Принц на свободе

Надо сказать, что Мадлена Людвиговна и Шарлота Евгеньевна перепугались чуть не до полусмерти, увидев нас в сопровождении милиции. Что до Гиза, то он сначала радостно запрыгал вокруг нас, потом увидел милиционеров, присел и стал очень внимательно разглядывать их форму, чуть склонив голову набок и поблескивая своими яркими глазами.

— Мон дью!.. — ахнула Мадлена Людвиговна. — Что происходит?

— Вы только не волнуйтесь, — быстро заговорил я. — Все в порядке, и нож мы скоро вернем. Там просто... В общем, надо, чтобы вы тоже были свидетельницами.

— Позвольте, я объясню, — сказал майор. — Вы разрешите нам войти?

— Да, конечно! — подруги одновременно посторонились и сделали приглашающие жесты, указывая в сторону гостиной. — Простите, мы так растерялись, что держим вас на пороге.

— Так вот, — продолжил майор, когда все устроились в гостиной. — Ваш нож — настоящая драгоценность, это мы поняли. Но вот какая проблема. Этот нож уже считается холодным оружием, запрещенным к хранению в домашних условиях, по его размерам и по прочим параметрам. Если только у вас нет охотничьего билета. Но, я так понимаю, вы в обществе охотником не состоите?

— Не состоим, — растеряно пробормотала Мадлена Людвиговна.

— Я так и думал, — улыбнулся майор. — В общем, по правилам, мы должны были бы его конфисковать, составив акт об изъятии. Но нам этого делать не хочется. И выход есть.

— Да?.. — слабо вопросила Мадлена Людвиговна.

— Вы должны составить официальное заявление, что этот нож является музейной ценностью, что вы считаете себя его пожизненной владелицей, а потом завещаете его музею. Виктор Петрович, — майор указал на местного милиционера, — заверит ваше заявление, желательно, задним числом — сделаем вид, будто оно написано месяца три назад — и, мы надеемся, этого будет вполне достаточно.

— А какому музею я могу его оставить? — Мадлена Людвиговна была совсем смущена.

Майор пожал плечами.

— Литературному, наверно. Или историческому. Как хотите. Только прошу вас не размышлять слишком долго. От этого заявления зависит судьба ещё одного человека — того, кто помог ребятам отобрать нож у воров и которого без такого заявления придется привлекать за незаконное ношение оружия. И ещё кое за что.

— Да, конечно, — Мадлена Людвиговна выпрямилась. — Шарлота, дорогая, достань мне, пожалуйста, перо и бумагу. Я так переволновалась, что встать не в силах.

Шарлота Евгеньевна — как всегда, более практичная и хозяйственная — принесла все необходимые письменные принадлежности — и взрослые принялись обсуждать точный текст заявления. Мы тем временем поглаживали Гиза и чесали ему за ухом.

— Ничего, Гиз, — говорили мы, — вот, тебя выручили, теперь Седого выручим, и все вообще будет хорошо.

Гиз, похоже, нас понимал — так вилял своим коротким крепеньким хвостиком, как будто хотел сказать: «Да, все будет хорошо, я знаю, я не сомневаюсь».

Заявление было составлено за пять минут, потом Виктор Петрович — местный милиционер — с лукавым видом расписался под подписью Мадлены Людвиговны и поставил печать.

— Летите, голуби! — сказал он. — Вам время дорого. Но, все-таки, подбросьте меня назад в отделение, а?

— А я вас жду у себя, как только кончится эта ужасная история, — сказала Мадлена Людвиговна. — И вас тоже... — обратилась она к милиционерам.

— Да уж, загляну как-нибудь на днях, — сказал Виктор Петрович. — Интересно, знаете, поглядеть на нож, из—за которого вышла такая катавасия.

— Просто ума не приложу, как такое может быть... Как люди могут быть такими! — всплеснула руками Мадлена Людвиговна. — Но вы бегите, бегите, у вас, и правда, время не ждет.

И мы помчались назад, через пол—Москвы, в отделение милиции, где ждали своей участи Седой и Пучеглазый.

По дороге майор молчал и только насвистывал. Мы не сразу поняли, что он насвистывает — а когда разобрались, переглянулись с улыбками.

Советская «малина»

Собралась на совет,

Советская «малина»

Врагу сказала «нет»!

Мы взяли того субчика,

Изъяли чемодан,

Изъяли деньги—франки

И жемчуги стакан!

