Глава первая. Я «хуже, чем хулиган»

Я «ХУЖЕ, ЧЕМ ХУЛИГАН»

Так вот, это было давно, очень давно. По вашим понятиям, в другой эпохе. Хотя мне сейчас кажется, что времени прошло совсем немного... А иногда кажется, что целые века прошли, и что тот мальчик, о котором я буду рассказывать, и я — это совсем разные люди, что этот мальчик жил тогда, когда меня самого и на свете не было. И даже не верится, будто я был знаком с той старухой—француженкой, и узнал в итоге чудесную тайну — одну из самых чудесных тайн всех времен... Впрочем, давайте обо всем по порядку.

Итак, вот мы видели район, в котором прошло мое детство. Сейчас тут много чего нового понастроено, всяких красивых современных зданий «с наворотами», а тогда район был чисто промышленным, заводским, и постоянно можно было увидеть деревянные домики, двух — или трехэтажные, и лишь кое—где между этими домиками возникали большие проплешины пустырей — это готовили, снеся самое ветхое жилье, строительные участки под новые дома, под эти бетонные коробки, семиэтажные и девятиэтажные, которые тогда (две или три коробки уже были возведены) казались нам чудом архитектуры. В середине года, ближе к весенним каникулам, в нашем классе появился новый мальчишка — Юрка Богатиков. Его родители въехали в один из этих новых домов. Половина этого дома была отдана под кооперативные квартиры — так назывались квартиры, которые можно было покупать и которые становились как бы твоей собственностью (хотя слово «собственность» тогда остерегались произносить вслух) — а половина была предоставлена для тех, кто «нуждался в улучшении жилищных условий». В основном, это были семьи строителей из того треста, который возводил дома. Так вот, Юркины родители жили в кооперативной части дома. Они несколько лет проработали в Польше, поэтому не только накопили денег на кооператив, но и получили право приобрести квартиру вне очереди. В те времена даже на кооперативные квартиры существовала очередь. Надо было записываться в управлении кооперативным строительством или как оно там называлось, и потом ждать два или три года, когда тебе придет бумажка, что ты можешь выбирать среди одинаковых квартир в разных районах и вносить деньги за ту, которая тебе больше понравится.

Я все это рассказываю тебе, потому что ты, наверно, не очень представляешь, что и как было во времена моего детства, что и как делалось. Я говорю, жизнь безмерно изменилась с тех пор.

С Юркой мы подружились очень быстро. Он был компанейский парень, свой, легкий. «С юморком», как мы говорили тогда, и друг хороший. Из Польши он привез всякие штучки, которые приводили нас просто в восторг. Мало того, что он привез почти все альбомы «Битлов» — «Битлов» тогда и у нас можно было достать — но у него были и те пластинки, за которыми вся Москва гонялась и которые были фантастической редкостью, потому что это была «не та» музыка. «Роллинги», «Дип Перпл», «Лед Зеппелин» — сами названия групп звучали для нас как волшебные заклинания. В Польше их выпускали довольно большими тиражами, в отличие от нас, и не относились к ним как к «вредному и недопустимому». Помню, когда я в первый раз услышал «Зеппелинов», у меня заложило уши. Сейчас—то и не так грохочут, а тогда это казалось на пределе всех мыслимых и немыслимых децибел, просто убойной силы была музыка, и ритмы такие жесткие, что через какое—то время возникало ощущение, будто кто—то дергает тебя за ниточки, привязанные к твоим рукам и ногам.

Юрка и оказал на меня «вредное влияние» — за что, наверно, я всю жизнь буду ему благодарен. Дело было даже не в пластинках, не в «объемных» открытках, не в джинсах польского пошива, которые Юрка носил постоянно — дело было в привкусе свободы, легком таком дуновении свежего воздуха, который улавливался за всем этим. Я разглядывал конверты альбомов — и мне тоже хотелось быть джинсатым и волосатым, как «Роллинги».

