4 страница

– Я вообще-то маршрутку ловил... – пробормотал он, подойдя к машине.
– Садись. Прокатишься с комфортом.
– Сколько?
– Садись! Разберёмся.

Он пожал плечами, открыл дверь и опустился в кресло, но пристёгиваться не стал. Посмотрел на меня: мол, поехали. Я тронулся.

– Куда едем?
– Мне на... Вайнера.
– Я почём знаю, где это?
– Угол с Малышева, не доезжая до метро.
– А... И что там?
– М-м... Дом мод.

Дом мод... Дом мод... где я слышал это название?.. Тут меня осенило.

– «Клон», что ли? – спросил я, усмехнувшись.

Видно, я посмотрел на него как-то... надменно или даже сурово. Потому что он не на шутку растерялся: сжался, уставился на дорогу и нервно забарабанил пальцами по коленке. Я взглянул на него, и мне стало смешно. Бедолага. Небось, подумывает, что я его сейчас вытолкаю из машины, а то и чего доброго – отфутболю.

– Расслабься.
– Чего...
– Расслабься, тебе говорю. Бывал я в твоём «Клоне»... пару раз.
– Что ты там забыл?
– Вероятно то же, что и все? Или ты ещё не понял, что мы – одного поля ягоды?

Он посмотрел на меня оценивающе и ухмыльнулся, подивившись собственной неразборчивости.

– Бля... Вот уж никогда бы не подумал... И часто ты там бываешь?
– Сказал же: был там пару раз.

Я задумался, что мне с ним делать. Тащить его в гостиницу не хотелось: я порядком сегодня измотался. Трахаться в машине – то ещё удовольствие. Но он был вполне в моём вкусе, и отпускать его просто так – этого позволить себе я не мог.

– Ты ведь недавно здесь, так? – спросил.
– Пару месяцев, но уже освоился. Как ты понял?
– Откуда ты?
– Из Тобольска. Ты?
– Я здесь проездом. Травка есть?

Ну, надо же. Он знал не только адрес самого скандального заведения в Екатеринбурге, но и у кого здесь можно раздобыть марихуаны. Он и вправду неплохо освоился. Правда, ещё не настолько – чтобы знать, кто такой я, но сейчас мне это было только на руку.

Он щёлкнул зажигалкой и затянулся. Какая наглость! Вообще-то я для себя попросил.

– Ты так и не сказал, сколько я тебе должен...

Это был своевременный вопрос – и сигнал к действиям, которые были отточены до автоматизма. Я отстегнул ремень безопасности, отодвинул водительское кресло, приспустил штаны, забрал у него изо рта джойнт и, обхватив его за затылок и потянув к себе, произнёс:

– Думаю, пяти минут будет достаточно.

Он бросил на меня жалостный взгляд, от чего я едва не расхохотался, и без возражений принялся за мой член – со всем знанием дела. Я откинулся в кресле, вытянул ногу, чтобы достать до педали, затянулся, выставил локоть в окно и уже через непродолжительное время довольно отметил: слава всевышнему, ну, хоть кто-то здесь умеет сосать.

И вот он я – долбанутая рок-звезда местного разлива – еду по ночному Екатеринбургу. В одной руке у меня самокрутка с марихуаной, в другой – руль новёхонькой «БМВ 645», мой член во рту у местного поджарого жеребца, а на радио «Максимум» в кои-то веки удосужились поставить Полли Джин Харви. Что тут сказать? Мама! Спасибо, что светлым рождественским днём далёкого семьдесят восьмого выпустила меня на свет божий.

«Come alone, Billy, come to me. Come alone, Billy, come to me...» – пела Полли, мой спутник умело двигал головой в такт, а я уже предвкушал достойный финал этого ебанутого дня.