Потом его мы сдали

Властям НКВД,

С тех пор его по тюрьмам

Я не встречал нигде!..

— Это точно! — майор весело подмигнул нам через зеркальце заднего вида, увидев взгляды, которыми мы обменивались. — Вот только трудно сказать, в каком смысле этого Червоточенко «нельзя будет встретить по тюрьмам». Неважно. Главное, что на моей территории он больше никогда не появится, факт, даже если где-нибудь в Москве и всплывет. А я... У меня ж тоже отец был летчиком. Истребителем. Его сбили почти в самом конце войны. Поэтому для меня все, что связано с военными летчиками — свято, можно сказать. И Сент-Экзюпери этого я ведь читал, я все читаю, что про военных летчиков издают или что сами военные летчики про себя пишут. Красиво пишет мужик. Все по правде. Это ж чувствуется... Как у него там? Когда летчик, четыре дня после аварии выбиравшийся через снег, говорит: «Ей-богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу!» — и Сент-Экзюпери пишет, что лучше и благороднее этих слов ничего нет. Что в них все величие человека, если хотите — человека, который все на свете одолеет! Мы ведь тоже, можно сказать, сделали такое, что ни одной скотине не под силу!.. Только, пацаны, вы уж всю жизнь держите язык за зубами о нашем маленьком фокусе. Иначе всем нам головы поотрывают, и вашему другу в первую очередь. Такого борова завалить, как этот... литерный, можно сказать, стукач, этого нам никогда не простят, если хоть что—то неладное учуют. Мы должны делать вид, что мы ни при чем, мы только глазами хлопали, а он сам завалился, по собственной глупости. Вот так. Может, я вам чересчур взрослые вещи объясняю, которые вам, пацанам, знать и не надо, но, раз уж ввязались в эту историю, обязаны если не разумом, то ухом и рылом понимать, что к чему. Так сказать, взялся за гуж... А Сент-Экзюпери был отличный мужик, да. Жаль, он давным-давно в Союзе работал, а не в наше время. Я так понимаю, он из тех людей, с кем можно взять бутыль, сесть, выпить по первой — и понять друг друга с полуслова, даже в языках не кумекая. Вот так.

Да, майора прорвало. И, завершив свой монолог, он ещё долго улыбался рассеянной улыбкой — не нам улыбался, а вообще. На жизнь и на весеннюю Москву.

Мы подъехали к отделению, и майор сказал нам:

— Ждите внизу. Вы свое дело сделали, а видеть и слышать лишнего вам не надо.

И мы остались ждать, на лавочке у самого входа в здание. Прошло минут пятнадцать. Послышались шаги, из дверей отделения милиции появился Седой, пытающийся сохранять обычную невозмутимость.

— Пошли, пацаны, — сказал он. Мы стлали и пошли за ним, а он продолжал говорить, не оглядываясь. — Нам здесь больше делать нечего. Ну, может, разок-другой ещё вызовут для дачи показаний, но, может, и без этого обойдется. И нож при мне, — он похлопал по пиджаку, по тому месту, где был внутренний нагрудный карман. — Под расписку получил, что доставлю владелице...

Он вдруг резко выдохнул и остановился. Вытащил свои кубинские убойные сигареты — и, когда раскуривал, мы увидели, что у него дрожат руки.

Он сделал несколько глубоких затяжек, прежде, чем снова заговорить. И, когда снова заговорил, голос у него был подсевшим — то ли от волнения, то ли от того, что он слишком резко саданул по горлу и по легким крепчайшим черным дымом крепчайшего табака, так резко, как, наверно, самое закаленное горло не выдержит.

— Ну, пацаны, с вам причитается. Особенно за порванный пиджак....Впрочем, с меня тоже причитается, — добавил он после паузы. — Вы и не бросили меня и... и вообще, очень вовремя вмешались. Кто-то из вас сказал фразочку, в результате которой у меня в голове что-то щелкнуло и все окончательно встало на места. И я понял, как нам спастись.

— Это когда ты сказал, что Пучеглазый торгует на валюту?

