Еще одна тайна ножа

— Смотрите, — Димка вынул нож из футляра и уравновесил его в руке. — Помните, я обратил внимание, что у этого ножа центр тяжести чуть сдвинут, а он все равно летит и втыкается? Как такое может быть? Я думал, думал — и понял: центр тяжести может быть смещен только из—за того, что ручка изнутри пустая, поэтому и равновесие нужно другое! Но ведь если ручка изнутри пустая — значит, в ручке должен быть тайник, в котором что—то имеется! Так? Вот я и хочу проверить эту догадку.

Мы, обалдевшие, молча смотрели, как Димка, взявшись за компас, укрепленный на конце рукоятки, осторожно пытается повернуть этот компас туда и сюда. После нескольких попыток компас подался!..

— Ну? — выдохнули мы. — Что там?

Сперва мы были даже разочарованы: внутри оказался совсем маленький полотняный мешочек и прядь золотистых волос. Но через мгновение мы поняли всю потрясающую важность наших находок!

— Ребята! — возопил Юрка. — Ведь в этом мешочке — песок! Песок Сахары! А эта прядь волос — прядь волос Маленького Принца! Выходит, Сент-Экзюпери действительно встречался с Маленьким Принцем — и сохранил в тайнике доказательства этого!

Я был сначала потрясен не меньше других, но потом кое—что припомнил и постарался охладить общий пыл.

— Послушайте! — проговорил я. — Но ведь у Мадлены Людвиговны волосы тоже были золотистыми, вспомните её старые фотографии...

— Да брось ты! — отмахнулся Димка.

Но Седой призадумался.

— В чем-то Ленька, может, и прав... — заметил он. — Хотя... Хотя, я согласен,

этот песок может быть только песком Сахары, и связан с каким-то очень значительным событием, с местом, где Сент-Экзюпери чудом спас свою жизнь, или с чем-то подобным. Иначе не имело бы никакого смысла хранить эту горсточку песка. Что касается золотых волос... Да, все мы знаем, что «Маленький принц» — это сказка, но... Но объясните мне... Допустим, Сент-Экзюпери был влюблен в Мадлену Людвиговну, или, вообще, их связывало что—то родное и близкое. Но ведь в таком случае прядь волос дорогого человека забирают с собой, а не оставляют ему самому, да ещё в тайнике! Допустим, это волосы не Маленького Принца. Но, в любом случае, это должны быть, по всей логике, не волосы Мадлены Людвиговны, а какой—то другой женщины.

— Да чего мучаться! — предложил Юрка. — Давайте аккуратненько этак порасспрашиваем Мадлену Людвиговну! Если она знает о тайнике — она объяснит нам, что это такое, и что все это значит!

Седой бережно приподнял прядь на ладони. Как раз выглянуло солнце, и в солнечном луче прядь заиграла совсем ослепительным золотом.

— Давайте уберем все на место, — сказал он. — Не наша тайна, не нам в неё и соваться. Хотя, да, очень хочется верить, что Маленький Принц действительно существовал.

С этим, мы убрали все содержимое тайника на место, закрыли рукоятку компасом, как и было, и пошли к Мадлене Людвиговне и Шарлоте Евгеньевне.

Они нас уже ждали, вне себя от волнения. При этом, умудрились накрыть стол к чаю и выпечь сладкий пирог с яблоками и печенье—«хворост» — все из «быстрого теста», как они объяснили.

— Здравствуйте, — сказал Седой, тщательно вытирая ноги о коврик. — Вы меня не знаете... Меня зовут Андрей. Вот ваш нож.

— Ах, милые мальчики! — запричитали подруги. — Представляем, что вы пережили! Такая ужасная история! И спасибо вам! Проходите, проходите...

Потом мы сидели и пили чай, рассказывая старушкам ровно столько, сколько сочли уместным рассказать. То есть, рассказывать мы предоставили Седому, потому что точно знали: он не ляпнет лишнего и подаст всю историю в нужном свете, избегая любых деталей, которые могут слишком напугать или шокировать хозяек квартиры.

Они все равно ужасно переживали и никак не могли успокоиться. Естественно, они скоро обратили внимание на порванный рукав пиджака Седого.

— Откуда у вас ЭТО? — спросила Мадлена Людвиговна. — Вы дрались?

— Да нет, не очень, — смущенно ответил Седой.

