Самокаты

Нижегородская ярмарка, расположенная на пустующем в течение девяти месяцев мёртвом полуострове междуречья, была прочно связана торговыми порядками и бытом с жизнью купеческо-мещанского города. С городом ярмарка была соединена деревянным плашкоутным мостом. По ночам мост разводился для пропуска судов, шедших по Оке.

Нижегородская детвора с полевых окраин — Ковалихи, Острожных улиц, с «Ярила», целыми днями толкалась в торговых рядах ярмарки: одни ради развлечения, другие в поисках заработка. Одним из таких заработков был ярмарочный театр. По утрам в вестибюле ярмарочного театра ребята нанимались в статисты для участия в «обстановочных» пьесах. Спрос на последние со стороны приезжей ярмарочной публики был тогда очень значительный. Членами этой театральной «биржи» были и Алёша Пешков, и автор настоящих воспоминаний, вместе с другими окраинными ребятами.

Спустя тридцать лет, описывая детство, Алексей Максимович вспоминал своё участие в ярмарочном театре:

«Я статист в огромном театре на ярмарке, получаю двадцать копеек за вечер и учусь быть индейцем и чёртом в пьесе «Христофор Колумб». — «Толстенький человек, бешено ругаясь, гонял нас — кучу мальчишек из угла в угол, точно пастух баранов, и визжал: «Крокодилы дохлые, убьёте вы меня! Какие же вы индейцы. И какие же вы черти. Медведи вы, а не черти!»

Начитавшись об Америке у Майн-Рида и Густава Эмара, юный Пешков думал, что он имеет представление о краснокожих и старался ходить по сцене так, как ходят американские индейцы в повестях и романах. Но его попытки раздражали режиссера. Последний кричал:

«—Послушай, ты, длинный, окаянный сухарь, смычок, жердь вавилонская, что у тебя пятки подрезаны, а? Ты по битому стеклу ходишь?! Убьёшь ты меня, бессовестная фигура!!!»

В ярмарочном театре идёт опера «Африканка»…

Среди ребят — участников — автор настоящей книги… Он самый рослый. Видимо, по этому признаку и назначен исполнять ответственную роль корабельного лоцмана.

Энергично верчу из стороны в сторону колесо деревянного штурвала на вышке, сооружённой на середине сцены.

Громадный зрительный зал, наполненный публикой, кажется с вышки каким-то тёмным провалом, из которого кверху стремится сырость и духота. У края сцены, на особом возвышении — маленький человечек с курчавой головой. Человек машет палочкой, порой он энергично кивает, подняв голову к верхушке помоста, как бы подавая знаки. Это дирижёр, руководитель оркестра, Когда он кивает в нашу сторону, то стоящий рядом со штурвалом индейский вождь, толстый среднего роста артист в широкой цветной мантии, начинает петь, оглушая меня своим криком.

Певца, исполняющего роль индейского вождя, я знаю: это артист, баритон Нелюско, а в недалёком прошлом — арзамасский торговец луком Сноведский.

— Луку, вот кому репчатого луку?! — выкрикивал он, разъезжая с возом по нижегородским улицам.

На исключительный по силе голос торговца луком обратили внимание, и его устроили в знаменитый тогда нижегородский хор Рукавишникова, откуда певец и перешёл на оперную сцену.

Когда Нелюско-Сноведской брал высокие ноты, его полное лицо, надуваясь, как бы расширялось. Театральная гримировка, искусственная растительность начинали медленно сползать вниз по щекам артиста, покрытым пóтом. Пропев, что надо, певец поправлял гримировку ладонью, вслух кого-то ругая…

В антракте мы, «артисты»-статисты, толпимся в кулисах и всем мешаем. Сейчас начало акта, к первому выходу уже готов высокий стройный певец в белокуром парике и золотистом парчовом костюме. Это артист Преображенский, он исполняет роль Васко да Гама. Около Преображенского молодая дама, по-видимому, его жена. В руках у неё блюдечко, на котором стакан с вином. Васко да Гама берёт стакан и делает глоток, полоща, предварительно, вином рот. Это нужно «для чистоты голоса».

Дама волнуется.

