Марка со спецгашением

Было часов семь вечера, и мы сидели у меня в комнате. «Мы» — это я, Юрка Богатиков, и Димка Батюшков. Я уже объяснился с родителями, которые отругали меня за дурость, и уже вернулся из парикмахерской, куда родители меня немедля отправили, вручив пятнадцать копеек — стоимость «модельной» стрижки для детей и подростков. Теперь я ощущал легкий холодок на висках и в затылке — и этот холодок был мне не слишком приятен.

Поскольку мы тесно дружили, и поскольку наши фамилии начинались с одной буквы, мы давно уже начали называть себя «Союз Трех Б». Но нам это не очень нравилось, нам хотелось обыграть это название как—то красиво.

— Эх! — вздыхал Димка. — Если бы у нас фамилии начинались на «М», то мы могли бы называть себя «Три Мушкетера».

— А есть что-нибудь похожее на мушкетеров, но на букву «Б»? — задумался Юрка.

— Берсальеры... — неуверенно проговорил я. — Это, вроде, такая итальянская гвардия, как мушкетеры во Франции. Еще есть буканьеры — это такие пираты, вроде флибустьеров или корсаров.

— «Буканьеры» мне больше всего нравятся, — заметил Димка.

— Только на «букашки» немного похоже! — фыркнул Юрка.

— Может, проще всего взять словарь и посмотреть все красивые слова на букву «Б»? — предложил я.

Так мы и сделали, и, в конце концов, остановились на слове «Ботфорт». «Ботфорты» — слово, понятное абсолютно всем, в отличие от берсальеров или буканьеров, ботфорты носили и мушкетеры, и пираты, и вообще все хорошие люди. Нам это слово очень подходило, и мы решили называть себя «Союз Трех Ботфорт» или просто «Три Ботфорта».

Вот такая история названия нашего союза — или тайного общества, если хотите — а теперь я рассказывал приятелям о моем необычайном знакомстве — и о необычайном ноже.

— Как же ты не спросил имя этого летчика! — подосадовал Димка. — Ведь это должен быть известный человек, раз тебе померещилось, будто ты его знаешь! Я бы поинтересовался этим в первую очередь!

— Ничего, завтра или послезавтра спрошу, — беспечно ответил я.

Юрка думал, наморщив нос — была у него такая привычка смешно морщить нос, когда он глубоко задумывался.

— Что-то мне это напоминает... — пробормотал он. — Что-то мне это напоминает...

— Что именно? — поинтересовался Димка. — Я имею в виду, что именно кажется тебе таким знакомым — ведь фотографию ты не видел?

— Вот это... Авария в пустыне, — сказал Юрка. — Где-то я что-то об этом читал, только не помню, что и где.

— Вспоминай! — сказал я. — Это ж очень важно!

— Не могу, — горестно вздохнул Юрка. — Может, поглядеть какие-нибудь книги о войне?

— Или об авиации! — подхватил Димка. — У меня кое-что есть!

Димка был известный технарь, вечно возился со всякими изобретениями и опытами, и библиотечка у него была соответствующая. Он жил в одноэтажном домике за два двора от нас, через небольшой пустырь, где были свалены обломки бетонных плит и прочий хлам, оставшийся после возведения дома, в котором теперь жил Юрка. Это был одни из последних в нашей округе — а, возможно, и во всей Москве — деревянных одноэтажных домиков на две или три семьи, с отдельным входом для каждой. Домик этот был перекосившийся, дышащий на ладан, с подслеповатыми окошками, но зато квартиры там были большие, места хватало всем, и Димкина семья, хоть и ворчала иногда из-за недостатка света в окна и прочих неудобств, все—таки побаивалась того момента, когда им придется перебираться в более светлую и благоустроенную, но при этом более тесную квартиру в стандартном многоэтажном доме.

Если Юрка был светлым, с пшенично—рыжеватыми волосами, не очень высокого роста, но ладно скроенный, и одет почти всегда аккуратно — кроме, разумеется, тех случаев, когда мы возвращались с футбольных баталий или послешкольных «толковищ» до первой крови — то Димка был чернявым, высоким, нескладным, вечно перемазанным чернилами, на уроках истории и литературы мечтал и получал тройки, а чистописание так и не освоил — писал, в общем, правильно, но как курица лапой. Его парта была покрыта кляксами, нижняя сторона откидной крышки изрезана ножом. Школьная форма висела на нем нелепо и косо, из брючин торчали длинные ноги. Передвигался он очень стремительно, и его ноги во время движения мелькали как лезвия ножниц. На уроках он читал книги, по технике, физике и химии, держа книгу на коленях под партой, его периодически засекали, книгу изымали и вызывали родителей, а потом два или три дня Димка ходил мрачный после полеченного нагоняя.

