Явление Принца

Вплоть до самой квартиры Мадлены Людвиговны мы молчали. Открыв нам дверь, она ахнула:

— Мальчики, в каком вы виде!.. И Гиз... мон дью, что с ним?

— Этот тип его лупасил, — стал сбивчиво объяснять я. — Он вообще не хотел его вам возвращать, он хотел продать его завтра на Птичке. Но ничего, он сильно по нему не попал, мы успели, поэтому надо только йодом смазать, и все заживет...

— А вы... Что с вами?! — воскликнула Шарлота Евгеньевна.

— Да это тоже все ничего, — ответил я, раз уж взял на себя обязанность отвечать за всех. — Вот только нож этот тип не вернул, сказал, что успел убрать нож в какое—то другое место. Но завтра обещал принести.

— Да Бог с ним, с ножом! — воскликнула Мадлена Людвиговна, подхватывая Гиза на руки. — Главное, что вы все живы и здоровы!..

— Ой! — воскликнула Шарлота Евгеньевна, перенося все внимание на меня. — А это у тебя что?

Я, несколько растеряно, ощупал свое лицо и обнаружил, что от лба до скулы по нему тянется здоровенная ссадина. Я сам не мог припомнить, где я её получил: то ли, когда ломился в дверь сарайчика, то ли, когда бросился на этого типа, спасая Гиза. В горячке, просто внимания не обратил, что где—то крепко приложился, понимаете?

— Да это так... — пробормотал я. — Где-то врезался...

— В этого типа он врезался! — горячо вмешался Юрка. — Когда увидел, что тот собаку бьет смертным боем, чтобы она была послушной. И ведь отбил Гиза, как видите!

— Мальчики мои! — ахнула Мадлена Людвиговна. — Да вы герои! Настоящие три мушкетера! Нет, даже больше — Сид, Роланд и Франциск!

— Да ну... — смущенно пробормотал я.

— Все ваши раны надо немедленно обработать, — в один голос сурово заявили Мадлена Людвиговна и Шарлота Евгеньевна.

И вот нас с Гизом взяли в оборот, Гиз сидел у себя на коврике, я — на табуретке, и мы оба взвизгивали и кряхтели, когда нас обильно мазали йодом. Чтобы успокоить нас и заговорить нам зубы, Мадлена Людвиговна рассказывала, нанизывая слова с такой энергией, что мы и возгласа вставить не могли:

— Это было после войны, когда стали показывать много зарубежных фильмов, трофейные фильмы и фильмы по обмену, понимаете? И вот тогда показывали чудесный французский фильм, как раз про тот Париж, который я помню — «Дети райка». Сорок шестой это был год или сорок седьмой, дай Бог памяти. Это любовная история нескольких знаменитых актеров, в которую вмешивается и профессиональный убийца, потому что решает им помочь. Такая трогательная история, а про неё писали, что её снимали в годы оккупации, чуть ли не подпольно, потому что она получалась настоящим призывом к Сопротивлению — никакой политики, но такая прекрасная показана Франция, которую отняли оккупанты, со всеми грехами, вроде этой любви и этого убийцы, который чуть ли не в высшее общество вхож, но все равно прекрасная, и такая легкомысленная, мы ведь тоже были легкомысленными, и даже очень, иначе разве мы бы поехали в эту страну, впрочем, Россия тогда казалась оплотом всех оплотов, это было такое колоссальное государство, с самыми лучшими заводами, с большой армией и с императором во главе, а эти заводы все производили и производили, и у тех русских, которые приезжали в Париж, всегда было много золота, и русский балет очень славился, я ещё помню разговоры о скандале перед самой войной, когда весь балет плясал в этих, в кубистских костюмах, сама—то я в балет не ходила, нам, воспитанницам, запрещали, но об этом скандале было во всех газетах и он был у всех на слуху, вроде бы, эти костюмы делал Пикассо, который потом стал таким знаменитым, но я этого все равно не могу понять, как и всю эту живопись, которую сейчас выставляют в музеях, я так и люблю пейзажи с мельницами, потому что мельниц в моей юности было ещё очень много... Да, а когда в сорок шестом — или в сорок седьмом? — году мы пошли на «Дети райка», это было в кинотеатре «Художественный», там была эстрада, на которой перед сеансами играл оркестр и пела певица, и мы взяли по бокалу шампанского по коммерческим ценам — генерал платил мне хорошо, и я могла себе это позволить — и мы медленно попивали шампанское, пузырьки быстро—быстро бежали в золотистой жидкости, на вкус оно было точно такое, как то, которое я попробовала впервые в жизни — за Реймсом, когда мне было семнадцать лет, в одном маленьком городке, куда мы свернули после экскурсии по виноградникам Шампани и где остались переночевать, потому что в Париж вернуться не успевали, такая славная была маленькая гостиница, где всех нас разместили, и я знала, что лягу спать, поэтому без боязни выпила шампанского, и у меня голова закружилась...