В то время хорошие джинсы в Москве можно было достать только в «Березках» — магазинах, торгующих на иностранную валюту — или у спекулянтов на «черном рынке», за бешеные деньги. Меньше семидесяти рублей джинсы в те годы не стоили. А так, и за сто зашкаливало. Мои родители — в смысле, наши с Женькой, моей сестрой и твоей тетей, родители — зарабатывали неплохо — но выложить семьдесят рублей за джинсы никак не могли.

Для чего не надо было никаких расходов — так это для отращивания длинных, «хиповых» волос. Я не стригся уже два месяца и достиг той стадии, когда в школе мне стали делать замечания — в те времена за длинные волосы наказывали очень сурово. Но мои волосы ещё не достигли «критической отметки» — не закрывали всю шею — поэтому меня не очень грызли. Правда, перед весенними каникулами предупредили:

— Болдин, — сказала мне завуч, — учти, если после каникул ты появишься со своими патлами — до уроков не допустим!

Но я отнесся к этому предупреждению довольно легкомысленно. Каникулы кончались в начале апреля, к двадцатому мая должен был завершиться учебный год, а там — три месяца летних каникул. Я рассчитывал, что к концу мая мои волосы ещё не станут вызывающе длинными, а там — три месяца летних каникул, и можно будет эти три месяца походить заросшим, наслаждаясь свободой и сходством с Джоном Ленноном и прочими великими рок—музыкантами, а к первому сентября, так уж и быть, постригусь, чтобы не нарываться на скандал в первый же день нового учебного года.

В общем, когда мы на весенние каникулы всей семьей поехали в Вильнюс, я и не думал стричься. В Вильнюсе мы собирались пробыть неделю, и жить у литовских друзей родителей.

Не буду рассказывать, как здорово мы провели время в Вильнюсе — это отдельная история. Вильнюс жил тогда намного свободней Москвы. Ну. и не всегда это бурление свободы было приятным для нас... Неважно. Главное — что там мне наконец купили джинсы. Они, конечно, были литовского производства, сделанные в полулегальном цеху, насколько я сейчас понимаю, но это были джинсы — и все ярлыки и наклейки у них были на английском и воспроизводили почти в точности оформление настоящих «вранглеров».

Мы просто зашли в большой комиссионный магазин — и увидели несколько полок с новенькими джинсами, из такой притягательно грубой и крупнозернистой темно-синей ткани, со всей медью заклепок и «молний»... Видно, кустари—умельцы сдавали свою продукцию в комиссионки — в «комки», как говорили тогда — чтобы их не замели ещё и за нелегальную торговлю, если уж заметут за нелегальный промысел.

Стоили эти джинсы сорок пять рублей, и такую сумму родители могли себе позволить. Поэтому в Москву я вернулся «оджинсенным», к величайшему моему счастью.

И, естественно, в первый же день после каникул я надел джинсы в школу, вместо положенных форменных брюк. Я как на крыльях летел, чтобы похвастаться перед одноклассниками. Потом уже, когда Женька пошла в первый класс и мне стали доверять водить её в школу, летать мне не удавалось, приходилось тащиться, подстраиваясь под темп моей сестры. Помнишь, Женька, как я ругался на тебя из—за этого. Но тогда Женьке было шесть лет, и в школу ей предстояло пойти лишь на следующий год.

Завуч, как всегда стояла в дверях и проверяла, все ли идут со сменной обувью. Это была «железная» дама старой советской закалки, с громовым голосом и со своими незыблемыми принципами, замшелыми как заброшенный и развалившийся колодец. Отсутствие сменной обуви они считала тягчайшим грехом. И кое—что другое тоже, как очень быстро выяснилось.

Я предъявил мешочек со сменной обувью и уже спокойно проходил дальше, когда услышал за спиной грозный оклик:

— Болдин!

Я обернулся.

— Это что у тебя такое? — вопросила завуч, указывая на мои ноги.

