Глава 11 Повешенный

Его все меньше интересовал внешний мир. Что-то происходило там, за стеклами то окна комнаты, то автомобиля, то больницы, но смысла рассматривать и думать об этом Игорек больше не видел. Все, что в нем было открытого, неравнодушного, направилось вовнутрь и там строило свой мир — мир, где вместо солнца висело медленно, тяжко бьющееся сердце, а песок лился кровью по уставшим венам. Иногда Игорек брался за книги, но редко прочитывал больше двух страниц — любое указание на то, что существует не только улица и дом напротив, вгоняло его в транс. Ему представлялись разноцветные кубики — древесины, земли, воды, огня, света, и из них отлично строились другие улицы и дома. Он выкрашивал крыши в красный цвет, возводил белые стены и подвешивал мосты над пропастями. Над всем этим колыхалось сердце, и живыми по пустыне лениво бродили только огромные, с межконтинентальный лайнер, черепахи.

Игорек ложился на диванчик и замирал. Он видел надтреснутые панцири, когтистые лапы и чувствовал, как горячий песок шуршит в венах — приятно сжимая их и потягивая своим движением.

Глаза закрывались, но спать Игорек больше не мог. Ему не хватало сил расстаться с городом под красными крышами, и не хватало усталости, чтобы уснуть. Вечно дрожали руки, а ноги сводило долгими судорогами, во время которых он вытягивался и кричал, не заботясь о тишине.

По утрам ему было плохо. Нервы, словно нити паутины, реагировали на любой шум и свет — он схватывался с постели, в бессильной ярости бился о дверь, стараясь причинить себе как можно больше боли, чтобы забыть о том, что нервы рвутся.

Бледное лицо, которое уже никто не гримировал, превращалось в полупрозрачную маску. У зеркала Игорек подолгу рассматривал свои височные кости, скулы, челюсти. Голубые глаза, с широким, как у испуганной кошки, зрачком, смотрели злобно.

Успокаивался Игорек только вечерами, когда приходил вниз, в каминную залу, и получал свой чай и укол. Тогда снова начиналось бесконечное строительство мира, а мозг работал, как компьютер, выдавая пачками нестройную, но несомненно важную информацию.

Днем Игорек ездил по больницам Сестер Жизни вместе с Юлькой и уже без особого напряжения вкладывал руки в разрезанные и растянутые хирургические раны в операционных, где пахло кварцем и никелем. Ему даже не нужно было видеть лицо оглушенного наркозом человека, ожидающего чудесного исцеления в чудесной клинике Сестер. Ему не требовалось больше жалеть, сопереживать и хотеть помочь. Крысы в клетках научили его главному в таком деле — механике работы, вознаграждаемой после наркотическим опьянением, и наркотик был куда более лучшим стимулом, чем жалость.

О том, что витамины оказались наркотиком, Игорек узнал позже, чем понял. Артур, в последнее время ставший к нему снисходительным, перестал скрывать истинное содержимое шприца тогда, когда Игорек сам пришел к нему днем и попросил инъекцию вне графика.

— Меня замучили судороги, — сквозь стиснутые зубы сказал он. — И вот еще…

И показал пересохший, в багровых складках рот.

— Выпей воды с лимоном, — дружелюбно ответил Артур, не отвлекаясь от списка, лежавшего у него на коленях. — Пока не сделаешь сегодняшний план, никакого кайфа. Твоя обдолбанная рожа еще кое-как проканала под гримом, но в больницах ей светить нечего. Да и чего проще… — он поднял глаза от списка. — Вылечи себя сам. Если вылечишься — я обещаю, что больше не поставлю тебе ни дозы.

На его крупном лице, полузакрытом тенями, появилась улыбка.

— Хорошо, — ответил Игорек, давясь несуществующим комочком, застрявшим в горле. — Я вылечу себя сам.

И пошел наверх, к Юльке. Она сидела за столиком, на котором были разбросаны разноцветные открытки, и обсыпала каждую легкой глянцевой пыльцой.

На Игорька она даже не посмотрела. Он присел рядом и полюбовался ее бледной щекой и непослушным белокурым завитком волос.

— Юля, — шепотом позвал он, и тогда она повернула голову. — Давай сбежим? Как в книжках Купера — в леса, на свободу…

— С тобой скучно, — ответила Юлька и подвинула ему коробочку с пыльцой. — Помогай, раз пришел.