— Отойдите, ребята, — говорит она статистам, окружающим Васко да Гаму, — вы костюм портите…

Действительно, мы щупали цветные парчовые пуговки и выдергивали из костюма жёлтые, блестящие золотые нитки…

Во время действия нас загоняют в большую театральную уборную. Здесь на столе круглый таз, наполненный тёмной жидкостью, рядом — большая губка…

— Кому первому рожу мазать, подходи! — говорит помощник режиссёра, маленький человек в шляпе-котелке.

Начинается превращение белоголовых нижегородских ребят в «негров»…

* * *

Площадь за ярмарочным цирком Никитина, на берегу Мещерского озера, звалась Самокатской… Название своё она получила от слова «самокат» — примитивный вращательный аппарат.

Из дверей лезут люди, вступая на вращающийся круг, качаются, падают, взмахивая руками, и оглушительно хохочут.

Гремят трубы оркестра, «ухают глухие удары турецкого барабана, визжат бубны, гудят гусли-самогуды»… Визгливо переливаясь, поёт хор владимирских рожечников. — «Самокаты» гуляют!

На соседней площади, которая также звалась «Самокатской», были сосредоточены народные развлечения.

Самокатов давно уже нет. В 1890 году они сгорели, и большинство из них восстановлено не было. От самобытных русских народных развлечений прошлого, времени детства Алёши Пешкова, не осталось и следа. Кроме нижегородской ярмарки, самокаты можно было встретить тогда в Москве на Подновинском и в Петербурге на Адмиралтейской площади в дни масленичных и пасхальных гуляний.

В центре Самокатской площади резко возвышается что-то большое, яркое и несуразное: это «Винтер», знаменитый балаган «Винтер» — краса и гордость площади. Расписные полотнища, флаги. Громадный оркестрион — музыкальная машина, издающая оглушительные звуки. Во все стороны расходятся медные рога, похожие на пароходные рупоры, они поражают огромными своими размерами, свистят, воют, шипят. Рядом с «Винтером» — «Паноптикум», занимательная панорама: «Переход русских войск через Дунай», «Взятие Силистрии», «Осада Плевны», «Турки валятся как чурки, а русские без голов стоят да трубочки покуривают», «Механический театр» — «шествие папы Пия IX», показ «прекрасной альбиноски» в обществе карликов и двух великанов. На столбах-подставках большой щит с надписью: «Планета счастья с механической пушкой», тут же — «Стереоскопическая галерея», «Циклодром» — кабинет восковых фигур… Пытки и инквизиция. «Научный отдел» с показом комнаты, «к обозрению коей дамы не допускаются»…

Зверинец Крейцберга — одно из самых больших зданий на Самокатах.

Крейцберг — предприимчивый устроитель ярмарочных увеселений в больших городах прежней России. Об этом зверинце в 1885 году писал Антон Павлович Чехов, художественно отразив в рассказе «Циник» гнетущую обстановку жизни зверей в неволе.

«Что, брат лев!» — говорит пьяный управляющий зверинцем Сюсин, ведя беседу «с тенденцией и психологией» перед многочисленной публикой, заполнившей балаган-зверинец.— «Сидишь? Философствуешь? А, небось, как по лесам рыскал, так куда тебе! Думал, что сильнее и зверя нет… Ишь, ведь куда черти занесли из Африки»… — «А вот это сам журавль! Родился в России, бывал перелётом на Ниле, где с крокодилами и тиграми разговаривал. Прошлое самое блестящее… Глядите: задумался, сосредоточен! Так занят мыслями, что ничего не замечает… Мечты, мечты! Вот, думает, продолблю всем головы, вылечу в окошко и айда в синеву, в лазурь небесную! А в синеве-то теперь вереницы журавлей в теплые края летят и крл… крл… крл…»

Против зверинца Крейцберга — карусели, громадные, отделанные красной тканью и стеклярусом. Деревянные кони, как настоящие, с гривами; седла со стременами.