Так вот, мы потихоньку пили коммерческое шампанское, а оркестр играл, и певица пела:

Ночь коротка,

Спять облака,

И лежит у меня

На погоне

Незнакомая ваша

Рука...

А рядом с эстрадой пристроился старик... Как же его назвать? «Художник-силуэтчик», наверно. Перед ним лежала стопка листов черной бумаги, и он за десять копеек — или за рубль? после стольких денежных реформ цены в голове путаются, что когда было — вырезал ваш силуэт, вам надо было только несколько секунд посидеть неподвижно, а он очень легко вел ножницами, рисуя ими совсем как карандашом, и сам он был весь в черном, и он наклеивал силуэты на плотную белую бумагу, вроде ватмана, и отдавал вам, а мне было так весело, что, вот, мы пьем шампанское, и оркестр играет, и певица поет, и мы будем смотреть французский фильм про Париж — про тот Париж, который мы знаем и помним — и я спросила этого старика, нельзя ли вырезать не только мою голову и бюст, но и руку с бокалом шампанского, и он сказал, что, конечно, можно, только это будет стоить чуть подороже, и я согласился, и он вырезал... Я так и сохранила этот силуэт, вот найду и покажу его вам, когда йод подсохнет...

Так она рассказывала, перескакивая с одного на другое, а я, улучив момент, спросил:

— Кстати, а как фамилия того генерала, у которого вы воспитывали сына?

— Клементьев, — ответила она. — А что?

— Да ничего, — ответил я. — просто интересно.

В общем, наши боевые раны обработали, ещё раз угостили нас чаем, и мы отправились домой. Мы немного спешили — ведь было уже около половины девятого.

— Только теперь не отпускайте Гиза с поводка, — предупредил я, уходя. — А то мало ли что. Вряд ли этот тип рискнет ещё раз его похитить, и вряд ли Гиз теперь за ним пойдет, но береженого Бог бережет, сами знаете...

— Уж мы за этим проследим! — сказала Шарлота Евгеньевна, опережая Мадлену Людвиговну.

— Ребята, этот нож мы должны вернуть хоть кровь из носу! — сказал Димка, когда мы вышли во двор. — Есть у меня одна догадка...

— У меня тоже есть одна догадка, — сказал я. — Знаете, с кем мы столкнулись?

— Ну? — спросили мои друзья.

— С внуком того самого генерала Клементьева!

— Да брось ты! — ошалело проговорил Юрка, а Димка выразился намного резче:

— Слушай, тебя не пора по—пырому в Кащенку отвезти?

— Да нет, ребят, я не сбрендил! — стал с жаром доказывать я. — Вы послушайте!..

Этот тип, которого мы видели — ему ведь не так много лет, просто он уже, как говорится, в расход выходит. А так, не удивлюсь, если ему всего шестнадцать—семнадцать, при том, что выглядит он на тридцать. Дальше. Внук генерала был последним — до меня, в смысле — кому Мадлена Людвиговна показывала нож и рассказывала о его ценности. Она говорила о нем, как о маленьком мальчике, он и остался для неё маленьким мальчиком, но ведь это было семь лет назад! Мы сами не сообразили, что за семь лет мальчик должен вырасти! Допустим ему тогда было лет девять—десять... ну, может, одиннадцать. Сколько получается ему сейчас?

— От шестнадцати до восемнадцати, — пробормотал Димка, а Юрка молча кивнул.

