. Алёши в это время в Нижнем не было: он в 1884 году уехал в Казань учиться.
В половине восьмидесятых годов красильное дело у Михаила Васильевича сильно расширилось… Канавинская красильня стала совершеннее городской.
Старый дедовский дом был деревянный одноэтажный, с холодным мезонином. Фасадом он выходил на Оку и был крайним на набережной Окского затона. На дворе, по 2-й линии, была красильная мастерская, дощатый сарай, размером по лицу 4x2,5 сажени. Её оборудование состояло из одного котла вёдер на 10, вмазанного в печь с одним подтопком.
Дела у Михаила шли довольно успешно.
«Моего отца, — вспоминает Константин Михайлович, — знала власть и даже губернатор; последнему отец удачно выкрасил меха».
На крыше канавинского дома Каширина была вывеска по чёрному фону жёлтыми буквами: «Красильное заведение М. В. Каширина. Существует с 1873 года». Эта вывеска картинно дополнялась написанным цветным букетом из перьев. В красильне стояли застеклённые шкафы, где хранились выполненные заказы. Там же была и книга заказов.
Жизнь Кашириных протекала в Канавине в те годы уже более спокойно, ибо братьям делить больше было нечего, от отца уже было получено всё, что полагалось по разделу. Жили ровно, по-мещански спокойно, хотя по-прежнему здесь много и часто выпивали.
«Выговор в каширинских семьях был чисто нижегородский, — вспоминает Константин Михайлович, — наблюдалось резкое оканье». Лишь мать Алёши Варвара Васильевна старалась избегать «оканья». В семидесятых годах, после смерти Максима Савватиевича, отца Алёши, живя в семье деда, она часто вращалась в семьях чиновников, мелких дворян. «Оканье» у неё прорывалось только изредка.
Варвара Васильевна дружила с Надеждой Дмитриевной, матерью Константина Михайловича. Она очень любила «на святках» рядиться и всегда почему-то «в страшное», в костюмы вроде простыни-савана.
«— Что ты, Варвара, в такое рядишься?
— Всё равно умирать, — отвечает она, чему-то усмехаясь. — Но, в общем, — заключает Константин Михайлович, — Варвара Васильевна была характером в мать, очень весёлая и бойкая женщина».
Сохранилась старинная фотография каширинской канавинской семьи. Во главе группы — «дядя Михаил», старший сын деда… Здесь же и «нижегородец» Саша Яковов — сын дяди Якова. Саша Яковов был очень интересный, своеобразный человек.
С продажей Яковом Васильевичем дома и красильни на Почтовом съезде Саша Яковов поступил в приказчики, а затем занялся пением. Он поступил в церковный хор.
В старом Нижнем хоров было несколько, но из них в семидесятых годах выделялся хор купца Рукавишникова — начало карьеры многих оперных певцов, и в девяностых годах — хор Кривауса.
Не имея надлежащих голосовых средств, ловкий Саша Яковов вскоре переключился на другую профессию: он стал посредником-коммиссионером по организации силами хора праздничных молебнов в ярмарочных торговых рядах… Наблюдая за рядскими концертами, Саша участвовал и в исполнении того или иного хора на молебне. Определённого голоса он не имел, и когда для хора требовалось то или иное пополнение, — пел на разные голоса.
Это он, Саша Яковов, предлагал своему двоюродному брату Алексею Максимовичу «выгодное дело»: открыть в Нижнем Новгороде похоронное бюро.
«Твоё имя, — говорил он писателю, — а моя работа!»
«Но от такого «выгодного дела», — вспоминал Алексей Максимович, — я, конечно, отказался!»
Саша Яковов был на год старше Алексея Максимовича. Умер он 40 лет. Нелепой была причина его смерти. У дома, где он жил (по улице Белинского), ребятишки играли в «чижа». Чиж — это маленький заострённый с обоих концов обрубок; по концу его ударяют палкой, и «чиж» отскакивает в сторону на расстояние в зависимости от ловкости и удачи удара. Отлетев в сторону Саши Яковова, «чиж» попал последнему в переносицу около глаза. Получилось гнойное воспаление. Сашу лечили в Нижнем, а затем отправили в Казань, но вылечить не могли.
«Саша Яковов» умер в 1910 году. Отец его — дядя Яков умер в 1902 году в возрасте 63 лет.
Во второй половине семидесятых годов в Канавине, вместе с дедом, бабушкой и больной матерью, живёт Алёша Пешков; семья эта живёт отдельно от дяди Михаила, проявлявшего недружелюбие и к Алёше и к его матери. Злой дядя не мог, по-видимому, забыть выдел своей сестре наследства: Варвара Васильевна при выходе в 1876 году замуж вторым браком за чиновника Евгения Васильевича Максимова, браком, правда, неудачным, всё же получила от деда свою часть наследства. Это обстоятельство дядья не могли простить Пешковым,— отсюда и неприязнь к Алёше.
В Канавине Алёша учится в школе. Он поступил в первый класс Нижегородского слободского кунавинского начального училища на бывшей Елизаветинской, а ныне Коммунистической улице. Училище помещалось тогда в доме Ремизова, а учил там детей старик Иван Андреевич Молниев.
В слободском кунавинском начальном училище Алёша Пешков встречался с детьми городской бедноты. Он и сам уже знал всю горечь нужды. Дед совсем разорился. Алёша вынужден был совмещать занятия в школе с ветошничеством.
Об обстоятельствах своей жизни в это время А. М. Горький вспоминает с чувством горечи.
«В школе мне снова стало трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной.
Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой и как трудно мне было ходить в школу после неё. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпьё».