— Ага. Что ж это такое было?.. Ах, да! — он повернулся к Юрке. — Когда ты про экспертизу заговорил, а Пучеглазый заерзал, и стало понятно: он чего-то боится, — Юрка покраснел от удовольствия, а Седой продолжил объяснения. — И я подумал — а чего он боится? И понял: если назначат экспертизу, то вся история раскрутится, и его точно зацепят. У него был единственный шанс выйти сухим из воды — настоять, чтобы майор позвонил по нужному телефону и чтобы потом Пучеглазым занимались другие люди. Он считал, он такой ценный работник, что ему все с рук сойдет. А потом... Потом, он ведь трус, это по нему видно. И можно себе представить, чтобы этот трус попробовал меня убить — попробовал очень глупо и бестолково, с почти стопроцентными шансами засыпаться, ведь многие видели, что в туалет мы выходим вместе. Выходит, ему жадность так глаза ослепила, что он совсем голову потерял. Не мог он расстаться с этим ножом, потому что слишком большие деньги были ему за этот нож обещаны, вот что получалось! Иначе бы он под расстрельную статью не полез. Откуда он мог получить такие большие деньги? Только от иностранца, и только в валюте. Но ведь и это тоже — расстрельная статья. Он, видно, на что рассчитывал — если вообще рассчитывал хоть на что-то? Он заявит, что я первым на него напал, и что он действовал в «пределах допустимой самообороны». А потом его ведомство его отмажет, что, да, он в пределах самообороны действовал, и даже сажать его нельзя, не то, что расстреливать, и нож останется при нем, и толкнет он этот нож, и уберет «деньги—франки» в тайник, до тех времен, когда можно будет ими воспользоваться, и все будет шито-крыто... В общем, рискнул я обвинить его в попытке продать ножик на валюту, потому что это был наш единственный шанс выкрутиться — и повезло, попал в самую точку. И вся ситуация, как вы видели, сразу поменялась.

У меня было такое впечатление, что Седой рассказывает все это не для нас, а для себя самого, заново осмысляя все, что с ним приключилось — как бы избавляясь и отряхиваясь от последних ненужных переживаний. А тут мы и до метро дошли.

— А как... — заикнулся Димка.

— Все! — Седой решительно бросил окурок и растоптал его. — Все разговоры — потом, когда доедем. В метро, при народе, лишнего трезвонить не буду. И вы не трезвоньте!

И мы всю дорогу в метро ехали молча. Уже потом, когда мы вышли и через пустыри пошли к Госпитальному Валу, мы некоторое время терпели, прикусив языки.

Седой напевал, как ни странно, ту же песню, что и майор — только другой её кусок:

...Потом его мы сдали

Властям НКВД,

С тех пор его по тюрьмам

Я не встречал нигде!

Нас благодарили власти,

Жал руку прокурор,

А после посадили

Под усиленный надзор.

Сижу я за решеточкой, Одну имею цель:

Увидеть бы хоть в щелочку

Ту самую Марсель!

Где

девочки танцуют голые,

Где

дамы в соболях,

Лакеи носят вина где,

А воры носят фрак!

И кружился над пустырями залихватский мотивчик, пока Седой не допел до конца и не подмигнул вам:

— Вот так! И за решеточкой посидеть не пришлось, хотя любая помощь власти очень часто только этим и кончается. Влез не в свое дело, понимаешь... а увидеть роскошный город Марсель все равно хочется.

Тут я не выдержал и сказал:

— Седой, давай, все—таки остановимся и ты нам ещё кое-что объяснишь. Ведь при Мадлене Людвиговне и Шарлоте Ивановне ты всего рассказывать не будешь, факт, а нам так хочется узнать все побыстрее!

— Ну? — Седой остановился, вроде бы, недовольный, но в его глазах плясали лукавые огоньки. — Что ещё вы хотели узнать?

— Во—первых, как ты с Климом справился? — спросил Димка.