— Пошли дальше. Мадлена Людвиговна упомянула, что мальчик глядел букой, такой был угрюмый бутуз. Похоже по характеру на типа, с которым мы столкнулись? Но и это не главное! А главное вот что. Ограда могилы этого восемнадцатилетнего парня, которого друзья поминали водкой, и скамья участка Смирновых, выкрашены точно такой же краской — и, судя по всему, в одно и то же время! Очень похоже на то, что друзья этого парня его поминали и красили ограду, а тут Смирновы были на кладбище и попросили их: вы, мол, лавочку у нас не покрасите, если краска останется, а мы вам доплатим? Те согласились, и мазанули лавочку, и этот тип запомнил, что лавочка участка Смирновых — это очень укромное место! То есть, получается, опять—таки, он из тех, кому семнадцать—восемнадцать лет — иначе бы что ему делать в компании друзей этого помершего парня?

— Кстати, как зовут этого помершего парня, ты не запомнил? — спросил Юрка.

— Запомнил, — сказал я. — Савраскин Макар Анатольевич. А что?

— Надо бы у Седого спросить, — сказал Юрка. — Он всю округу знает. Если он подтвердит, что внук генерала Клементьева стал отпетой шпаной, и что этот внук дружил с Макаром Савраскиным, который не так давно окочурился — то, значит, ты прав. Ему резко не хватало денег на выпивку и гулянки — и он вспомнил про нож гувернантки его отца. Про нож, который стоит очень дорого. А заодно решил и собаку на Птичке загнать — чего церемониться?

— Седой сейчас должен быть или на стройке, или на школьном стадионе, — сказал Димка. — Давайте его сразу и найдем. Чего на завтра откладывать? Завтра у нас других дел будет полно.

Мы с этим согласились, и отправились искать Седого. Нашли мы его не на стройке и не на школьном стадионе, а за стадионом, где он сидел на полуразвалившейся скамье и аккуратно раскуривал папиросу. Уже наступали сумерки, и огонек папиросы — крепкого кубинского горлодера без фильтра, в те времена вся Москва была завалена кубинским табаком, и ещё египетский встречался (сигареты «Нефертити», которых никто сейчас не помнит, а тогда они многим нравились) — высвечивался будто один из отблесков дымно—розового заката над Москвой.

— Ну? — спросил Седой, когда мы остановились перед ним в нерешительности. — Не телитесь, выкладывайте, чего надо. Про марки спросить хотите?

— Нет, Седой, не про марки, — проговорил Димка. — Хотели спросить, ты не знаешь, как погиб такой Макар Савраскин?

— Нормально погиб, — буркнул Седой. — В машинном отделении лифта его током ударило, когда он раскурочить что—то там пытался... А что?

— Да вот, хотели узнать, не было ли среди его друзей парня, который внук генерала Клементьева... — проговорил я.

— Клим? — Седой вскинул голову. — То есть, вообще-то его Пашкой зовут, но все кличут его Климом. Есть такой. А что? — опять повторил он.

— Да нет, ничего... — проговорил я. — Просто узнать хотели...

Мы сделали движение, чтобы уйти, но Седой с неожиданной резкостью сказал:

— Стоп на месте! Начали — так договаривайте. Чего вы с Климом не поделили?

— Он... — я сглотнул. — Он одну вещь украл... Точнее, две вещи, но одну мы заставили его сегодня вернуть...

— Вернуть? — Седой прищурился. — Заставили? Что—то вы больно целенькие, только у тебя морда покарябана.

— Ну да, мы с ним сцепились немножко, но... — начал Димка.

— Сцепились? Немножко? — Седой напрягся, потом потянулся, расправляя плечи.

— Пацаны, вы в своем уме?

— А что? — это теперь Юрка спросил.

— Да то, что вижу вас непокалеченными. Это же недоумок, и без всяких тормозов.

Ему на перо вас поднять — раз плюнуть.

— Он и хотел, — сказал Димка. — Но нас трое было, а Ленька стальным прутом вооружился, и даже огрел его разок. Он больше не рискнул сунуться.

— Ты его огрел? — Седой смотрел на меня как—то странно.

— Ну да... — сказал я.