Вообще, его характер экспериментатора причинял ему много неприятностей. Его вечно подмывало что-нибудь развинтить, распотрошить, разобрать, поглядеть, как устроено. Однажды он испортил систему парового отопления в школе, отвинтив какую-то штуковину, которая оказалась главным регулятором давления или чем—то вроде того. В квартире у него была, кроме спальни, отдельная комнатка под эксперименты, этак метров в шесть, с дощатым столом у самого окна и сколоченными из таких же досок стеллажами вдоль боковых стен, от пола до потолка, на стеллажах стояли книги по технике и естественным наукам, химические реактивы, приспособления для экспериментов по физике — всякие реле с обмотками, провода, ключи для замыкания и размыкания электрической цепи и прочее. Отдельно стояли телескоп и микроскоп, которые он сам собрал, накопив линзы от старых увеличительных стекол и старых разбитых фотоаппаратов. Мы частенько глазели в этот телескоп на луну и звезды, вынося его во двор. Помню, как я помогал Димке откачивать воздух из колбочки, чтобы создать в колбочке вакуум — и колбочка разлетелась у нас в руках. Были и другие случаи... Но вернемся к главному: библиотечка по всем отраслям техники и точных наук была у Димки потрясающая. Книги тогда стоили дешево, и проблема была не в том, чтобы наскрести деньги на их покупку, а в том, чтобы их достать — хорошие книги сметали из магазинов тут же, и потом их можно было найти только на «черном рынке», у спекулянтов. Но, понятное дело, даже самые лучшие и самые нужные издания по науке и технике раскупались медленнее, чем художественная литература, и Димка умудрялся вовремя перехватывать интересные ему новые книги в одном из двух книжных магазинов, что были у нас по соседству, а денег на них хватало даже при довольно скудных, насколько я теперь понимаю, доходах его семьи.

Я это к тому, что книги по истории авиации у него, конечно, тоже имелись. Уж штук пять-шесть — точно, и охватывали они всю эту историю от первой попытки человека взлететь до нынешнего покорения космоса. И, разумеется, авиации двадцатых—сороковых годов там отводилось немало места, и рассказывалось о ней очень подробно, ведь именно на те десятилетия пришлось самое бурное развитие авиатехники — от наполовину деревянных, с растопыренными двойными крыльями и пропеллерами, самолетов до близких к нынешним — алюминиевых, с обтекаемыми корпусами. Так что если этот французский летчик и впрямь был довольно известен — его портрет обязательно должен был иметься в одной из этих книг.

— Так давай рванем к тебе! — предложил я.

— Точно, рванем! — Юрка вскочил на ноги. Мы сидели на ковре, как всегда. Во-первых, сидеть на ковре нам нравилось больше всего, а во-вторых, во время наших разговоров мы постоянно чем-нибудь занимались: или строили, «врубив» музыку, дворцы и крепости — тогда только—только появились вот эти строительные наборы, из пластмассовых кирпичиков «с пупырышками», как мы их называли, чтобы кирпичики можно было не просто составлять, но и крепко сцеплять друг с другом, наборы типа нынешнего «Лего», понимаете, только в наши времена они в основном были гэдээровского производства, и продавались в основном в «Детском мире» и в фирменном гэдээровском магазине «Лейпциг», где за этими наборами выстраивались очереди, когда они появлялись — или возясь с солдатиками. Солдатики тогда в основном были металлические и раскрашенные. Самым красивым — самым «убойным» — среди моих наборов был, наверно, юбилейный подарочный набор, выпущенный то ли к пятидесятилетию революции — в шестьдесят седьмом году, то ли к столетию Ленина — в семидесятом году. По—моему, все—таки в шестьдесят седьмом, потому что семидесятый миновал только—только, а солдатики были у меня уже давно. Это был большой набор в красиво оформленной картонной коробке, и все солдатики были крупными, объемными и в движении, раскрашенные такими стойкими красками, которые, в отличие от солдатиков из обычных наборов, держались целую вечность. Там был и матрос в черном бушлате и бескозырке, везущий за собой пулемет, и комиссар, размахивающий наганом, и чапаевец с саблей — вылитый Петька, и Анка тоже имелась, правда, пулемета при ней не было, она была в солдатской шинели и шла размашистым шагом, перекинув через плечо ремень санитарной сумки. А может, не Анка имелась в виду, а девушка из песни Светлова: «И девушка наша в солдатской шинели Горячей Каховкой идет...» Не знаю. А всех не перечислишь — набор, повторяю, был очень большой, фантастически яркий и красивый. Его выпустили именно к юбилею, в ограниченном количестве, которое быстро раскупили, и, как говорится, кто не успел, тот опоздал, потому что больше его уже не производили. Мои родители успели — и положили мне его под новогоднюю елку. Так что и мне было, чем гордиться.