Все ребята, которые в этот момент проходили в двери или выходили из раздевалки, притихли и стали глазеть с жадным любопытством, в ожидании крупного скандала.

— Как что? Джинсы, — ответил я.

— Вот именно! Джинсы! — завуч начинала переходить на крик. — Не школьная форма, как положено, а эта дрянная... дрянная... безобразная... капиталистическая зараза! Как ты можешь, ты, советский школьник, являться в школу в... в этом! — скривив губы, проговорила она. И, естественно, обратила внимание на мою голову. — А это что такое? Я говорила тебе постричься в каникулы — а лохмы так и висят! Ты... нет, ты даже не хулиган, ты хуже, чем хулиган — ты провокатор! Ты думаешь, я допущу такой антисоветский вид? Давай сюда дневник!

Я покорно вручил ей дневник. Она достала красную шариковую ручку и написала в дневнике, изо всех сил вдавливая ручку в бумагу:

«Не допущен до занятий за вид, недостойный советского школьника. Прошу родителей зайти.»

— Вот! — она прямо—таки швырнула мне дневник. — Ступай прочь, и не появляйся в школе, пока не приведешь себя в порядок. И чтоб завтра же был кто—то из родителей!

Делать нечего, я побрел прочь, ошарашенный и убитый таким поворотом событий. Первой мыслью было вернуться домой, но домой идти совсем не хотелось. И я просто отправился гулять куда глаза глядят, не очень присматриваясь, куда я иду.

Очнулся я лишь на Рубцовской набережной. Я стоял, неподалеку от железнодорожного моста, и глазел на воду. Думал я об одном: вырвать из дневника страницу и пустить её в плавание бумажным корабликом, или нет. В конце концов, я решил страницу не вырывать. Ведь ничего дурного я не сделал, и родители сами разберутся, что наша завуч — кондовая тетка, которой лучше не перечить и пообещать ей, что со мной разберутся и меня накажут, но влететь мне не влетит. Во всяком случае, по крупному. Я отлично представлял, что мне скажет отец: «Сам виноват, не надо дураком быть и дразнить быков красной тряпкой. Вот за дурость тебя бы стоило наказать, чтобы впредь был умнее.» И на этом разговор закончится. Волосы, конечно, придется постричь — жалко, мечта походить летом «под хиппи» летит в тартарары. Но если я постригусь совсем немножко, то, наверно, сойдет, а к началу июля волосы опять будут достаточно длинными, чтобы я мог щеголять перед дачными друзьями...

Из оцепенения меня вывел отчаянный крик:

— Гиз! Гиз! Не сметь! Остановись!..

Вздрогнув, я оглянулся. По набережной драпала небольшая собачка — фокстерьер, белый, с рыжими и черными пятнами, а кричала его хозяйка, старуха, разодетая так, что у меня челюсть отвисла. Она была в меховой накидке, типа пелерины, и в платье с кружевами, которое смотрелось совсем как бальное. Седые волосы были уложены в сложную прическу и заколоты гребнем.

На мгновение я растерялся. Но потом, сообразив, что надо делать, наступил на конец поводка уже промчавшегося мимо меня фокстерьера. Пес несся как бешеный, а поводок волочился по земле — видно, учуяв что—то, фокстерьер вырвался из рук хозяйки, не ожидавшей такого подвоха.

— Вот так!.. Вот так, держите его, молодой человек! — старуха, задыхаясь, приближалась к нам. — Только не берите поводок в руки, он может вас укусить!

Я стоял как истукан, крепко прижимая поводок к земле, почти целиком перенеся вес тела на одну ногу. Фокстерьер рвался так, что несколько раз чуть не высвободился, и мне, чтобы устоять на ногах, пришлось крепко держаться за ограду набережной.

Старуха подоспела, и тут этот негодяй Гиз совершил последний, самый сильный рывок. Его хозяйка успела схватить поводок, но я уже не устоял и полетел в одну из весенних луж, которых было немало у края тротуара набережной. Точней, это были уже не лужи, а пятна густой, полужидкой и вязкой, грязи — но тем хуже пришлось моим джинсам!