— Ох, пацаны!.. — Седой встал, затянулся в последний раз и в сердцах выбросил окурок куда-то вдаль. — Вы хоть понимаете, с кем связались? По нему давно тюряга плачет, он полный дебил, по три года в каждом классе сидел, сейчас второй год в седьмом классе тужится... Он вон в той школе учится, — Седой показал рукой в сторону, где далеко за нашим кварталом встречались Бакунинская и Большая Почтовая. — То есть, не учится, потому что на уроках не бывает. Учителя от него стонут и ждут не дождутся, когда дотянут его до восьмого класса, чтобы можно было выпихнуть его в ПТУ. Если бы не дед — герой войны, он бы уже десять раз мотал срок в колонии. Говорят, дед его отмазывает до поры до времени, но сам так зол на него, что велел ему не появляться у него перед глазами... Он же с настоящей бандой связан, мелких таких шпаненков, которые самые опасные, а его друзья—приятели постарше уже все через срока прошли. Кое—кто и сейчас сидит. Улавливаете?

— Улавливаем... — потеряно пробормотали мы.

— Так что теперь ходите только вместе, по людным улицам, и никуда не суйтесь, ясно? — сказал Седой. — Полгода должно пройти, не меньше, чтобы он про вас позабыл и перестал искать. А увидите его — сразу бегите на другую сторону улицы, а ещё лучше, прячьтесь, если есть, куда спрятаться. Стальной прут вам не всегда вовремя подвернется, а его финка всегда при нем.

— Не получится нам прятаться, — хмуро сказал Юрка. — Мы на завтра с ним встречу назначили.

— Встречу? — у Седого дрогнули губы, словно он собирался то ли рассмеяться, то ли выругаться.

— Ну да, — объяснил Димка. — Мы с ним должны встретиться, чтобы он вернул нам вторую украденную вещь.

— И где вы должны встретиться? — полюбопытствовал Седой.

— На пустыре за Гороховым полем, — ответил я.

Седой присвистнул.

— Ценная вещь? — спросил он.

— Очень, — ответил я. — Нож. Мало того, что сам нож обалденный, закачаешься, главное, что он когда—то принадлежал самому Сент-Экзюпери. Любой коллекционер за такой нож удавится.

Седой стоял, расставив ноги, и рассматривал нас, словно мы были редкими экземплярами в каком—то музее. Потом он вытащил помятую белую пачку, вытащил оттуда очередную кубинскую горлодерину и стал медленно катать её в пальцах.

— Ну и влипли вы, пацаны, — сказал он. — Выкладывайте все, до конца.

Мы замялись.

— Ну? — грозно сказал Седой.

— Значит, так... — рассказывать взялся я, ведь именно с меня началась вся история. Я рассказывал, а мои друзья иногда меня дополняли и поправляли. Седой слушал, нахмурясь, не издавая ни звука.

— Охренеть можно, — сказал он, когда мы закончили рассказ. От чего можно охренеть — от того, что по Москве блуждает нож Сент-Экзюпери или от нашей глупости, он не уточнил. — В общем, так. Есть разные варианты. Первый — мы топаем с самого утра к его папаше или к его деду, Клима призывают на расправу перед предками и заставляют его вернуть вам нож. Но этот вариант не очень хорош, потому что он вам это припомнит и на вас отыграется. А надо сделать так, чтобы он от вас отлез и пальцем вас потом не вздумал тронуть. Да, заварили вы кашу, чтоб вас... Ладно. Завтра в десять на этом месте. Вы ведь школу собираетесь прогуливать, ради этой встречи?

— Собираемся, — подтвердили мы.

— Чтоб были здесь, ясно? Вот еще, не хватало мне забот, только таких кретинов, как вы, от ножа отмазывать... — с досадой проговорил он. — И без меня на Гороховое поле не идите ни в коем случае, ясно?

— Ясно, — пробормотали мы.

— Вот и хорошо, что ясно. А теперь разбегайтесь по домам. Будете меня слушать

— все будет тип—топ. Мне самому интересно на этот охрененный нож поглядеть.

И, не сказав больше ни слова, он пошел прочь — легким пружинистым шагом, и в каждом его шаге ощущалась такая сила, которая может горы своротить, не то, что справиться с каким—то Климом.

— Послушайте, а он ведь и в самом деле похож сейчас на принца, — тихо проговорил Юрка, глядя ему вслед. — Не даром ему эту кликуху дали.

— Не даром, — согласились мы с Димкой. А мне прямо воочию увиделся сверкающий огнем меч, висящий у пояса Седого. Он шел так, как будто этот меч действительно был при нем и как будто он в любой момент был готов его выхватить.

Дата добавления: 2015-09-06