Игорек потрогал пыльцу. Она сияла нежным перламутровым блеском, совсем как стены на пути к смерти в галереях Криса.

— Я тебя люблю, — сказал он вполголоса. — Я вылечу себя от зависимости, и мы уйдем, ладно?

— Твои витамины всего через два часа, — ответила Юлька. Ее пушистые ресницы опустились, уголки губ тоже.

Игорек отряхнул руки от пыльцы и вышел, а она осталась одна, отодвинула открытки и вынула из ящичка стола пачку глянцевых фотографий с детскими улыбающимися мордочками — все они ждали своей очереди на «операцию» с участием Игорька.

— Вы получаете за меня деньги, — возмущенно накинулся он вечером на Артура, отработав свой день в клинике и получив дозу. Сгиб локтя желтел, а кое-где уже разливалось синим. Рука побаливала, и было неясно, от перенапряжения или от уколов.

— Получаем, — согласился Артур.

— Нет, подожди… — растерялся Игорек. — А как же святая миссия? О том, что чудесные исцеления стоят денег, скоро узнают все, и весь ваш концепт полетит к чертям.

— Считай, что работаешь на полставки, — предложил ему Артур. — Сначала ты играешь роль святоши и чистишь пропитые печени и прокуренные легкие, а потом помогаешь важным людям, которые готовы заплатить за то, чтобы в добром здравии подольше продержаться на своем посту. Ты что, — вдруг перебил он самого себя, — даже не смотришь, кого лечишь?

— Сначала смотрел, — нерешительно ответил Игорек. — Лица и лица… спящие. Потом перестал. Внутри-то все одинаковые.

Артур улыбнулся.

— Но я не хочу брать за это деньги! — распаляясь, повысил голос Игорек. — Меня вообще все не устраивает! Вы загнали меня в подполье, как только сделали себе рекламу! Я теперь… черт, я теперь чувствую себя Равиком! Поковырялся в кишках, вечером получил отраву и чаек, и точка? А деньги куда идут?

— Деньги идут куда положено, — сухо ответил Артур. — Содержание всех этих клиник требует вложений.

— А мне-то что? — огрызнулся Игорек. — Мне от этого ничего не достается!

— Хочешь денег? — спросил Артур.

Игорек помедлил в растерянности. Вопрос застал его врасплох. Деньги — это зачем? Что можно на них купить такого, что ему нужно сейчас, в этом доме, взаперти?

— Я хочу, чтобы все обо мне знали, — сказал он. — Придумайте, что хотите. Придумайте мне новую религию, сделайте меня мессией, посланником, жрецом — кем угодно, на что хватит фантазии. Я буду творить чудеса — мертвых подниму.

— Ты думаешь, что можешь? — заинтересовался Артур.

— Думаю, да… Не пробовал. Но я потренируюсь на крысах.

— Он бредит, — отчетливо, звонко сказала вошедшая Юлька и поставила на столик поднос с заварными пирожными. — Артур, как вы можете слушать эту чушь?

От ее голоса Игорька передернуло, и нервы сплелись в горький клубок. Он рывком поднялся, легко приподнял маленький столик и отшвырнул его в сторону. Зазвенели осколки. Электрический камин вспыхнул и погас. Пятна заварного крема отпечатались на подоле Юлькиного платья, а Артур брезгливо отер платком чайные брызги.

— Кто передо мной ныл? — придушенным шепотом спросил Игорек, хватая Юлькину тонкую руку. — Кто ныл: спаситель, помоги? Не ты была?

Он тряхнул Юльку, и та побелела, в ужасе уставившись на свои пальцы — прижатые ладонью Игорька, они таяли, словно снежок на ярком солнце — только не прозрачными каплями, а густыми и алыми.

— Кто просил: помоги? Ты просила. Я разве отказался? Нет. Я твою сестру вытащил и влетел во все это дерьмо. Может, мне за это хоть что-нибудь полагается? Может, мне тоже что-то нужно, или я не человек, а бутылка с лекарством?

Юлька беззвучно опускалась на колени, серая юбка раздувалась вокруг нее колоколом. Она не пыталась выдернуть руку из руки Игорька, и та держалась прямо, как мачта тонущего корабля, на которой развевается алый флаг.

Заколотые на затылке кудряшки рассыпались.

— Я так рад был тебя видеть… — сказал Игорек, жестом останавливая почему-то занервничавшего Артура, — а ты оказалась хуже девки-алкоголички. Та хотя бы не скрывала, что терпеть меня не может, и не закрывала глазки, когда меня тащили на рельсы! А ты ходишь по этому дому с закрытыми глазами, а меня тошнит уже от тебя, поняла?