Я притормозил у очередного светофора и тут заметил, как в мою сторону пялятся две девицы из пятидверного «Хёндэ Гетца». Они опустили стекло и сидели, с неподдельным интересом разглядывая меня и мою машину, хихикая и неслышно переговариваясь. Они смотрели на меня, а я смотрел на них – с довольной ухмылочкой на лице, тихонько постанывая при этом и покусывая язык. Судя по всему, вид у меня был чертовски соблазнительный, и они решили, что я буду не прочь провести с ними остаток вечера, а ежели повезёт – и того больше. Девица, что сидела справа, вынула из сумочки визитку и хотела, было, протянуть руку в мою сторону – как тут мой мальчик вдруг решил от меня отстраниться, в самый ответственный момент.

– Э-э-э! Досуха, приятель. Или хочешь поработать здесь тряпочкой? – проговорил я с недовольством и притянул его голову назад. Я обернулся в сторону «Гетца»: девица раскрыла от удивления рот, выпучила глаза и согнулась пополам – чтоб ненароком не сблевануть. А я заржал в голос и швырнул в её сторону окурок – посетовав, что она вовремя успела закрыть окно.
– Ну, как? – спросил он меня, распрямившись в кресле и вытирая пальцами рот. Я закатил глаза: ну, что за ребяческий вопрос?
– Салфетки там, – сказал я, указав на бардачок. – А травка могла быть и получше.

Я остановился у злачного заведеньица и осмотрелся на всякий пожарный: не поджидает ли меня очередной сюрприз, нет ли среди страждущих в очереди Банни или кого-то из его закадычных друзей. И тут малец меня спросил:

– А ты... не хочешь зайти?
– Спасибо, у меня другие планы.
– Ясно... Но, может, тогда пересечёмся как-нибудь? Я мог бы оставить свой телефон... - запел он.

Я взглянул на него нарочито снисходительно и сказал:

– Даже не знаю, где ты ещё сможешь меня увидеть.

3.

– Вернулся-таки, – констатировал Дементьев. Я сидел в их номере за ноутбуком и копался в «Жёлтых страницах» в поисках сервиса «БМВ».
– Как видишь.
– И давно?
– Не знаю. Минут двадцать назад?
– Ладно. Я не буду говорить, как ты нас подставил, когда увёл такси перед нашим носом... Это вполне в твоём стиле.
– У меня было срочное дело.
– Ну... я так и понял. И что ты делаешь? – спросил он, подойдя к столу и скрестив на груди руки.
– Ищу кое-что... Автосервис, короче.
– А я думал, пишешь письмо с объяснениями в Eurocap.
– Мне это не нужно. Я забрал машину.
– Ты её забрал?.. – спросил он с изумлением.
– Да.
– Где?
– Там же, где и оставил.
– Что... Её не отправили на штрафстоянку?
– Представь себе, нет.
– Но... как ты её забрал? В смысле, как ты её открыл?
– Ключом. То есть э-э... монтировкой.
– Ты разбил стекло?!
– А что мне оставалось делать?
– Поверить в это не могу! – Он вскинул руки и уставился на меня, как на последнего подлеца. – Ты взял в аренду машину и разбил в ней стекло?!
– И что? Не вижу особой проблемы. Вот... я нашёл автосервис, который работает с восьми утра. И если верить тому, что здесь пишут – у них как раз есть то, что мне нужно. У них есть переднее левое стекло для моей «БМВ». И завтра с утра они его вставят.
– И сколько это будет стоить?
– Баксов триста, думаю.
– Блядь... Спустить тридцать тысяч только для того, чтобы не ездить на такси!?
– Слава богу, покрышки целы. Иначе пришлось бы и больше.
– А с покрышками что не так?
– Ну, если учесть, что я резко оттормаживался на скорости двести километров в час...
– Всё, я не хочу этого слышать... – проговорил он, отправился в ванную и включил воду в кране. – Господи боже... Это когда-нибудь прекратится? У тебя когда-нибудь бывают проблемы? Я диву даюсь: к тебе дерьмо вообще не липнет!
– Что ты там бормочешь, Дементьев?
– Я говорю, что к тебе дерьмо не липнет!
– Ты это серьёзно, приятель? Да я последние года два только и делаю, что от него оттираюсь!
– Слушай, ты знаешь, о чём я, – сказал он, выглянув из-за двери с зубной щёткой во рту. – Если бы ты жил не в России, ты бы давно сидел за решёткой!
– Ну... видимо, поэтому мне здесь и место.