— В любом случае, рукав надо зашить, — заявила Шарлота Евгеньевна. — Снимайте пиджак, я залатаю так, что не будет заметно. В любом случае, пиджак вам понадобится новый, но хоть до дому можно будет дойти.

Седой колебался. Он понимал, что, сними он пиджак, и старушки увидят окровавленную повязку — которую ему совсем не хотелось им демонстрировать.

— Да с пиджаком, это пока ладно... — сказал он. — Вот я... Мне интересно... И я хотел спросить... То есть, если мои вопросы покажутся вам слишком наглыми, вы не отвечайте на них. Но... Но мне, действительно, безумно интересно, как вы познакомились с Сент-Экзюпери, и почему он подарил вам этот нож, и почему вы храните его фотографию?

Да, это были вопросы, которые на некоторое время заставили хозяек отвлечься от проблемы пиджака. Они переглянулись, потом покачали головами, потом рассмеялись.

— Вы хотите знать, были ли мы влюблены друг в друга? — спросила Мадлена Людвиговна. — И да, и нет. То есть, в нынешних понятиях это совсем не было любовью, потому что в этом не было ничего от романа. Мы были... да, мы, наверно, были людьми других правил и другого чувства собственного достоинства, хотя сейчас сложно сказать. Я была ему благодарна за то, что он привез мне кусочек света, кусочек Франции, в которую я так мечтала вернуться и которую мне так и не довелось больше увидеть. А он говорил, что это я подарила ему кусочек света — что я для него живой пример, как можно сохранять и внешнее и внутреннее изящество в немыслимых условиях, в немыслимой стране, нося в своем сердце боль и тоску по далекой родине. Мне до сих пор приятно вспоминать эти слова, хотя я тогда так к этому не относилась. Я просто жила, хотя многое в этой изменившейся стране казалось мне совершенно непонятным, я просто не постигала и не воспринимала окружающую действительность. Возможно, именно это и помогло мне уцелеть... уцелеть такой, какой я хотела быть, несмотря на все трудности, все очереди за хлебом и возникавших время от времени страшных людей, которые кричали мне, что такие, как я — тунеядцы, которых надо сажать и расстреливать. Просто удивительно, сколько было этих людей, которые хотели сажать и расстреливать. Иногда им просто была нужна моя комната, как я понимала. Но почему—то эти люди, в итоге, всегда исчезали, не причиняя мне вреда. А у Сент-Экзюпери была встреча с французскими гувернантками, которые по разным причинам не смогли выбраться из России и остались здесь жить. Он сам организовал эту встречу, его очень интересовали подобные людские судьбы. Потом он написал об этом очерк в газете, которая у меня хранится, очень хороший очерк, настоящий рассказ. Но обо мне там нет ни слова. Он объяснял мне это тем, что пишет о гувернантках более старшего поколения, которым это не повредит, а мне это может повредить — в смысле, упоминание обо мне в западной прессе. Но мы потом несколько раз гуляли с ним отдельно, вдвоем, и говорили, говорили, говорили... Точнее, я, наверно, просто щебетала, ведь я ещё была молода. А он мне говорил такие чудесные вещи. Он говорил мне, что я похожа на розу, которая считает, будто может защититься от всего мира, раз у неё есть четыре шипа, и что благодаря таким розам, выживающим несмотря на морозы и одиночество, и держится наш свет...

— Так роза из «Маленького принца» — это вы?! — не выдержал Юрка.

Мадлена Людвиговна опять рассмеялась — немножко грустно, надо сказать.

— Да, я немножко узнала себя, когда прочла «Маленького принца». Он прислал мне первое издание книги, вышедшее в сорок третьем или сорок четвертом году. Тогда можно было не бояться, что подведешь того, кому посылаешь книгу, ведь французы считались нашими союзниками в борьбе с нацизмом. И все равно, книга нашла меня просто чудом, ведь я была в эвакуации. Ну вот, я её прочла... Да, наверно, роза — это сколько—то я. Ну, может, и не только я. Скажем, почему у его розы «четыре жалких шипа»? Насколько себя помню и понимаю, мои шипы были совсем не жалкими! И, все равно, это было безумно приятно, и тронуло меня до слез. Так что, если можете узнать во мне прежнюю розу — то вот она перед вами!

— И это было вашей тайной! — воскликнул я.

