Блез Паскаль

Н. Бердяев

Часть первая

СЛЕДЫ ЧЕЛОВЕКА

Опасное дело — убедить человека, что он во всем подобен животному, не показав одно­временно его величия. Не менее опасно убе­дить в величии, умолчав о низменности. Еще опаснее — не раскрыть ему глаза на двойст­венность человеческой натуры. Благотворно одно — рассказать ему и о той его стороне, и о другой.

Блез Паскаль

ВВЕДЕНИЕ

Книга, в которой заключены все тайны, есть человек; он сам есть книга сущности всех сущностей.

Яков Беме

Два события послужили поводом для написания этой книги.

Зимой 1954 года, получив работу на Сахалине, я прилетел в Оху, небольшой город геологоразведчиков и «зеков». Годом рань­ше я окончил юридический факультет питерского университета и, хотя понаслышке знал о лагерях, бывал в тюрьмах в качестве сле­дователя-практиканта, город, где большинство жителей или си­дели некогда, или временно на свободе, или уже сидят в лагере, но передвигаются по улицам без конвоя или под ружьем, меня удивил.

Пользуясь служебными связями, я вскоре добился возмож­ности побывать в одном из мест заключения — лагпункте № 25.

Впоследствии мне не раз приходилось посещать различные ла­геря. Десятки людей у меня на памяти, сотни судеб, немыслимых трагедий, которые не придумает самый изощренный романист! Но первое впечатление от лагеря до сих пор не изгладилось из па­мяти.

То был обыкновеннейший из лагерей: не очень крупный, но и не такой уж маленький, — в нем постоянно содержалось несколько тысяч человек. Ограда с колючей проволокой и охраной на вышках по углам. Ясно видимые силуэты пулеметов. Прожекто­ры. Служебные помещения сложены из кирпича и аккуратно вы­белены известкой. Запутанный коридор проходной с тремя две--ями, расположенными не на одной прямой: беглец наталкива­ется на поворот, за которым стоит вооруженный охранник, а оче­редная дверь заперта снаружи длинным железным прутом.

Не прорвешься!

За проходной открывался небольшой пустырь, застроенный в несколько рядов неотапливаемыми бараками, где на нарах жили заключенные. На Северном Сахалине температура воздуха зимой падает до 50 градусов ниже нуля, не стихают сильные вет­ры с метелями. «Зеки» не замерзали благодаря тому, что спали тучно, грея телами друг друга. Но и бараки сколачивались не в гдяу доску-шелевку, а «фаршировались»: стены двойные, между досками—опилки вперемешку со шлаком. Набивка, впрочем, быстро перепревала, слеживалась и опускалась на метр ниже по­толка, так что на верхних нарах бывало куда холоднее, чем внизу.

Лагпункт-25, как и прочие сталинские лагеря, не был создан для уничтожения людей. Точнее сказать, к их истреблению не стремились, относясь к болезням и гибели, как к неизбежным из­держкам. То был лагерь-процесс, никто в нем долго не задержи­вался, умирая и освобождая место для вновь прибывшего. Сама жизнь здесь была короткой дорогой на тот свет. Умирали от хо­лода, от воспаления легких, от систематического недоедания, от авитаминоза, от тоски, от безвыходности положения, от неспра­ведливости лагерной жизни.

Но не внутренняя организация лагеря меня поразила. Меня потряс запах. Моча, кровь, пот, карболка — земля и стены бара­ков пропитались этой удушливой смесью. Смердящий воздух уда­ряет в ноздри, запах густ и стоек, он словно исходит предсмерт­ным воплем. Каждый раз, проходя в зону через тройные запоры, я вздрагивал от него, как от удара.

Прошли годы. В начале семидесятых мне довелось побывать в Польше и, разумеется, в туристской схеме оказался Освенцим. Замечу сразу: он меня не поразил... Конечно, это не лагпункт-25, а лагерь уничтожения. Однако между Освенцимом и сахалински­ми лагерями разница небольшая, она легко прослеживается срав­нительной психологией национальных характеров. Немцы соби­рали очки, волосы, одежду, зубы, жир — человек полностью ути­лизировался, даже кости шли на удобрение. Неправда, что он уходил в трубу, — улетал лишь дым. Русским такая меркантиль­ность чужда, трупы закапывались в землю.

Во всем остальном лагеря похожи друг на друга, как близне­цы. И это я понял тотчас: сделав первый шаг за ворота Освенци­ма, я позеленел от позыва рвоты — меня потряс запах. Я не ожи­дал, что расположенный за одиннадцать тысяч километров от лагпункта-25 далекий Освенцим пахнет той же терпкой смесью мочи, пота, карболки, крови... Родовая сущность человека, пе­реходящего в иной мир, закрепилась в этом запахе прочно, мож­но сказать, намертво.