В балагане «Винтер» несуразно зазвенел колокол, оркестр заиграл что-то шумное. На балкон балагана поднимаются артисты, одетые в самые разнообразные костюмы. Они кричат, хлопают в ладоши, приплясывают и подпрыгивают, толкая друг друга. А впереди всех — «дед», зазывающий публику, с окладистой бородой из пакли; на голове «деда» войлочная шляпа, в руках балалайка.

— Сюда, сюда, почтеннейшая публика! Разбирай проворней билеты, господа! Сейчас начинаем! — кричит «дед». Городские ребятишки стоят, затаив дыхание, у самого входа в балаган.

«Дед» пускает в ход озорные прибаутки; меткие словечки и остроты так и сыплются с его губ. Он начинает заговаривать с отдельными лицами из публики, придумывая для них смешные прозвища. Чем обиднее кличка, тем громче хохот в толпе.

— Ах, подлец, что выделывает!

— Ловко!

— Ай да дед, как тяпнул!

Осмеянный виновато улыбается и спешит к кассе.

Неподалеку панорама — «Говорящая голова». Пояснение даёт всемирно известный артист — мимист и иллюзионист — «мистер Барталло», черноватый человек с усиками стрелкой. На нём грязный с чужого плеча фрак и кепка. В руках — длинный бич, которым мистер Барталло гулко хлопает над зрителями. Голова и плечи «женщины-рыбы», полной блондинки, — густо осыпаны пудрой.

— Имею честь представить вниманию почтеннейшей публики, — говорит мистер заученную речь, — чудо природы современной культурной Европы. Живая голова человека-женщины с рыбьим туловищем, скрытым от нескромных взоров посетителей «по техническим соображениям». Живая голова пьёт, ест, курит, говорит… Можете предлагать ей вопросы на любом языке, но отвечать она будет только по-русски. Найдена в океане, близ Нью-Йорка. Настоящего своего отечества не помнит и не знает.

Зрители внимают…

— Кто вы? — неожиданно спрашивает артист с хлыстом, обращаясь к голове. — Отвечайте публике…

— Флора, — чуть слышно говорит голова.

— Откуда вы?— громко спрашивает артист.

— Из Бостона…

— Любите ли вы почтеннейшую публику? Голова улыбается и отвечает:

— Очинно всех абажаю…

Сеанс окончен. Публика, суетясь и толкаясь, направляется из балагана, стуча тяжёлыми сапогами по деревянным доскам помоста-выхода.

Пять часов вечера. Августовское солнце опускается к группе деревьев около белого здания мечети, к вышкам «никитинского» каменного цирка. На площади — угловые тени. Пыль густым слоем висит над толпой. Гул, шум, крики, звуки музыки не ослабевают, а как бы нарастают с новой силой. Рядом, за балаганами, — Мещерское озеро.

Выбравшись из шумной толпы, минуя освещённый подъезд цирка, откуда доносятся звуки особой «цирковой» музыки, мимо сада «Тиволи» с грязными дорожками, усыпанными огрызками яблок, скорлупой орехов и семечек, по широкой, заваленной бунтами товаров Нижегородской улице ребята идут в город.

Шум Самокатской площади, оставаясь позади, заметно стихает. По слабо освещённой улице, мимо сторожей с увесистыми дубинками в руках, через плашкоутный мост — домой! Босые, озябшие ноги ступают по тёплому деревянному настилу моста. Над водой поднимается круглолицая луна…

Картина изумительная! Впереди на тёмной горе — город. В домах мелькают огни… Позади над ярмаркой полыхает зарево огней… Берег со Стрелкой, зданием громадного собора, сотнями судов на Волге и Оке в бледном лунном освещении… Огни идущих пароходов и барж, сторожевые на караванах, бакены, лодки, движущиеся с фонарями, звон якорных цепей, крики команды и мягкий длительный шум от непрерывной езды по мосту, цоканье подков по настилу — всё это сливается и тонет в тёплом воздухе летнего вечера, переходящего в прохладную ночь. В тёмный город ребята поднимаются не по съездам, а карабкаются по тропам Откоса, пахнущего пряной сыростью переросших трав, цветов и густой зеленью деревьев. Через овраги, переулки, через проходной двор Кия — выход на окраину города к полю, к маленьким, вросшим в землю окраинным домишкам.

Дата добавления: 2015-07-16