— Она поняла, Игорь, — сказал Артур, осторожно отстраняя его руку. — Она поняла.

Игорек посторонился и вышел, успев заметить только, что Юлька мягко опустилась на пол вниз лицом, а ее затылок стал почему-то кукольным.

— Извини, — глухо сказал он. — Так получилось.

В комнате Игорек кинулся на пол и замер. Сердце билось сладко. Его уносила река — черная, и он плыл в лодке, а вместо фонаря держал вперед вытянутую правую руку, и та горела огнем.

Остро пахло кровью.

Когда нос лодки мягко уткнулся в красный песок, Игорек поднялся и осмотрелся — по пустыне величаво гуляли гигантские черепахи.

Лодка ждала, покачиваясь на волнах, но Игорьку не хотелось обратно. Ему хотелось пройти по всей этой пустыне — вдоль и поперек, а потом найти город с недавно выстроенной им же круглой башней и, взяв в руки ноутбук, ввести свой пароль — шесть нулей.

Увидеть окошечко ввода команды.

«Лето придет». Enter.

Подтвердить изменения?

Игорек потянулся курсором к окошечку, но свет померк, и сверху на него пало черное воронье. Суетливо дергая его за плечи, руки и волосы, оно билось рядом и оглушительно орало на ухо.

— Не надо, — вяло отмахнулся от воронья Игорек, перевернулся на спину и увидел лицо Артура, склонившегося над ним с зажженной настольной лампой.

— Убери, — попросил Игорек, загораживаясь руками. — Я никуда не хочу. Я никуда не поеду.

— Это важно, Игорь, — сказал Артур, гася лампу. — Умирает очень важный человек. Тебе надо ехать.

Он говорил медленно, осторожно подбирая слова.

— А где Юлька? — Игорек сел, испуганный мелькнувшей в голове догадкой — его словно сжало в ледяных тисках. Остро, жгуче больно. — Где?

— Поехали, — ответил Артур. — Не надо одеваться, машина уже внизу.

Игорек оттолкнул его и скатился по лестнице, цепляясь руками за перила.

— Юля!

В каминной зале было тихо и темно. Покосившийся экран камина казался пыльным пятном. Едва не сбив Артура с ног, Игорек метнулся наверх, в комнаты, но там тоже было пусто. На столе лежали открытки с пожеланиями здоровья и счастья, все подписанные Юлькиной рукой.

— Где она? — задыхаясь, спросил Игорек у открыток, и вдруг заметил еще одну узкую лестницу в самом углу. Забрался по ней, трясущейся и шаткой, выбил рукой крышку деревянного люка и вылез на чердак. В черноте тускло поблескивали обода инвалидного кресла, зажатого в углу меж горами какого-то хлама.

Он несколько секунд смотрел на это кресло и увидел — женскую прямую фигурку, сидящую в нем. На женщине была вязаная кофточка, отороченная синим мехом. Ноги женщины лежали бессильно, криво, но руками она крепко опиралась на ручки.

Вспышкой проявились карие, нежные глаза, а потом они же, — под серой шапочкой, и искривленные полудетские ножки, обнаженные в глубокой яме — с мерзлым звуком в них ударялась ссыпаемая сверху земля.

— Игорь! — позвал Артур. — Быстрее!

И Игорек пошел вниз, надеясь увидеть Юльку в одной из ближайших больниц. Туда его и повезли. Дождь хлестал в окна черного джипа, дорога впереди плавилась, как серая сталь, и яростно бились на веревочке пара игрушечных деревянных кубиков.

— Выходи, — приказал Артур и почтительно вывел Игорька под руку, остерегаясь заходить с правой стороны. Возле больницы Сестер стояли, все в синих огнях, реанимационные машины. Откуда-то издалека доносился странный гул, похожий на гул телевизора, включенного на военном боевике. Дождь заглушал гул. Оскальзываясь в грязи, Игорек дошел до лестницы и вошел. В больнице было светло, пустынно, но страшно напряженно — словно в палатах ждали, что вот-вот вспыхнет проводка. Листья искусственных растений жались к стенам. По синим коврам Игорек дошел до операционной, привычно вымыл руки, и медсестра густо намазала ему пальцы йодом. Пахло в операционной тошнотворно — разваленной мясной тушей, чем-то горячим, металлическим и еще гарью. Белый экран закрывал от Игорька лицо раненого, лежавшего на спине. Уже раскрытая и растянутая рана по бокам отливала ожоговой грязью.