— Да, — кивнула она, — можно, наверно, считать это моей тайной.

— А ведь миллионы читателей во всем мире дорого бы отдали, чтобы узнать, кто был розой! — вставил Димка.

— Нет, пусть уж лучше они никогда не узнают, — возразила Мадлена Людвиговна. — Мне совсем не надо лишней суеты. Пусть это останется тайной. Такие тайны — самые чудесные на свете. И, главное, они безобидные.

— Скажите, а вы никогда не думали, что нож может быть не просто ножом? — спросил Седой.

— Что вы имеете в виду? — удивилась Мадлена Людвиговна. А Шарлота Евгеньевна — больше молчавшая, как всегда — поглядела на него с вопросом. Мы уже поняли, что «речью» Шарлоты Евгеньевны являются её хлопоты по столу и вообще по хозяйству, чтобы все в доме шло как по маслу.

— Ну... что в нем может быть какой—то иной смысл — тайника, например. Или послания, — Седой старался как можно аккуратней подойти к теме.

— Ах вы, мальчишки! Всегда такие фантазеры! — Мадлена Людвиговна немножко развеселилась.

Мы переглянулись. Похоже, ни Мадлена Людвиговна, ни Шарлота Евгеньевна ничего не знали о тайнике. Либо очень искусно скрывали то, что им было известно. Что ж, их право... В смысле, если они знали. Но ведь если они не знают — то такие вещи просто не должны пропасть! Как же быть?

Ответ мы получили очень неожиданный.

— Если вы считаете, что в ноже есть тайник, то поищите его, — сказала Мадлена Людвиговна. — Только не сейчас, после моей смерти. Ведь если нож надо передать в музей, то все, что может оказаться вместе с ножом, передавать туда вовсе не обязательно!

И снова мы увидели содержимое тайника лишь через несколько лет...

ЭПИЛОГ

— И как же это было? — жадно спросил мой братец Ванька. — И вообще, что было дальше?

— Ну... — отец усмехнулся. — Дальше много чего было. Начать с того, что через несколько дней Седой, ухмыляясь, показал нам заметку, обошедшую все центральные газеты. В ней сообщалось, что некий французский журналист... как же его звали? По—моему, Жан—Пьер Мюрже, если не ошибаюсь, но могу и что—то путать... выслан из СССР за действия, несовместимые со статусом журналиста, и объявлен «фигурой нон грато», то есть, ему навеки запрещается въезд в Советский Союз. В статье писали, что этот Мюрже давно поставлял клеветнические материалы в западные издания, в частности, готовил цикл статей о советских «черных рынках», представляя в этом цикле последние уродливые отголоски капитализма как типичное явление для советской действительности. Но терпение Советской власти лопнуло только тогда, когда этот так называемый журналист засыпался на незаконных валютных операциях... В общем, мы более—менее поняли, что произошло. Нашу власть интересовало, конечно, какую «клевету» о «черных рынках» собирается «состряпать» этот «французишка», и КГБ подсунуло ему своего осведомителя, Пучеглазого, который взялся быть основным проводником журналиста по царству «толкучек», как один из главных спекулянтов, знающий все ходы и выходы. Потом он, по случаю, поинтересовался у француза, сколько может стоить нож летчика, принадлежавший такому Сент-Экзюпери. Журналист, человек образованный и, надо полагать, высоко ценящий своего знаменитого соотечественника, прикинул и ответил что—то вроде того, что, если есть твердые доказательства и этот нож действительно был личным ножом Сент-Экзюпери, то... и назвал такую сумму, в твердых франках, что у Пучеглазого крыша поехала. Он ударил с журналистом по рукам... остальное вы знаете. В заметке упоминалось и о советском сообщнике французского журналиста, которого «ждет самый суровый приговор». Так что Пучеглазому не удалось пустить пыль в глаза своим начальникам, хотя, наверняка, он и юлил, и охотно давал любые показания против француза, чтобы его выслали из страны и избавились от него навсегда. Да, думаю, он получил свое, потому что с тех пор ни на одной московской «толкучке» он ни разу не возникал — а ведь толкучки были его «специализацией».

— А что Мадлена Людвиговна? И нож? — спросил я после паузы.