Он вернулся, подошёл ко мне и, ткнув меня пальцем в плечо, произнёс с интонацией старшего брата:

– Обещай, что это закончится ровно в тот момент, когда мы вернёмся домой.
– Это просто стечение обстоятельств.
– Обещай мне.
– Обещаю, что никогда не возьму машину в прокат в Перми.

Он хотел, было, отвесить мне подзатыльник – это что ещё за фривольности? – но я схватил его за запястье и легонько его оттолкнул. Я захлопнул ноутбук и спросил:

– Где Глэм?
– Остался доигрывать в «восьмёрку». И должен тебя предупредить, что он… в бешенстве.
– С чего это?
– С того, что ты ляпнул на пресс-конференции. Я, конечно, над этим поржал, это выглядело как будто случайно, но... Он в бешенстве, да. И я думаю, лучше тебе от него держаться подальше. Хотя бы сегодня.
– А что он сказал?
– Он ничего не сказал. В том-то и дело!
– А-а... Тогда и вправду дело худо.
– Он слил четыре партии подряд. А ты знаешь, что он отлично играет в пул.
– Может, ему просто не повезло с соперником.
– Или ему крупно не повезло с тобой.
– Слушай... – сказал я. – Я, пожалуй, пойду, ладно? Мне только не хватало... вот этой всей темы. Ты понял, о чём я.

Тут явился Глэм. Он взглянул на меня, я – на него, и я понял, что напрасно тут задержался, – назревал скандал.

– Привет.
– Ты здесь, – отметил он.
– Уже ухожу.
– Уходишь куда?
– К себе, куда ж ещё?
– Компьютер оставь.
– Он мне нужен.
– Ладно...

Я подошёл к двери, но он её закрыл и надменно уставился на меня.

– Что ещё? Поцелуй на ночь?
– Не хочешь передо мной извиниться?
– Это ещё за что?
– А сам не сечёшь?
– Я не знаток русского сленга. Ну, так, может, дашь мне пройти? – Я взялся за ручку, но он упёрся ладонью мне в грудь.
– Извинись, я сказал.
– А я спросил – за что?
– Ты знаешь!
– Вот уж нет.
– За то, что ты сказал журналистам!
– Я много чего говорил. И про тебя я не сказал ни слова.
– Издеваешься, да?
– Глэм... Я понятия не имею, о чём ты вообще говоришь.

Я силой потянул на себя дверь, оттолкнул его и, проскользнув в коридор, зашагал в сторону лестницы.

– Думаешь, я так просто с тебя слезу? – крикнул он, выскочив из номера.
– За что я должен извиниться, Глэм? – спросил я, обернувшись. – За то, что ты чёрт знает сколько времени не можешь оставить меня в покое? За это, мать твою, я должен перед тобой извиниться!?
– И что, ты так просто уйдёшь, да?
– Спокойной ночи, Глэм!

Он завалился ко мне через пять минут. Блядь, и почему я не запер дверь?

– Я смотрю, ты уже тут освоился, – проговорил я, переключая кнопки на пульте в поисках канала «Дискавери».
– Отдай мне компьютер.
– И не подумаю. Тебе нужен компьютер – купи.

Он прошёл в номер и взял со стола ноутбук. Я подскочил, вырвал у него из рук компьютер, швырнул на диван и вплотную приблизился к нему.