Достаточно было короткого взгляда — это не Юлька, и вообще не женщина.

Вопреки обыкновению, в операционной появился и Артур, в белом халате, морщившемся на его сильных плечах, и хирургической полумаске.

— Кто это? — коротко спросил Игорек, глядя на рану.

— Это очень важный человек, — снова повторил Артур. — Пулю извлекли, но…

Игорек обошел экран и увидел землистое, толстое лицо. Белесые короткие ресницы редко торчали из припухших бордовых век.

«Евгеника — не псевдонаука! И не надо привязывать ее к фашизму! Фашизм — это огонь в неумелых руках! Мы все знаем, что огонь может вызвать пожар, но мы же пользуемся газовыми плитами!»

Бульканье, сиплый смех.

С него все и началось. С него, человека, который не мог справиться с собственным жиром, но точно знал, что нужно для выживания нации.

— А не надо мне объяснять, — сказал Игорек. — Сам вижу — позвоночник раздроблен. И быть вашему товарищу заведующему подотделом очистки овощем. Я его лечить не буду. Можете усыплять… выполните свой гражданский долг.

Игорек стащил с головы белую шапочку, откинул в сторону халат. Артур преградил ему дорогу, но Игорек посмотрел искоса:

— Не пожалею же… — спокойно сказал он, и Артур посторонился.

— Пропустите его, — хмуро сказал он дежурящей у дверей охране. — Сам вернется… от ломки свихнется и назад прибежит. Время еще есть.

Игорек вышел под проливной дождь. Лужи кипели под ногами, но он шел без разбору, запрокинув голову. Светлые волосы намокли и клочками прилипли ко лбу и щекам. Дождь лил с такой силой, что было больно затылку и плечам.

И он же охладил воспаленный рассудок — впервые за долгое время Игорек смог думать. Он думал — что бы ни произошло в этом мире, виноват будет он. Тяжесть черного неба лежала на нем, и к ней добавлялась тяжесть клетчатой тряпочки в кармане, тяжесть инвалидной коляски на чердаке дома-затворника, тяжесть слез Столетнего и Юлькиной боли. Под этой тяжестью Игорек сгибался, колени дрожали, но он шел вперед, минуя улицу за улицей.

Он смотрел вокруг, учась видеть все заново — вот горят окна, за ними живут люди, вот след от острых каблучков — здесь прошел человек, вот запертый магазин — это все люди, люди, тысячи и сотни, живых, одинаковых изнутри, но разных на лица, и в каждом живет целая вселенная — как он мог об этом забыть…

Мир вокруг — словно яблоко на ладони, живое, с прозрачными медовыми прожилками, наполненное кровью. Горькое яблоко, одинокое, печальное яблоко, которое уже не повесишь обратно на ветку.

И дождь, и затянувшаяся весна — во всем его вина, его, Игорька, он выбил себе право жить в смутное время, и он же не смог за это расплатиться.

Он замер у покосившейся автобусной остановки, посмотрел на номер маршрута и вспомнил — у него есть дом и там ждет, наверное, в несколько месяцев постаревшая и угасшая женщина. Ее пудреницы закрыты, духи заткнуты пробками, и на лице нет тонального крема — ее лицо стало живым, прежним, измученным… Потому что со всех плакатов улыбается напрочь забывший о ней сын, потерявший жалость, совесть и любовь.

Игорек повернулся, пытаясь рассмотреть на пустынной дороге рейсовый автобус. Сжался под холодным ливнем и отстраненно подумал: я обменяю свою жизнь на то, чтобы тот умер. Это будет справедливо. Судья, приготовь себе виселицу. Enter.

Он жался под колпаком остановки несколько минут, а потом побрел пешком, проваливаясь в заполненные водой выбоины по колено. В кроссовках хлюпало, джинсы намокли и стали тяжелыми, словно глиняные.

В небе, прорезав черноту, быстрым беличьим хвостом мелькнула молния и белым светом вывела шагающего рядом с Игорьком человека.

— Хороший обмен, — сказал Крис, поворачиваясь к Игорьку.

Игорек остановился. Под опущенным капюшоном спортивной куртки матовой тьмой мерцали внимательные глаза бывшего Вершителя, и Игорек вдруг понял — то, что он принимал за бесстрастность и равнодушие, на самом деле — усталость. А еще — доверие.