— Мадлена Людвиговна умерла через несколько лет. Мы поддерживали с ней очень хорошие отношения, часто ходили гулять с Гизом вместо нее, часто у неё чаевничали. Она ещё немало интересного рассказывала нам о своей жизни, да и Шарлоту Евгеньевну удалось разговорить. Глядя на Мадлену Людвиговну, я часто думал — может, верил в это, потому что маленьким был — что она самая настоящая Роза Маленького Принца, и в старости не утратившая своей красоты. Потом, повзрослев, я стал думать и о другом. Я перечитывал «Маленького принца», и... — отец встал, подошел к книжной полке, достал томик Сент-Экзюпери, открыл нужное место и прочел. — «Но вот что поразительно. Когда я рисовал намордник для барашка, я забыл про ремешок! Маленький принц не сможет надеть его на барашка. И я спрашиваю себя: что-то делается там, на его планете? Вдруг барашек съел розу?» Да, Сент-Экзюпери очень хорошо понимал, как могут съесть людей. Это видно и из тех его очерков про Советский Союз, которые мне удалось прочесть, спустя очень много лет. Потому что он видел не глазами, а сердцем. Это ж подумать: в те годы, когда арестовывали просто за знание французского языка, объявляя французским шпионом и приговаривая к расстрелу или к колоссальным срокам лагерей, гувернантка—француженка уцелела! Словно это Сент-Экзюпери провел вокруг неё магический круг, написал «Маленького принца» — и ни один барашек уже не мог войти в пределы этого магического круга, чтобы сжевать розу! — отец положил книгу и задумался на некоторое время. — А нож... надо сказать, милиция сделала подарок Мадлене Людвиговне. Майор несколько раз навещал её, с удовольствием с ней беседовал, а где-то через год привез ей её заявление. Мол, исчезло из дела, и все, и концов не видать, буркнул он. А чего в музей передавать, все равно, мол сопрут, и ещё неизвестно, в какие руки попадет, так вы уж сами распорядитесь. И она распорядилась — завещала ножик самому майору.

— А потом? — спросил Ванька.

— А потом майор отдал ножик Седому. Он как-то старался тянуть парня, интересовался им после произошедшей истории — понравился ему Седой. Кажется, и в офицерское училище Седой не без помощи майора поступил — водились там у майора друзья, которые могли похлопотать... В общем-то, сколько-то стал седому заместо погибшего отца. И когда Седому дали короткий отпуск после первых месяцев боев в Афганистане, майор вручил ему этот нож. «Там смерть по пятам ходит, — сказал он. — Так лучше этого ножа тебя ничто не сбережет. Талисман, который любую пулю отведет. А мне, в мирной жизни, он, вроде, и ни к чему.» Но майор ошибся.

— То есть, когда Седой погиб, ножик пропал? — спросил я.

— Да, — коротко ответил отец.

— И песок из Сахары, и золотой локон? — Ванька чуть не плакал.

— Все, разумеется, пропало, — сказал отец. — Вот видите, я вас уже и расстроил.

Но... но это, знаете, «печаль моя светла». Во-первых, все эти замечательные люди так и живут во мне. А во—вторых... Потом мы всего раз открывали тайник в рукоятке ножа, и опять все положили на место. Если хотите, нам было совестно лишний раз трогать эти памятки о неведомом нам прошлом. Я согласен с Седым: это вряд ли мог быть локон Мадлены Людвиговны. Но тогда чей? Другой женщины? Какой? Почему? Мне все—таки до сих пор хочется верить, что это был локон Маленького Принца. Что Маленький Принц и в самом деле существовал и путешествовал с перелетными птицами. И тогда, получается, прав был Димка, доказывавший, что Сент-Экзюпери не погиб, а улетел на встречу с Маленьким Принцем. И тогда, получается, Седой тоже не погиб — этот нож унес его подальше от пуль, и всем только показалось, что он умер, а на самом деле он сейчас на одной планете с Маленьким Принцем и Сент-Экзюпери... Выпалывает баобабы, чтобы они не засорили всю планету! — рассмеялся отец. — Все, спать. Вы и так засиделись.

— А что стало потом с Димкой и Юркой? — совсем сонно осведомился Ванька. — И ваш союз «Три Ботфорта» расследовал ещё какие-нибудь детективные дела?

— Ну, это совсем другая история, — отозвался отец. — Вернее, другие истории.

Спать, живо, я сказал!

И нас погнали спать. А потом...