– Глэм... Какого чёрта ты припёрся ко мне? Напомнить о том, какая я эгоистичная скотина? Это давно не новость! А может, ты пришёл, чтобы потрахаться? Ну, так раздевайся, и давай сделаем это, – сказал я, подцепив пальцем пряжку его ремня. – Только, пожалуйста, избавь меня от лишних слов, я достаточно сегодня наслушался и наговорился.
– Я не за этим к тебе пришёл.
– Тогда за чем? За очередной порцией унижения? Мне это надоело, Глэм. Мне всё – осатанело. Оставь. Меня. На хрен. В покое!
– Просто извинись передо мной! И я уйду! - никак не унимался он. - Это так сложно?
– Конечно же, – вздохнул я. – Я должен извиниться за то, что сослался на статью, в которой написано, что ты педик. И самое главное – я должен извиниться за то, что ты – педик. Самому не смешно?
– Легко тебе говорить... Тебе с этим не жить! – проговорил он, когда я вытолкал его вон.
– Что... – Я чуть не поперхнулся. - С чем? Ты в своём уме, Глэм? Я пятнадцать лет с этим живу!

Он так и стоял, подпирая дверь, и у меня нашлась ещё пара слов для него.

– Глэм... Хватит ломать комедию. Хватит оправдываться всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Будь уже мужчиной, признай очевидное!
– «Очевидное»? Я не голубой!
– Ну, конечно. – Я улыбнулся. – Скажи это моей заднице, когда в следующий раз будешь пристраивать к ней свой член. Послушай... просто обдумай. Просто скажи это, мать твою, и всем станет легче. Тебе – в первую очередь. Понял меня? А теперь катись к чёрту, мне вставать в семь утра, – сказал я и запер дверь.

Но он вернулся, опять! И стал настойчиво тарабанить мне в дверь.

– Макс!
– Да что ещё!
– Ты забыл куртку.
– Заберу утром.
– Ты не врубаешься... Ты забыл куртку, а в ней – ключи от машины. И знаешь, что я сделаю, если ты не сделаешь, чего я хочу? Я возьму ключи, спущусь вниз, а потом – я нахер разворочу эту «БМВ»! Так же – как в хлам разворотил твой «Мерседес»! Ты меня понял!?

Да куда уж понятнее, бля! Я повернул ручку замка, схватил его и приставил к двери. И посмотрел ему в глаза. Чего же он хотел – чтобы я перед ним извинился? Чёрта-с два он хотел этого! Он захлопал ресницами, глазки у него забегали, а в его щенячьем взгляде читалось только одно: поцелуй меня, поцелуй, ну, пожалуйста, поцелуй...

– Глэм... – только и смог сказать я. Он не оставил мне вариантов. Я потянулся к нему и поцеловал его – продолжительно, с языком. И он как-то сразу... обмяк, что ли, тихонечко заскулил, в одной руке сжал мою куртку, а другая заползла мне за спину, спустилась по предплечью... – Глэм... – повторил я. – Только ни слова, прошу тебя. Я. Тебя. Прошу. Хорошо?

Он кивнул, опустил глаза и уткнулся лицом мне в плечо. Он мог стоять так хоть целую вечность. Ну, и что я должен был сделать? Обнять его, погладить по голове, сказать, что он может остаться на ночь? Я забрал куртку, отбросил её в сторону, взял его за плечи и, отстранив от себя, сказал:

– И смени парфюм... Меня воротит от этого запаха.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
1.

– Ну, вот скажи мне на милость, почему нельзя было сдать машину без стекла? Она ведь застрахована по КАСКО, так? Ну, взяли бы они с тебя штраф в пару тысяч и сами бы его вставили, абсолютно бесплатно. Им бы даже заявлять не потребовалось!
– Это неприлично.
– А-а-а... По-твоему, приличнее отдать за стекло десять штук? У тебя и так репутация – будь здоров. Уверен, ребята те, которые давали тебе машину, знали, на что шли, и не к такому были готовы. А уж разбитому стеклу и подавно не удивились бы.

Дементьев в который раз пропустил перебегающих в неположенном месте пешеходов и снова принялся легонько меня отчитывать. Между нами было полтора года разницы – я родился в декабре семьдесят восьмого, он в мае восьмидесятого – но ему нравилось строить из себя старшего брата. А я и не возражал, сидел лишь и тихонько посмеивался. У него была младшая сестра, у меня – старшая, так что эти роли были заведомо предопределены нашими родителями. Он был в своём амплуа.