В 1879 году Алёша Пешков заканчивает своё школьное образование, перейдя в третий класс. За успехи в школьной науке ему была выдана награда — книги и похвальный лист. Книги были: Евангелие, басни Крылова и ещё книга без переплета с непонятным титулом «Фата-Моргана». Бабушка была больна. Денег в доме не было. Продав книги лавочнику за 55 копеек, Алёша отдал их бабушке, а похвальный лист, испещрив его озорными надписями, передал деду.
Бережно сложив грамоту внука, не читая, дед спрятал её в укладку.
Вот каков был текст похвального листа:
«ПОХВАЛЬНЫЙ ЛИСТ
Н. С. Кунавинское начальное училище, одобряя отличные перед прочими успехи в науках и благонравие ученика Алексея Пешкова, наградило его сим похвальным листом в пример другим.
Июня 18 дня 1879 года».
В тексте похвального листа Алёша сделал ряд «исправлений» и дополнений. Так, вместо «благонравие» он написал «шалости», а к своей фамилии «Алексей Пешков» добавил слово «Башлык».
«Башлык» — это прозвище легендарного разбойника, жившего в начале прошлого столетия в Арзамасском уезде. Легендарность Башлыка объясняется его своеобразными разбойными действиями: грабя богатых, он часть награбленного отдавал бедным. Любовь к Башлыку простого народа обусловила его многолетнюю неуловимость: Башлыка скрывали простые люди. В детстве, играя «в разбойников» и выступая в качестве атамана детских отрядов, Алёша и присвоил себе имя из мордовского Берёзополья — Егора Башлыка.
Среди бумаг, найденных в сарае при мастерской Салабанова (на ул. Костина) автором настоящей книги, искавшим «горьковские» материалы для экспозиции «Домика Каширина», была обнаружена записка с надписью: «Со святыми упокой… Егора Башлыка». Почерк и на записке и на похвальном листе одинаковый, вероятно запись эту делала та же детская рука — рука Алёши Пешкова.
Алёша Пешков «в людях»
Дед Каширин разорился.
Старику в тягость бабушка, с которой он уже разделился, в тягость становится и внук.
Август 1879 года. Живя в страшной бедности в Канавине, мать будущего писателя, в недавнем прошлом красивая, цветущая женщина, умирает от чахотки. Дед Каширин, обнищавший окончательно, будучи не в состоянии прокормить внука, говорит ему фразу, которой Горький завершает своё «Детство»:
«Ну, Лексей, ты — не медаль, на шее у меня — не место тебе, а иди-ка ты в люди…»
Осенью того же года Алёша уже работал «в людях» — мальчиком в обувном магазине Порхунова, в городе, на Большой Покровке…
В начале её, в трёхэтажном каменном доме Никольской церкви, в 1879 году находился магазин обуви торговца Леонтия Михайловича Порхунова, отдалённого родственника бабушки А. М. Горького. У этого Порхунова поздней осенью того же года и начал работу мальчик Алёша Пешков.
«Мой хозяин, — вспоминает А. М. Горький свою службу у Порхунова, — маленький круглый человечек, у него бурое, стертое лицо, зелёные зубы, водянисто-грязные глаза. Он кажется мне слепым и, желая убедиться в этом, я делаю гримасы.
— Не криви рожу, — тихонько, но строго говорит он».
В магазине Порхунова работал уже другой член каширинской семьи — Саша Яковов. В рыженьком сюртуке, манишке, галстуке, брюках «на выпуск», Саша работал за «старшего мальчика».
«Был горд и не замечал меня», — вспоминает о нём Алексей Максимович.
Главой семьи Порхуновых был мещанин с Гребешка — скорняк Пётр Нищенков. Его четыре дочери были выданы замуж за известных в торговом мире лиц: Олимпиада Петровна — за Порхунова, Анна — за мастера вывесок Жаркова, Лидия (знаменитая «дворянка с Гребешка, умишка ни вершка») — за дядю Алёши, чертёжника Сергеева, а Александра — за купца и гласного думы — Целованьева, дом которого находился на купеческой Ильинке.
Фамилия Целованьевых спустя многие годы использована была Алексеем Максимовичем в пьесе «Зыковы».
Хозяин Алёши, Порхунов, был не из богатых, его торговое дело держалось на вексельном кредите. В погоне за выручкой он прибегал к рекламе. На фасаде своего обувного магазина он устроил особый железный футляр, расписанный изображением предметов торговли.
Работая у Порхунова, Алёша великим постом обварил себе горячими щами руки и был отправлен в больницу, где и пробыл до вербного воскресенья. Выписавшись из больницы, он вместе с бабушкой отправился на жительство к деду в Канавино.
«Ярко светит солнце, — вспоминает Алексей Максимович этот свой путь в Канавино, — белыми птицами плывут в небе облака. Мы идём по мосткам через Волгу, гудит, вздувается лёд, хлюпает вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые кресты. Встретилась широкорожая баба с охапкой атласных веток вербы в руках. — Весна идёт, скоро пасха!
Сердце затрепетало жаворонком:
— Люблю я тебя очень, бабушка!»
«Хмурыми осенними днями, — говорит великий писатель, заканчивая своё жизнеописание в Нижнем, — когда не только не видишь, но и не чувствуешь солнца, забываешь о нём, — осенними днями не однажды случалось плутать в лесу. Собьёшься с дороги, потеряешь все тропы, наконец, устав искать их, стиснешь зубы, и пойдёшь прямо чащей по гнилому валежнику, по зыбким кочкам болота — в конце концов, всегда выйдешь на дорогу!»
И Алёша вышел на свою дорогу.
Дата добавления: 2015-07-16; просмотров: 610 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Самокаты | | | Возвращение Горького из Самары |