Что до Юрки, то он привез из Польши солдатиков польского, гэдээровского и, по—моему, даже гонконгского производства — солдатиков, которые нас потрясли. Они были сделаны из мягкой, упругой почти как резина, пластмассы, кое—кто был цельным, а кое-кто составным, на штырьках, и у них вращались туловище, голова, руки, ноги... Там были и ковбои, и индейцы, и средневековые рыцари, и мушкетеры в развевающихся плащах, и английская гвардия в красных мундирах и черных мохнатых шапках. И, разумеется, современные войска, и польская конница — та, что в свое время пошла на нацистские танки с саблями наголо... У ковбоев в крохотных кобурах лежали крохотные револьверы, которые можно было вынимать и вставлять им в руки, так же, как можно было вынимать из рук и вставлять как—то иначе индейские копья, мушкетерские шпаги, ружья со штыками. А ко всему этому, у Юрки были индейские пироги, сборный форт первых поселенцев, бастионы... Да, такого мы ещё не видели.

Может быть, я опять отвлекся, но я хочу, чтобы вы полнее представляли жизнь, которая была тогда, что для нас было внове, что нас восхищало... Без этого, наверно, вам трудно будет понять и кое-что другое, имеющее непосредственное отношение к приключившейся истории.

— Вообще—то, — проговорил я, — я мог бы сейчас позвонить Мадлене Людвиговне и просто спросить имя летчика. Ведь телефон у меня есть.

— Раз уж сразу не спросил, то чего сейчас выяснять? — сказал Юрка. — Совсем глупо получится. Кроме того, если мы сейчас найдем его сами, то заодно и прочтем, чем он знаменит. Представляешь, завтра или когда там ты опять заглянешь к этой Мадлене Людвиговне и так небрежненько обронишь: «В прошлый раз во мне заклинило, а потом я вспомнил, только на лестницу вышел — это ж такой—то и такой—то, и совершил он такие—то и такие—то подвиги!» А то если ты и в следующий раз его не узнаешь и будешь спрашивать, кто это такой — ты в её глазах полной деревней начнешь выглядеть!

С этим я согласился, и мы, быстро собравшись, отправились к Димке.

— Ты куда? — окликнула мама из кухни.

— Мы к Димке быстро прогуляемся, и все! — ответил я.

— Смотри, чтобы действительно быстро, — предупредила мама. — Ведь время уже к восьми, а тебе не позже десяти надо быть в постели, ведь завтра в школу.

— Да, конечно! — отозвался я, выскакивая за дверь вслед за моими друзьями.

Как я говорил, Димка жил чуть дальше, в глубине нашего микрорайона, с его путаными проходами и выездами между дворами, и попасть к нему можно было либо через два проходных двора и пустырь, обогнув перед этим слева Юркин дом, либо через один двор и стройплощадку, где только—только начали возводить такую же бетонную «коробку» как та, в которой жил Юрка. Эта стройплощадка была обнесена довольно высоким забором, а ворота, через которые въезжали и выезжали грузовики со стройматериалами и через которые можно было пройти днем (рабочие нас шугали со стройки, но не очень, и. если не слишком мозолить им глаза, можно было даже поболтаться по подвалам и ещё недостроенным первому и второму этажам, блуждая по бетонным лестницам без перил), с окончанием рабочего дня запирали, поэтому через забор надо было перелезать. Зато со стороны Витькиного дома в заборе имелась дырка в две вышибленных доски, и через неё мы практически сразу попадали к двери его квартиры. И, разумеется, мы предпочитали забор и стройплощадку обходному пути, хотя, наверно, за то время, что мы затрачивали на перелезание забора и на блуждание между бетонными конструкциями, ямами и грудами всякого щебня, мы бы по другой, более длинной, дороге уже добрались. Но зато путь через стройку был в сто раз интересней, сами понимаете.