Сегодня я был в отличном настроении. Я предложил ему порулить, и он без промедления согласился – и это учитывая, что его права остались в Перми. Ну, и кто из нас двоих плохой парень?

– Ты знаешь, я вот вспоминаю те времена, когда мы только сошлись, – вдруг затянул он. И с чего, интересно? – Ты ведь не был таким раньше. Самодовольным. – Очень он любил это слово. – Эгоцентричным. Не было на тебе этого пуленепробиваемого панциря. Откуда это взялось?
– Я всегда был таким. Просто тогда я ещё плохо говорил по-русски.

Мы впервые столкнулись в январе 1999 года при забавных обстоятельствах, хоть и не радужных для меня. Та зима была первой, что застала меня в России; она оказалась мрачной и чрезвычайно суровой. Я подхватил грипп и довольно скоро загремел в больницу с правосторонней пневмонией. А Дементьев, будучи студентом медицинского колледжа, проходил там практику – и в течение двух недель, что я лежал в больнице, тренировался на моей заднице во внутримышечных укольчиках.

Я тогда не запомнил его. Я вообще смутно помнил те дни. Помнил только то, что у меня была непрекращающаяся одышка, меня всё время лихорадило, и я постоянно бредил. И что в те редкие моменты, когда я приходил в себя, очень хотелось курить, но было нельзя. Помнил обрывки фраз, которыми лечащий врач перекидывался с медсестрой: «Пенициллин не работает, с утра начинаем макролиды...», «Рентгенография в двенадцать...» Он был угрюм и немногословен; а я валялся без памяти и заклинал, чтобы они ввели мне смертельную дозу снотворного. Я думал, что только так может закончиться этот кошмар.

Дементьев наткнулся на меня через два месяца. Я топал по улице на бог знает какую по счёту из своих работ, и он остановился и сказал, что, кажется, знает меня. Он спросил, давно ли я в Березниках, и я ответил, что приехал несколько месяцев назад, а до того кое-как перебивался в Самаре. Я поселился тогда на квартире у Агнес, которая любезно предоставила мне свою пустующую жилплощадь. Её родители были в полном недоумении, когда я туда въехал; о том, что я не платил за проживание ни копейки, они узнали лишь спустя несколько лет. А тогда каждый мой будний день складывался следующим образом: я работал с девяти до пяти – уже и не помню где, – в половине шестого забирал из сада шестилетнюю Регину – младшую сестру Агнес – проводил с ней остаток вечера в ожидании возвращения с работы её матери, а ночью... ночью я лежал, глядя в чёрный потолок, и молился, чтобы скорее настал новый день.

Дементьев стал захаживать ко мне под предлогом «как живёте, как животик, не болит ли голова», и первое время я вообще не знал, о чём мне разговаривать с ним. Рассказывать о том, кто я и каким ветром меня сюда занесло – совершенно не хотелось; его история оказалась скучной и ничем не примечательной. Родился, подрос, потом родители развелись, есть сводная сестра по отцу, живёт с матерью, но с отцом и его новой семьёй в хороших отношениях. Учится на врача. Потом вдруг выяснилось, что кое-что общее у нас таки есть: у нас у обоих было начальное музыкальное образование по классу фортепиано. Я ходил в музыкальную школу из-под палки, а он всегда играл с удовольствием, но классической музыке предпочитал современные композиции, которые подбирал сам. К прочему, оказалось, что у него есть синтезатор не самой дешёвой модели, и что он в свободное время даже сочиняет «кое-что, так... баловство, в общем». Я попросил его принести послушать это самое «кое-что»; он поначалу отпирался, но я его уговорил.

Следующий день – тридцатое марта девяносто девятого – стал днём основания группы.

Глэма мы нашли спустя полтора года. К тому моменту нас было трое: я, Дементьев и один его знакомый – тридцатилетний бородач Паша, который неплохо играл на барабанах, но был обременён женой и малолетним ребёнком, а потому позже по-тихому слился. С гитаристами нам катастрофически не везло, и мы стали слоняться по пермским клубам в поисках пусть не дивного самородка, а хотя бы того, кто мог брать больше шести аккордов.