Именно тогда мне впервые почудилось, что я тронул руками один конец цепи человеческих поколений и глухим звуком ото­звалось ее отдаленное, первое звено, ушедшее в сумерки веков предыстории. Неистребимый запах смерти показался мне каким-то намеком, закодированной информацией палеолита с его, по-видимому, жесткими законами.

В чем же заключена изначальная вина людей, за что и почему они созданы способными даже на такое? Отчего каждый раз, когда человечество претерпевает кровавый катаклизм, сметающий накатанную дорогу бытия, когда сквозь кисею цивилизации вдруг проглядывает нечто животное, даже отдаленно не напоми­нающее дневной лик Человека, когда социальные процессы вы­скальзывают из-под контроля, превращаясь в трагический вызов Истории, мы с какой-то полудетской надеждой, но и в привычном ужасе оборачиваемся к собственным истокам: неужто наша при­рода такова? Полно, люди мы или не люди?..

Трагедия современности крепко связана с сумеречной далью нашего первоначала, составившего человеческое естество. Погру­женные в монотонность ежедневных забот, мы порой забываем об этих стальных нитях, но в критические моменты сама жизнь на­поминает о них. Мы стремимся ускользнуть 01 социальных ката­строф настоящего, но они, словно выныривая из глубин предысто­рии, перебегают нам дорогу в будущее. Куда и как двигаться человечеству, чтобы избежать очередного шока? Советы и проз­рения мы черпаем из единственного источника — из непроглядно­го колодца времени.

Наивно предположение, будто разгадка крупных, поворотных событий нашей социальной жизни скрыта в современности, в столкновениях социальных групп или слоев живущих ныне лю­дей, в традиционных структурах, сложившихся несколько столе­тий назад, или даже в писанной Истории. «Наблюдение, напро­тив, убеждает, что в этом огромном континууме великие потрясе­ния способны распространяться от самых отдаленных молекул к ближним, — писал историк Марк Блок. — Что мы скажем о гео­физике, который, ограничив свои расчеты километрами, решит, что влияние Луны на наш земной шар гораздо значительней, чем влияние Солнца? Во времени, как и во вселенной, действие ка­кой-либо силы определяется не только расстоянием» (1).

С этой мыслью нельзя не согласиться. Но и в Истории куда меньше объясненного, чем познанного. И чем крупнее масштаб события, чем выше его ранг, тем оно менее понятно. Никто не ве­дает причин зарождения, расцвета и заката древних цивилизаций: шумерской, халдейской, древнеамериканской, древнекитайской, протоиндийской, этрусской... Даже приблизительно не представля­ет, почему вспышка нескольких крупнейших цивилизаций произо­шла примерно в одну эпоху, которую Карл Ясперс обозначил как ОСЕВОЕ ВРЕМЯ мировой Истории. Так называемые охватываю­щие законы, выведенные различными историками и философами, начиная от Фукидида и Геродота и кончая Марксом и Тойнби, не раскрывают эту загадку. Видимо, не случайно еще Освальд Шпенглер бродил крылатую фразу: «Ни один отдельный отрывок Истории нельзя осветить с должной полнотой, пока не будет об­наружена тайна мировой Истории вообще» (2), а последняя по необходимости должна рассматриваться как закономерное про­должение предыстории.

Философская мысль, пытавшаяся так или иначе проникнуть в сущность человека и общества, наталкивалась на жесткие ограни­чения. Априори понятно, что в человеке слиты и черты его лич­ности, и отпечатки социальной среды, и слои палеолитического происхождения. Значит те же исходные элементы несет в себе и общество, сотканное из людей. Однако каким образом предысто­рия влияет на современность, перекидывая мост через сотни ве­ков? В чем заключается сила палеолита в современном социуме? Какова отправная точка Истории и конечная точка ее предшест­венницы, как выглядел узел их стыковки, породивший столь са­моубийственный вектор развития человечества?

Перед нашим сознанием постоянно стоит великая проблема фундаментальной основы человека, его универсальной сущности. Среди вопросов, которые могла бы решить научная теория про­исхождения человека и общества, есть и те, которые поставил в свое пг>емя Каол Ясперс:

«Каковы первичные мотивы человека, каковы его жизненные импульсы.'' Что в них остается неизменным во все времена, что из­меняется? Могут ли они еще быть преобразованы? Полностью ли они скрыты? Научился ли человек обуздывать эти импульсы толь­ко в историческое время или уже в предыстории? Прорываются ли они время от времени или хотя бы в определенных ситуациях, разрывают ли скрывающие их покровы? Когда и как это проис­ходило? Порвутся ли изначальные импульсы с неведомой дотоле силой, если произойдет крушение всего того, во что мы верим и что передано нам предыдущими поколениями? Какой облик при­мут эти исконные силы?.. Во что они превратятся, если будут ли­шены возможности выразить себя?..» (3).