— Нормально справился, — Седой присел на бетонную плиту на пустыре. — Говорю ж вам, это было самое простое. Он меня уважает, и знает, что я плохого не посоветую. А до драки дойди — я буду метелить так, что никакая шпана не завалит. В конце концов, за мной тоже сила есть. Слесаря с завода, парни с казарм — с этой силой все считаться должны... Ну, объяснил я ему, что на этот раз он промахнулся. Нож принадлежит герою войны, а он ведь знает, как его дед относится ко всему, что связано с героями войны. Если дед узнает, что он такой ножик попер, чтобы толкануть спекулянтам, да ещё попер практически у члена семьи — дед сам все сделает, чтобы дорогой внучек сел крепко и надолго! Если сам до этого не убьет — или, по меньшей мере, не отмутузит до полусмерти. Дед у него до сих пор ещё тот мужик — быка ударом кулака уложит. И честь свою мужицкую очень чувствует. Вроде, и французских гувернанток детям заводил, и красиво жить старался, посреди всякой старинной мебели и хрусталя — а закваска ещё та осталась! О нем ведь легенда ходит, что он на приеме у Сталина надрался и в драку полез, когда ему показалось, что другой генерал неправильно Сталину о ходе операции рассказывает и его подвиги себе приписывает. Любого другого расстреляли бы за такую выходку, но Сталин, говорят, очень смеялся — очень ему понравилось, как этот русский богатырь стал кулаками махать. Даже в звании его ещё на ступеньку повысил — правда, с этого случая в Кремль приглашать запретил. Так вот... Я, говорю, на тебя стучать не буду, но ведь история такая закручивается, что дед все равно узнает. Ну, Клим и говорит: я, мол, в жизни не рискну этот нож у таких людей назад требовать. Тем более, что и часть денег уже прогулял. Так я, говорю, и не требую, чтобы ты сам нож вызволял — ты мне наводку дай, кто они такие, а уж дальше я разберусь. Так они ж тебя закопают, говорит Клим. Закопают, нет ли, посмотрим, отвечаю я, а только ты будешь чист перед всеми, если мне скажешь. Ну, он и говорит: я время от времени кой—какие вещички сбываю Кривому, но над ним такой Пучеглазый стоит. И очень он опасный человек, этот Пучеглазый. Известно о нем, что он бывший подполковник лагерной службы, а теперь на «черном рынке» на Ленинских горах ошивается. И, вроде, на ГБ вкалывает, потому что ни разу милиция не пыталась его замести, во время любых облав. А там, значит, когда ГБ специально приезжало, чтобы повязать мужика с копировальной машиной, на которой можно книжки размножать, и в другой раз, когда взяли типа, торговавшего футболками со значком хиппи — ну, с запрещенным этим значком — то, говорили, Пучеглазого это работа. Мол, он стучит, куда надо, про все антисоветское и запрещенное, что на толкучке появляется, а за это ему позволяют любые делишки вертеть. Так что, смотри, съест он тебя. Ладно, повторяю, не твоя забота, съест или не съест, ты расскажи, как он про ножик узнал, и как подбил тебя за это дело взяться. Да так, говорит, трепались мы с ним, что ещё я могу приволочь, он все дедовские ордена и медали просил, но тут я пас, тут бы мне точно головы не сносить, я и вспомнил, что видел когда—то ножик, принадлежавший такому Сент-Экзюпери, имя которого сейчас у всех на слуху. Он, сначала, вроде, спокойно отнесся, а через два дня связывается со мной, через Кривого, и спрашивает: а можно доказать, что этот ножик лично Сент-Экзюпери принадлежал? Как же, говорю, нельзя! На нем сам Сент-Экзюпери свою надпись и оставил, своим почерком. Тогда, говорит, тащи, как можно быстрее! Я и стал придумывать, как потащить.

— Все понятно, — сказал Юрка. — За эти два дня Пучеглазый покупателя—иностранца нащупал.

— Да, — кивнул Седой. — Это и козлику понятно.

— Скорей всего, француза, — сказал я. — Француз, понятное дело, больше всего заплатит за нож своего родного великого писателя. Это все равно, что русскому цилиндр Пушкина предложить или саблю Лермонтова.

Седой молча кивнул, соглашаясь со мной без слов.

— А я вот чего не понимаю, — сказал Димка. — Майор упомянул, что, может, Пучеглазому, по большому счету, ничего и не будет — дадут ему по шапке, в другое место стучать зашлют, и все. Не понимаю, как такое может быть! Он ведь на таких делах засыпался, которые для любого другого на «вышку» потянут.

— Ну, кто его знает... — сказал Седой. — Есть вариант... Не знаю, поймете вы или нет.

— Поймем! — возмутились мы.

— Ну, смотрите. Если чего не поймете, не переспрашивайте. В общем, если Пучеглазый сумеет убедить свое начальство, что просто готовил провокацию против подозрительного иностранца, а деньги—франки присваивать не собирался, то ему многое с рук сойдет. Но вряд ли он убедить сумеет. Там ведь тоже не дураки сидят.

Мы переглянулись: чего тут было не понять?

— А нож?.. — проговорил Димка. — Можно на него сейчас взглянуть?

— Утерпеть не можешь? — усмехнулся Седой.

— Нет... — Димка замялся. — Тут другое. Хочу одну догадку проверить.

— Догадку? — вырвалось у нас.

Седой вынул нож и протянул Димке.

— На, держи.

И Димка нас всех ошеломил.

Дата добавления: 2015-09-06