Мы отыскали Глэма в каком-то занюханном клубе. Первая мысль, когда я увидел его: «Мелочь пузатая. Да что он умеет?» Но то, что я услышал потом... проняло меня до мозга костей.

В ту пору ему было всего шестнадцать. Невысокий, смазливый, с забавным маленьким ирокезом на голове. Он тогда только окончил школу – причём с весьма недурным аттестатом – но выкинул родителям финт ушами и не стал в то лето поступать в институт. У него были другие планы на жизнь. За то время, что абитура протирала штаны на вступительных экзаменах, он сколотил бэнд, написал с пяток незатейливых песен и, недолго думая, стал играть по клубам. Надо сказать, он считал себя не только талантливым гитаристом, но ещё и отличным певцом и автором, над чем я от души посмеялся. Пел он хреново – постоянно фальшивил и то и дело пускал петуха – а тексты его песен были столь жалкими, что в них вслушиваться было стыдно. И те ребята, что играли с ним, были сырыми. Очень сырыми.

Но то, как он играл – потрясло нас до глубины души. И я сказал Дементьеву, что этого мальца надо брать – живым или мёртвым. Мы выследили его в тёмном переулке, в который он завернул по пути домой, и обступили его, сказав, что не слезем с него, пока он не согласится пойти с нами. Бедняга, он принял нас за грабителей. А когда понял, кто мы и чего от него хотим, сказал, что в таком случае мы должны купить ему блок сигарет.

Мы потащили его к отцу Дементьева – больше тащить было некуда – где он, сидя на лестнице, воткнул в уши плеер с нашим демо-диском. Он то и дело переключал дорожки, морщился, хмурил брови, а потом выключил плеер и сказал, фыркнув:

– Не, ну это фигня какая-то. Это совсем не то, что я слушаю.

А я приблизил своё лицо к его лицу и, посмотрев ему прямо в глаза, сказал:

– Мне насрать, что ты слушаешь. Ты мне нужен.

И он остался с нами: уверенный в себе – даже, я бы сказал, самоуверенный – напыщенный, надменный, максимализм прёт изо всех щелей... Сосуществовать с ним оказалось ой как непросто. Он оказался эгоистичным, ревнивым, немного завистливым, и он совершенно не умел идти на компромиссы. Свои проблемы он и по сей день решал так: «Мне плевать на то, что происходит, так что делайте, что хотите, а я пошёл». Он и сам был одной сплошной проблемой.

Мы начинали с кавер-версий, и первые наши концерты были провальными. Не знаю, в чём было дело – в нас или в выбранном материале: казалось, то, что мы исполняли, никто здесь отродясь не слушал. Мы играли в своё удовольствие, но выяснилось, что никому, кроме нас, то, что мы играем, удовольствия не приносит. И, конечно же, Глэм встал в позу и потребовал, чтобы мы взяли его материал, на что я ответил, что это дерьмо сущее, и что я его «песни» и под дулом пистолета играть не буду. А он вспылил и сказал, что у нас нет никакого будущего. И посетовал, что вместо того, чтобы идти к намеченной цели, он должен тратить своё драгоценное время на таких самодовольных и недальновидных идиотов, как мы.

Я спросил: что же в таком случае его держит? И сказал, что он может быть свободен – в любую минуту, что я его не держу; но он так и не уходил. И я искренне не понимал, по какой причине.

От его пафоса и самоуверенности не осталось и следа, когда промозглым ноябрьским вечером он – под воздействием лошадиной (по его меркам) дозы алкоголя и после двух затяжек марихуаны – признался, что по уши влюблён в меня. Это стало для меня таким откровением, что в первые минуты я не знал, как мне на это реагировать. Я до той поры вообще никак не намекал на свою гомосексуальность. Я был в ступоре, а потом... Потом я, конечно же, воспользовался этим. Потому что я чёрт знает сколько времени не трахался; потому что я счёл его очаровательным и вполне подходящим на роль бой-френда и теперь смог найти оправдание всем его язвительным высказываниям и неблаговидным поступкам. Потому что мне безумно польстило, что кто-то сказал мне – что любит меня, такое со мной случилось впервые. У нас закрутился бурный роман, который... закончился через шесть недель по небанальной причине – он меня просто достал. Если бы я заранее знал, что такое любовь в его понимании, я бы сразу дал ему отворот-поворот, ну, или посочувствовал ему и предложил бы остаться друзьями.