— Мон дью! — запричитала старуха. — Гиз, мон инфан террибль, посмотри, что ты наделал! Спасибо вам огромное, молодой человек — и простите нас, пожалуйста!

Французского я не знал совершенно, ни единого словца, я вообще не начинал ещё тогда учить иностранные языки, но то, как старуха пересыпала свою речь французскими словечками, потрясло меня настолько, что я запомнил все её любимые выражения — и, вроде, воспроизвожу их более—менее правильно.

— Ничего, нормально... — пробормотал я.

Я кое—как поднялся с земли и тупо стряхивал с джинсов липкую грязь. Тем временем, Гиз продолжал рваться куда—то вдаль.

— Ума не приложу, что с ним сегодня, — сказала старуха. — Простите, вы не поможете нам вернуться домой? Я думаю, у вас сил побольше, чем у меня, а кусаться он не будет, если я передам вам поводок из рук в руки, и он поймет, что так хочет хозяйка. А заодно, мы смогли бы привести вас в порядок. Или вы куда-нибудь торопитесь?

— Нет, — ответил я со вздохом. — Я никуда не тороплюсь. И с удовольствием вам помогу. Куда идти?

— На ту сторону реки, на улицу Госпитальный Вал, — ответила старуха. — Кстати, разрешите представиться. Меня зовут Мадлена Людвиговна. А вас?

— Леня, — сказал я. — Просто Леня...

— Что ж, Леня, — сказала старуха. — Пошли.

Я подобрал ранец, она вручила мне поводок, и мы побрели в сторону пешеходного моста через Яузу.

— Так вы, получается, не русская? — осмелился спросить я. Поводок я держал с большим напряжением: фокстерьер все время дергал, правда, с каждым разом все слабее, постепенно уясняя, что ему со мной не справиться.

— Да, — ответила она. — Когда я осталась здесь, и получала советский паспорт, у меня спросили, как мое отчество. Моего пап(звали Луи, но от Луи никак не образовывалось хорошее отчество, получалось Луивовна, что—то вообще непроизносимое, вот мы все вместе и решили, что лучше мне быть Людвиговной. Ведь Людвиг — это то же самое, что и Луи, только на более северный манер... — она с любопытством взглянула на меня. — А вы...

— Говорите мне «ты», пожалуйста! — взмолился я. — «Вы» как—то совсем для меня непривычно.

— Хорошо, я постараюсь, — серьезно сказала Мадлена Людвиговна. — А ты почему гуляешь и никуда не спешишь? Прогуливаешь школу?

— Нет, — ответил я. — Это школа прогуливает меня.

Она удивленно наморщила лоб.

— То есть? Не совсем понимаю.

— Ну, меня выгнали за то, что я в джинсах... и с длинными волосами. И велели без родителей не возвращаться.

— Гм... — она ненадолго задумалась. — Зачем же ты носишь джинсы и длинные волосы, если этого нельзя?

— Я не думал, что этого настолько нельзя, — объяснил я.

Она опять задумалась. Мне показалось, у неё есть свое мнение по этому поводу, но она не хочет высказывать его мне.

Довольно скоро мы добрались до добротного «сталинского» дома, в котором жила Мадлена Людвиговна. Дом был всего пяти этажей в высоту, но казался огромным, во—первых, из—за того, что сами этажи были высокими, а во—вторых, из—за того, что он стоял буквой «П», охватывая просторный двор, и так царил над этим двором, что возникало ощущение, будто он возносится до самых небес. Мы прошли мимо беседки, где, по первой теплой погоде, уже расположились старики-шахматисты, вошли в один из средних подъездов, поднялись, втащив упирающегося Гиза, на третий этаж. Мадлена Людвиговна извлекла связку ключей, отперла дверь и вошла.

— Заходи, — кивнула она мне. И позвала, повернув голову в сторону кухни. — Шарлота! Шарлота!