В общем, я проснулся ночью, и мне показалось, что до сих пор в гостиной горит свет. Я аккуратно выглянул. Отец все ещё сидел со своей сестрой, с нашей тетей Женей.

Тетя Женя весь вечер молчала, слушая отцовский рассказ, и загадочно улыбалась.

Теперь она спрашивала у отца:

— Почему ты не сказал им всей правды?

— Какой правды? — удивился отец.

— О ноже. Ведь он...

— Ну да, он близко, рукой достать, — сказал отец. — Но что я им должен был рассказать? Что часть Седого была элитной... одной из тех частей, которые принадлежали не Министерству обороны, а КГБ — той самой организации, которую он так «умыл» в истории с Пучеглазым? И что вокруг него шел долгий торг — моджахеды выходили его, тяжелораненого, и обменяли на десять человек своих? Почему они его не убили — то ли из восхищения его мужеством, то ли понимая, что за этого человека можно получить очень много — это ещё вопрос. Но потом он, да, через доверенного сержанта прислал мне нож — и я понял, что он жив. Почти никто другой этого не знает. Это скрыли даже от его бывших однополчан. А судя по тому, что Седой потом опять исчез на много лет — его забрали для каких—то особых дел. Скорей всего — я сужу по некоторым косвенным намекам и обстоятельствам — в одно из тех подразделений по борьбе с терроризмом, члены которых не имеют права на личную жизнь, считаются как бы несуществующими. Видишь ли, много лет спустя я читал в какой—то газете рассказы беженцев, уцелевших во время погрома в Фергане. Их спасла спецчасть, остановившая погромщиков — спасла и помогла добраться до самолета — и во главе этой спецчасти, принявшей настоящий бой против озверелой толпы фанатиков, был офицер с частично седыми волосами... С седой прядью и с довольно молодым лицом... Не знаю, Седой это был или нет — но мне кажется, что он... Да, похоже, он жив. Но, повторяю, никто из посторонних не знает об этом, кроме тебя... и, естественно, сержанта, который привез мне нож. Пусть полежит в потайном отделении нашего секретера. Это — тайна, которую ещё не стоит им раскрывать. Да, я хочу, чтобы пока это осталось тайной — иначе кто-нибудь проболтается, и вокруг ножа будет новый вихрь дурных страстей... Так что молчи!

У меня глаза вылезли на лоб. Так вот оно что!

Бесшумно затворив дверь, я юркнул в постель. И долго не мог уснуть. А проснувшись утром, так и не смог понять, приснился мне этот разговор или я слышал его в реальности.

С одной стороны, я помню его так живо и ярко, как помнишь только виденное и слышанное наяву. Но, с другой стороны, если это был не сон, то куда вдруг исчезли и наша мама, и муж тети Жени? Ведь они тоже должны были бы сидеть там, вместе с отцом и тетей Женей. (Правда, тетя Женя могла дождаться, чтобы и они ушли спать, чтобы поговорить с отцом наедине, но, все—таки...) И, потом, припоминая, я стал думать о том, что и позы, и голоса были у отца и тети Жени несколько неестественные — как только во сне и бывает. И потом, какой—то странный и сбивчивый получился у отца рассказ о дальнейшей судьбе Седого — такие нарушения в логике рассказа бывают как раз тогда, когда тебе снится, будто кто—то тебе что—то рассказывает — если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Нет, это сон и только сон! — твердо сказал я себе.

Но потом опять начал сомневаться. Я знал, что в старинном семейном секретере, который стоит в Москве, у тети Жени, действительно есть потайное отделение. Я улучил минутку перед отъездом из Москвы, когда рядом никого не было, и попробовал найти это потайное отделение. Но ничего не нашел. Естественно! На то оно и потайное.

И до сих пор я не знаю, что думать. Временами мне кажется, что мне все это приснилось, а временами — что я все это видел взаправду. Спросить мне не у кого (я даже Ваньке не решаюсь рассказывать об этом разговоре, будь он хоть сном, хоть явью, а спрашивать отца у меня и подавно язык не повернется), так что остается только ждать. В конце концов ведь все выяснится, так или иначе, разве нет?

Я просто открываю Сент-Экзюпери, и опять перечитываю:

«Никогда я не забуду мой первый ночной полет — это было над Аргентиной, ночь настала темная, лишь мерцали, точно звезды, рассеянные по равнине редкие огоньки...»

Дата добавления: 2015-09-06