Он попросил меня подарить ему на день рождения мобильный телефон, и я уже на следующий день пожалел об этом. Он без конца названивал мне. Ему было неважно, где я в этот момент нахожусь – на работе, в постели, в душе, за столом или же я у друзей. Я был обязан ответить, даже если бы я подыхал. Если я имел неосторожность отключить телефон (не важно, по какой причине), его воображение тут же писало сценарий к остросюжетному детективу. И когда он до меня дозванивался, то закатывал истерику с воплями о том, как жутко он за меня волновался.

Он повадился ездить ко мне на электричке. Ему было начхать, что дорога занимала два с лишним часа, ему было начхать, что приходилось мёрзнуть в вагоне. Он тешил себя тем, что эта далеко не комфортабельная поездка с лихвой окупится, когда он позвонит в дверь моей квартиры. Если я намекал ему, что сегодня не стоит меня беспокоить, он мог плюнуть на это: он мог сесть на электричку поздно вечером и при этом рассчитать время так, чтобы у него не было возможности уехать назад. И он оставался у меня. Снова.

Он не остановился даже тогда, когда однажды в электричке его едва не забила компания подвыпивших гопников. Они долго дёргали его, но он их старательно игнорировал. А потом один из них выволок его в тамбур и несколько раз хорошенько приложил головой к ручке стоп-крана. Наверное, эти ребята посчитали его жалким и неуклюжим, а потому просто выкинули его из вагона на ближайшей остановке. Он прождал следующую электричку сорок минут, сел в неё и приехал ко мне, как ни в чём не бывало.

Эти поездки закончились внезапно – и к моей тихой радости – когда как-то ночью его мать, отрабатывающая очередную смену в продуктовом супермаркете, решила заглянуть домой в положенный получасовой перерыв. Она не застала там Глэма, и она не смогла дозвониться ему на мобильный. Потому что той ночью он предпочёл не отвечать на её звонки, по принципу: нет разговора – нет проблемы. Разговор состоялся утром. Больше он не ездил ко мне ночевать, но теперь настаивал, чтобы приезжал я. Я приехал однажды; а во второй раз нас застукала его мать. Я до сих пор помню выражение его лица, когда она повернула ключ в замочной скважине. Он вскочил на постели, натянул трусы, швырнул в меня одеяло и велел мне вымётываться на балкон. А я сказал, что скорее предпочту, чтобы меня выставили за дверь на кулаках, чем буду стучать зубами на балконе в минус пятнадцать и ждать, пока его матушка закончит гонять на кухне чаи. Так что я послал его к чертям, накрылся одеялом с головой и отвернулся к стене. Больше я у него не появлялся – от греха подальше.

Глэму было мало, что мы четырежды в неделю собирались в Перми на репетициях. Ему нужно было, чтобы я постоянно находился при нём – ежеминутно. Разговоры о том, что у меня должно быть личное пространство и возможность хоть иногда бывать наедине с самим собой – были как об стенку горохом. Его мысли постоянно были заняты мной, и он отчего-то считал, что мои мысли должны быть заняты тем же. Он был просто одержим этой странной любовью. Он был невыносим.

Дементьев стал невольным свидетелем всего этого безобразия. И, конечно же, он спросил: ребята, что за херня вообще происходит? И мне пришлось объяснить Антону, что у Глэма со мной – любовь, а у меня с ним – сплошной геморрой. А если проще – то мы голубые. Он оторопел, но сделал вид, что нормально к такому относится. Но на деле видок у него был ещё тот: да он в тот день пожалел, что на свет народился.