Услышав французское имя, я тихо спросил:

— Это ваша сестра?

— Нет, — ответила Мадлена Людвиговна, плотно запирая дверь и освобождая Гиза от поводка и ошейника. — Это моя, так сказать, конфидентка. Мы знакомы с тех пор, как вместе попали в Россию... Сейчас она живет у меня, потому что вдвоем нам легче справляться, а вообще у неё комната в Санкт—Петербурге... то есть, в Ленинграде.

В то время я в жизни не слышал, чтобы вот так, в разговоре, Ленинград называли по—старинному — Санкт—Петербургом — и, естественно, насторожил уши. Я понял, что о многом могу порасспрашивать этих странных старушек. Когда же они попали в Россию, если Ленинград до сих пор оставался для них Санкт—Петербургом? Ну, и другие вопросы роились. Я бы начал расспрашивать немедля, но тут из кухни в коридор вышла Шарлота: совсем сухонькая, с волосами не то, чтоб жидкими, но и не слишком пышными, уложенными волной — то есть. взбитыми искусственно, чтобы создать впечатление пышности и объема. Она была в темном платье с узким белым воротничком и в фартуке.

— Шарлота, дорогая, — обратилась к ней Мадлена Людвиговна. — Гиз сбил с ног этого милого мальчика, когда мальчик... его, кстати, зовут Леонид... помогал мне поймать нашего озорника. Ума не приложу, что с ним случилось и куда он вздумал умчаться. В общем, надо бы почистить мальчику брюки. Надеюсь, он не постесняется снять их при нас, двух старых женщинах. В крайнем случае, может завернуться в одеяло или плед. А я, пока брюки будут сохнуть, развлеку его, чтобы ему не скучно было... Тебе дать плед, чтобы ты мог задрапироваться как в римскую тогу? — повернулась она ко мне.

— Да я... Да как—то... — я растерялся.

— В общем, снимай брюки и проходи вон в ту комнату, — указала она.

В квартире было две комнаты — спальня и гостиная, и я, сняв джинсы и вручив их Шарлоте, прошел в гостиную. Это была идеально чистенькая и уютная комната, с большим старинным сервантом, сплошь покрытом резьбой и с прихотливо граненым стеклом застекленных дверец, с круглым столиком, на котором были разложены кружевные салфетки, двумя креслами, старинной люстрой, старинной настольной лампой, из бронзы и резного камня, с расписным абажуром, цветами на окне и множеством фотографий на стенах. Если бы вместо фотографий висели рисунки и акварели и если б не было телевизора в углу, то вполне могло показаться, будто я попал в гостиную каких—то далеких—далеких времен — может даже, в девятнадцатый век.

Я разглядывал фотографии, когда появилась Мадлена Людвиговна. Она катила перед собой сервировочный столик на колесиках. На верхней полке столика красовались чайничек тонкого фарфора, три чашки под стать чайничку, вазочки с печеньем, вареньем и сахаром, а на нижней полке лежал аккуратно свернутый плед, в желто—красные квадраты — на случай, если я пожелаю «задрапироваться».

— Садись, пожалуйста, — сказала она. — Шарлота сейчас подойдет... Что, интересные фотографии?

— Да, очень, — кивнул я. — Интересно, вот это кто?

Я указал на очень старую фотографию — ещё из тех, что были коричневатых тонов на которой был запечатлен трехлетний бутуз в бархатном костюмчике с кружевными отворотами и с отделанным кружевом отложным воротником, в башмачках толстой кожи, с медными пряжками. Малыш стоял, держась за гнутый стул с высокой овальной спинкой.

— А это мой первый воспитанник, — улыбнулась Мадлена Людвиговна. — Очень был хороший мальчик, и я так была рада, что он не погиб во всей этой ужасной суматохе.

— В какой суматохе? — не понял я.

— Ну, в революции, — объяснила Мадлена Людвиговна.

Дата добавления: 2015-09-06