— Ты про меня и этого жирного? — спросил Игорек, облизывая влажные губы. — Да, я тоже так думаю. Так что убей меня любым способом, но пусть умрет и он. Я даже думать не хочу, что будет, если он выживет.

— А если его место займут другие, и такие же?

— Не надо, — поморщился Игорек. — Каждый должен вытянуть ровно столько, на сколько у него хватит сил. Никто из нас не спасет мир, но каждый может выложиться полностью.

Я не прыгну выше головы. Просто так богом не стать — для этого недостаточно раздать хлебы и вино. Это значит — отдать самого себя. Я не так давно это понял.

— И что? — спросил Крис, обходя длинную, как крокодил, лужу. — Отдаешь?

Игорек сначала не понял, а потом рассмеялся.

— О, черт, — сказал он. — Разве это та жертва?!

— Хорошо, — остановил его Крис. — Слушай внимательно: я приведу Кайдо, когда придет время, а пока оно у тебя есть, иди прямиком к святому отцу. Для тебя еще найдутся дела.

— Я хотел домой. Попрощаться хотя бы.

— Не надо. Доверься мне.

И Игорек доверился. Пригладил рукой мокрые волосы и завертелся, ища нужное направление.

Крис указал глазами и пропал.

Остался только дождь и Игорек, замерший под светом покосившегося желтого фонаря.

Гул вдали усиливался, несмотря на быстро наступающую ночь. Черные безмолвные дома все реже сверкали фольгой зажженных окон.

Игорек повертел головой, поймал на щеке свежий поток северного ветра и послушно поплелся за ним. Его трясло, и уже не от холода. Дрожь зародилась где-то в глубине тела и нарастала, превращаясь в болезненные судороги. Словно тугой резиной обхватывало то ноги, то руки. Во рту выступил мерзкий вкус желчи.

Игорек подумал немного, понял от чего — и на секунду задержался, соображая, можно ли пожалеть себя так, чтобы разом избавиться от ломки. И понял — нельзя. Стоит только себя пожалеть, и все пойдет прахом.

Стиснув зубы, он побрел дальше, пробираясь сквозь ломкие кусты за темной спиной пятиэтажного дома. Посреди клумбы топорщился цементный панцирь, а в нем — люк, запертый ржавыми железными скобами.

Ветер гулял над люком.

Игорек опустился на колени и попытался приподнять крышку. Сбоку опять ударила молния и осветила какие-то цифры, выведенные на застывшем цементе.

— Открывайся, — яростно сказал Игорек и потянул.

Колени, на которые он опирался, скрутила жгучая боль. Словно кости треснули. И плечи вывернуло, как на допросе. Скорчившись, Игорек переждал приступ, вцепившись зубами в собственное запястье. От проступившего вкуса крови поднялся спазм, и вместе с ним жажда теплого, сладкого сердцебиения, такая явственная, что забить ее захотелось чем угодно — хоть сжевать кусок чугуна.

Вылечи себя сам, говорил Артур. Вылечи — значит, пожалей. Пожалеть — значит, позволить себе все, что угодно — и даже вернуться в больницу, покопаться в кишках борова-убийцы, а потом вернуться в дом-затворник и получить свою дозу. И жить дальше, жуя вечерами булочки, препираясь с Артуром и глядя на дождь из-за затемненных окон.

— Давай… — прошептал Игорек самому себе. — Прыгни выше головы… не жалей себя…

С тихим вскриком он навалился на люк, нащупал неподвижные скобы и с усилием смял их пальцами правой руки — металл побелел, зашипел и превратился в раскаленную пену.

Крышку Игорек откатил в сторону, а сам полез вниз, нащупывая ногами невидимые ступени.

На третьей ступени он остановился, вглядываясь. Внизу загорелся тусклый огонек.

— Ползи, ползи, — сказал знакомый голос. — Сколько можно тебя ждать…

И опять пришла волна судороги, справиться с которой Игорек не смог, разжал руки и обрушился вниз, свалившись на что-то большое и теплое.

— Ничего себе, — только и сказал Антон, поднимая его на ноги и направляя узкий луч фонарика ему прямо в лицо. — И правда, не узнать… Пошли, херня ты никчемная…

— Подожди, — хрипло сказал Игорек, оперся рукой на шершавую холодную стену и наклонился. Его долго и мучительно выворачивало сначала горькой тягучей желчью, а потом соленым, пузырящимся.