Последней каплей в моей чаше терпения стало то, что Глэм притащился ко мне в мой день рождения, хоть я ему ясно дал понять, что пребываю в дурном настроении и не хочу никого ни видеть, ни слышать. Ему было насрать на мои чувства, его заботило только то, что переживал он. Он ввалился ко мне, а я его даже на порог не пустил. Я выволок его на лестничную клетку и сказал, что мне на хрен не сдались его поздравления, на хрен не сдались его подарки, которые он почему-то оставил в Перми, и что мне на хрен не сдался он сам. Я задумался: что же меня всё ещё держало в этих странных отношениях? И понял, что ничего, кроме секса, который, к слову, у нас был фантастическим. Но я должен был покончить со всем этим. И я сказал ему: всё кончено, Глэм. Я велел катиться ему ко всем чертям. И не возвращаться, иначе будет худо.

Он вернулся домой, раздавленный и разбитый, и первое, что он сделал – позвонил мне, и я двадцать минут вынужден был выслушивать его всхлипы и увещевания о том, что всё не может вот так просто закончиться. Он рыдал в трубку, выгораживал себя, просил прощения – и снова находил себе оправдания; он так ничего и не понял. А когда у него, наконец, закончились деньги на телефоне, я смог вздохнуть с облегчением, отложить в сторону сотовый и спокойно уснуть.

Я знал, что он побоится являться мне на глаза. Но я не предусмотрел одного: он знал адрес моей электронной почты. И эта история затянулась ещё на две недели – пока я не высказал ему всего, что я о нём думаю, и пока до него, наконец, не дошло, что послужило причиной нашего разрыва.

Через три месяца Дементьев пришёл ко мне с «серьёзным разговором» и стал настаивать на том, чтобы мы взяли его обратно, ибо адекватной замены ему, как музыканту, найти не представлялось возможным. Он фактически поставил мне ультиматум. Глэм вернулся, и я предупредил его: или он ведёт себя должным образом, или я на расстояние пушечного выстрела его к себе не подпущу. И он угомонился, хоть я и видел, что это даётся ему с большим трудом, и довольно продолжительное время он меня не доставал – полгода или даже больше. Но потом-то он смекнул, что на деле мы нуждаемся в нём больше, чем он во мне, и никуда ему от нас не деться. И всё вернулось на круги своя...

У Щербина никогда не было постоянного круга общения, если не считать нас с Дементьевым. Его обаяние помогало ему легко сходиться с людьми, но он также легко посылал их к чертям, когда начинались трудности в общении. Он постоянно требовал к себе внимания, но не терпел, когда допекали его. И порой ему было проще поставить крест на общении, а после грустить о том, какие же были хорошие времена. Не удивительно, что люди не шли с ним на контакт, когда он вдруг хотел вернуть отношения: никогда не знаешь, чего ждать от него в следующий момент! Он всегда общался только, когда ему хотелось. А если нет – отстранялся, мог часами молчать, не отвечать на звонки и всячески игнорировать. Из-за его дурных качеств, из-за того, что он частенько вёл себя как ребёнок, у нас было немало сложностей. Не раз я хотел, чтобы он навсегда исчез из моей жизни, – но до тех пор, пока мы играли, я мог только мечтать об этом. Я не мог его уволить, я не мог его изменить, я не мог от него отделаться; я мог разве что его прибить.

Но! Этому редкостному умельцу мастерски выносить мозг нужно было отдать должное: что бы ни происходило в жизни, на концертах он всегда выкладывался по полной. Глэм был не из тех, кого нужно было постоянно шпынять, чтобы добиться нужного результата. В жизни он часто не мог собраться в нужный момент, отвлечься от своих мыслей – но только не на сцене. Репетиции, записи, выступления – вот чем он жил; и порой проще было запереть его на репетиционной базе, там-то от него имелся толк. И я уже с тоской подумывал о том, что ждёт меня, когда мы уйдём в бессрочный отпуск. Ему нужна была работа, мне – отдых от всех и вся.

Дата добавления: 2015-11-14