Так передо мной во всей своей полноте обнажилась тема ис­следования, которым я, кстати говоря, занимался и в предыдущие годы, не ставя перед собой никаких целей, кроме познаватель­ных. После посещения Освенцима мои размышления совпали с проблемой, которой я отдал все свои силы.

Однако на первых же порах я столкнулся с неожиданностью, которая могла бы удивить любого. Основные трудности проблемы, оказывается, лежат отнюдь не в сфере самого материала, привле­каемого для анализа, не в объективной нехватке данных — их, на мой взгляд, достаточно. Во всяком случае, антропология накопила такое обилие фактов о происхождении человека и обшесгва, ка­ким едва ли располагал Ч. Дарвин, делая выводы относительно всех видов живого на Земле.

Главная же сложность заключается, по-видимому, в чересчур тесной связанности с той или иной идеологией, как бы исподволь и незаметно диктующей свои взгляды на оценку фактов. Теория происхождения человека и общества всегда остается аре­ной столкновения мировоззрений, поскольку, как заметил Леон фон Берталанфи, «образ человека — это не теоретический вопрос: что вопрос сохранения человека как человека» (4) и поэюму, в конечном итоге, спор между антропологами, принадлежащими разным идеологическим системам, идет о том, какая из них бо­лее полно и последовательно служит истинным целям человека.

Не менее важно и другое: предметом пристального изучения становится сам исследователь, оказываясь, по меткому выраже­нию Мишеля Фуко, в «двусмысленном положении познаваемого объекта и познающего субъекта» (5). Вольно или невольно мы облагораживаем предков, приписывая им порой современные взгляды на мир, на бытие, на мораль и отодвигая в тень обстоя­тельства, могущие осветить нашу родословную с ее жестокой, ночной стороны.

Рука не поднимается сорвать покров тайны со святынь рели­гии, отечества, искусства, уз родства!.. Мысль замирает инстинк­тивно: кажется, одно прикосновение к иконам — уже святотатст­во. Рискованно затрагивать фундаментальные нравственные чув­ства, расшифровка их земных основ для многих не только оскор­бительна, она способна вызвать широкую и малопредставнмую по последствиям переоценку ценностей. Иные из них потеряют в на­ших глазах вообще всякий смысл и значение, оставив человека без привычных императивов поведения в нынешнем и без того не слишком нравственном мире. Кто знает, взрыв каких настроений это породит? Какие вызовет к жизни человеконенавистнические массовые движения и теории? Энергия человеческого духа куда более разрушительна, чем атомная; она способна ужалить чело­вечество в самое сердце, лишив нас великолепного порыва к звез­дам, добру, женщине... Не исключено, что наше понимание со­вести, чести, долга, свободы переменится радикально.

Но и отказаться от попытки уяснить, откуда в нашем сознании появились идеи Бога и святости брака, как возникли искусство, война, речь и т. п.,—унизительно для свободного разума, так как кладет добровольную преграду его рефлексии.

Это тяжкое противоречие имплицитно заложено во всех гипо­тезах происхождения человека и общества. Порой оно не осозна­ется, иногда заставляет ученого отойти от близкой истины. Но следы мучительной борьбы с самим собой мы отыщем у любого ис­следователя предыстории. Не имеет смысла камуфлировать это обстоятельство и делать вид, будто сам я беспристрастен,—этого просто быть не может. Но, зная о нем, назвав его вслух, мы полу­чаем, думается, некую привилегию, — впрочем, ненадежную — нести поиск, никого не оскорбляя намеренно. Иконы, как извест­но, можно касаться по-разному: рука любопытного оскорбляет чувство верующего, тампон и кисть реставратора проясняют кра­соту и совершенство Бога.

Кроме этих трудностей, определяющих реальное положение в предыстории, я столкнулся с парадоксальным явлением, извест­ным всем, кто хоть раз попытался разобраться в ее нелегких воп­росах. Несмотря на обилие точек зрения, освещающих добытые факты, во всех ее школах царит единодушное мнение, что в ос­новном и главном проблема решена, остаются лишь некоторые мазки в общей картине происхождения человека: не найден пока общий предок, роднящий нас с шимпанзе и гориллами; не уста­новлены точно время и место возникновения первого человека; остались второстепенные неясности в образе жизни наших пред­ков — остальное известно...

Между тем ни один из исследователей не берется ответить на вопросы, поставленные Карлом Ясперсом. Мало того, стоит лишь разобраться в аргументах, положенных в основу существующих ныне гипотез происхождения человека и общества, как становит­ся ясным, что они мало убедительны и не выдерживают критики.

Дата добавления: 2015-07-11