Итак, мы перелезли через забор — там, где возле забора лежало несколько плит — и пошли по тропинке между грудами кирпичей и бетона. Глинистая земля была ещё сырой и липкой, но по всей тропинке были накиданы старые доски, так что можно было пройти, не испачкав в грязи все ботинки, а то и брюки.

После окончания рабочего дня, когда стройка пустела, на стройке всегда крутился кто-нибудь из знакомых ребят. Вот и сейчас, обогнув очередной угол, мы наткнулись на Седого и Борьку Рябова. Они были постарше нас. Седой, насколько я помню, был тогда в восьмом классе, а Борька Рябов — в седьмом. Борьку Рябова ещё называли «Бурят». Он вообще разговаривал очень торопливо, этакой захлебывающейся скороговорочкой, а когда он произносил в своей манере свои имя и фамилию, то «Борис Рябов» превращалось у него в нечто очень похожее на «Бурят». Как-то вот так: «Бурь-ряб-ф». Но он не обижался на прозвище.

Что до Седого, то его прозвали Седым не из-за того, что его фамилия была Седов, как вы, наверно, могли сразу подумать. Он и вправду был седым — то есть, не весь, но где-то на треть, седая прядь клином шла от правого уха к затылку и к середине лба. Говорили, что он сед с девяти лет, и что поседел он буквально за полчаса, когда у него на глазах утонул его отец. Был он всегда сдержан, спокоен, не очень улыбчив. Трудно было поверить, что он способен испытывать какие—то сильные эмоции. Впрочем, теперь, спустя много лет, я понимаю, что это спокойствие было своего рода маской — стальным панцирем, в который он заковывал свою горячность, или стальными обручами, которыми он её стягивал. А что вообще—то он был парнем очень страстным и заводным. Это доказала вся его жизнь — которая, к сожалению, оказалась не слишком долгой. Видимо, он был из тех, кто быстро сгорает, если не находят способа потушить бушующий внутри них огонь... Хотите знать, как он погиб? В Афганистане, в первый же год войны. После школы он закончил офицерское училище, отслужил несколько лет, попал в Афганистан, где под его началом оказалась рота. Угодил вместе с ротой в окружение, сумел вывести солдат, но при этом был смертельно ранен — потому что сам взялся прикрывать отход, считая, что так будет надежней всего.

Вот такой он был, Андрюха Волгин по прозвищу Седой. Но все, что его поджидало, было в бесконечно далеком будущем, а тогда, повторяю, он был всего лишь Седым, учеником восьмого класса — девятого по—нынешнему, ведь так? — а ещё за ним водилось прозвище Принц. Так, в основном, его называли между собой девчонки старших классов, многие из которых были в него влюблены, кто скорей из общей моды, а кто и всерьез. Наверно, ему дали это прозвище из—за седой пряди, благодаря которой он выглядел очень взросло и интригующе, совсем как принц Гамлет, и из—за его чуть ли не царственной невозмутимости, а еще, может, из-за пронизывающего, будто в душу проникающего взгляда его серо—голубых глаз.

Итак, Седой и Бурят сидели в оконном проеме — точней, в проеме для витрины, этот проем был очень большим, и, видимо, в первом этаже новостройки планировалось сделать магазин — где ещё не было установлено ни рам, ни, тем более, стекол и, расстелив газету, чтоб случайно не запачкать кляссеры, рассматривали марки.

— Привет, пацаны! — сказал Бурят. — Куда направляетесь?

— К Димке, куда же еще? — сказал я.

— Понятно! Опять дом взрывать будете? — усмехнулся Бурят.

После того, как в результате одного из Димкиных экспериментов, в котором и я ему помогал, произошел довольно солидный взрыв, такой, что в его комнатенке—«лаборатории» вылетело одно из стекол, а мы лишь чудом отделились лишь несколькими царапинами, когда реторта, в которой Димка смешивал химикалии, подогревая при этом смесь на спиртовой горелке, брызнула во все стороны осколками стекла, нас все называли не иначе как «взрывниками» и периодически подначивали нас, припоминая нам этот случай.

— Нет, — буркнул Димка. — Мы сегодня тихие. А можно поглядеть, какие у вас марки?

— Гляди, почему нет? — сказал Седой.

Мы подошли и стали рассматривать красочные серии разных стран. Кляссер Бурята был открыт на сериях, посвященных последнему, мексиканскому чемпионату мира по футболу, где Бразилия в третий раз стала чемпионом: зеленые поля, разноцветные формы футболистов, мяч, трепещущий в сетке... На развороте кляссера уместились две европейских серии, одна — кубинская и одна — выпущенная где—то в арабских эмиратах. Серия, выпущенная в арабских эмиратах, была с золотыми полями и с витыми надписями золотом, и в первый момент больше всего привлекала глаз, но потом ты видел, что цвета собственно картинок на этой серии более смазанные и не такие ясные и точные, как на европейских.

— А вон марка, посвященная нашей команде, — показал Бурят и пропел хрипатым голосом:

Наш комментатор ахает картинно

И кроет нас для красного словца,

Но ведь недаром их «Фиорентина»

Почти мильон дает за Бышовца!

По тому, как Бурят старательно изображал хрипотцу, мы поняли, что это — песня Высоцкого. Но сами мы эту песню ещё не слышали и не знали — видно, песня была совсем новая, свежеиспеченная.

Альбом Седого был открыт на «кристмасах», как мы их называли — сериях рождественских марок, которые выпускаются в США и Англии. Санта—Клаусы, елки, увешанные подарками и игрушками, дети в ярких курточках, играющие в снежки или лепящие снеговика, синий зимний вечер — а на снегу лежит полоска золотистого света из освещенного окна, в котором виднеется силуэт елки... Отличная английская марка: окруженная зрителями телега с лошадью, а на телеге актеры в средневековых нарядах разыгрывают рождественское представление.

И все это было так здорово, так заманчиво — будто отворенные окошки в прекрасный неведомый мир — что сердце начинало ныть от внезапно сильной жажды путешествий, от жгучего желания увидеть все это воочию.

— Класс! — сказал Юрка.

— Да это так, современное, — возразил Седой. — Вот по-настоящему ценные и хорошие марки.

Он перелистнул несколько листов кляссера и показал нам совсем другие марки — марки, от которых веяло ароматом старины, и этот аромат обладал даже большим обаянием, чем аромат дальних стран, который мы только что вдохнули, и от которого у нас закружились головы, таким убойным оказался этот единственный вдох.

— Вот, — стал показывать Седой (при всей своей внешней невозмутимости он, видимо, очень гордился своей коллекцией, раз хвастался ей даже нам — соплякам, по его понятиям), — марки вольного города Данцига. Польского города Гданьска, теперь, но между двумя войнами он был вольным городом, и назывался Данцигом, и выпускал собственные марки. Я собрал почти все, лишь трех не хватает для полного комплекта. А вот марки Веймарской республики — так называлась Германия, пока к власти не пришел Гитлер, а тогда она стала называться Третий Рейх. Вот марки Тувы — сейчас это часть СССР, а довольно долго Тува была независимой республикой и тоже выпускала собственные марки. А вот эта французская марка — очень ценная из-за спецгашения, которое на ней стоит. Видите? Тут, внизу, написано, что она выпущена в Алжире — ну, Алжир ведь тогда принадлежал Франции — а вот это клеймо с изображением самолета, такого старинного и смешного, означает, что письмо, на конверт которого была наклеена эта марка, перевозили авиапочтой, одним из первых почтовых рейсов, когда авиапочта ещё только—только начиналась, и такое клеймо, тем более, на марке двадцать восьмого года — это жуткая редкость! И авиапочта была тогда не такой, как сейчас. Это сейчас авиалайнеры перемахивают через пустыню Сахара, почти её и не заметив, а в те времена, чтобы через Сахару долететь из Алжира во Францию или наоборот, надо было быть настоящим асом, просто героем! Сколько пилотов почтовых рейсов терпели аварии в этой пустыне и погибали, если им не удавалось заново завести самолет и взлететь... Эй, пацаны, что с вами?

Мы глядели друг на друга, отвесив рты. Одна и та же мысль пришла нам в голову:

«французский летчик... авария в пустыне...» Конечно, он был пилотом первых в мире почтовых рейсов — и аварию потерпел не в какой-нибудь там пустыне, а именно в Сахаре! Теперь мы знаем, где и как нужно искать сведения о нем!

Дата добавления: 2015-09-06