Антон снова посветил, разглядел темные пятна и взял фонарик в зубы.

— Давай, — хмуро сказал он и присел.

Игорек привалился к нему боком и закрыл глаза, согреваясь.

Антон без труда поднял его и понес. Фонарик расчерчивал узкие коридоры на сектора, под ногами хрустел гравий.

— Быстро тебя уделали, — вполголоса сказал он.

— Во имя и во благо, — ответил Игорек.

Отец Андрюша положил его на то же самое место, накрыл детским одеяльцем, повздыхал, сел рядом и затянул долгую историю о каких-то садах, львах, агнцах и счастье. Игорек сначала слушал его, стуча зубами, потом не смог — не понимал ни слова. В его теле словно меняли местами каждую кость — вытягивая с мышцами и нервами, вколачивали куда-то мимо, и все крошилось, рвалось и горело.

Игорек метался по дощатому настилу, сбивая одеяло, и непрерывно выл на одной ноте — хватая ртом влажный подвальный воздух.

Антон мрачно сидел в углу, сцепив пальцы.

Он сделал все, что мог. С помощью Кайдо прошел три ступени ада — убедить, заставить поверить, настоять.

Убеждал людей, годами служивших тем, против кого их просили подняться. Людей, которые давно потеряли свое «я» в камуфляжных пятнах. Заставлял поверить — никто не может быть в безопасности, пока власть у тех, кто никогда опасности не подвергался.

Поставим их на другую сторону полос, говорил Антон. Заберем то, что принадлежит нам по праву — собственную судьбу и жизни.

Кайдо в долгие разговоры не пускался. Он просто наблюдал со стороны, скрестив руки на груди, и ухмылялся. От его улыбки у людей вытягивались лица — им бросали вызов, им, всю жизнь положившим на то, чтобы быть сильными.

Неизвестно, что было важнее — слова Антона или вызов Кайдо, но все пришло в движение. По улицам поползла бронетехника, по периметру главной площади расположились опытные снайперы, и метры колючей проволоки преградили мирному населению путь в «котел».

Напротив, под стенами правительственного здания, в линейку вытянулись, а потом рассыпались особые отряды, в недоумении рассматривающие противника.

Антон тогда подумал — наверняка кто-то с кем-то и водку пил… Одна братия же.

Наспех настроенный динамик прогнусавил что-то про мирные переговоры и цивилизованные методы решения проблемы.

Кайдо, стоявший рядом, злобно рассмеялся и сделал два шага вперед, а потом вскинул руку.

И стало страшно. Сухие щелчки выстрелов, как первые капли дождя, в секунду превратили площадь в бушующую бурю. Серо-зеленые волны накатывались на волнорез дома с колоннами и то пробивали его защиту, оставляя на серой брусчатке неподвижные тела и дым, то откатывались назад, и в них появлялись алые прорехи.

Антон видел пляшущие вокруг лица, руки, с металлом и без, видел, как крошится булыжник под гусеницами танков, прикрывающих боком, словно крабы, пробирающихся вперед людей.

Динамик что-то орал, но гул заглушал его, а вопли и визг, доносящиеся откуда-то сзади, раздражали настолько, что Антону захотелось повернуться и полоснуть очередью по тем, кто приперся сюда «посмотреть» — на всю эту бесталанную овечью толпу, сминающую сейчас в кашу первые ряды, повисшие на колючей проволоке.

Ненависть била в голову, как крепкий алкоголь, и не одному Антону визг и перебежчики с камерами, пробравшиеся за заграждение, встали поперек глотки. Упал кто-то сбоку, обливаясь кровью, кто-то в гражданской курточке и рыжих ботинках, а прямо по нему пронесся подросток с завязанным шарфом лицом и разбитой бутылкой в руке. Его перехватили где-то в толпе, но было поздно — в пробитую им брешь сунулся кто-то с мятым транспарантом, а потом еще…

— Кайдо! — сорванным голосом заорал Антон.

— Вижу, — отозвался Кайдо откуда-то из-под руки. — Мне надо точно знать, убивать их или нет.

— Откуда я знаю? — огрызнулся Антон. — Да поздно уже… все превратилось в…

Его слова заглушил рев сирены и многоголосый длинный вой.

А потом все стихло.

Только одинокая машина «скорой помощи» пробиралась сквозь медленно расступающихся солдат. Водитель старался не смотреть по сторонам. Его руки прыгали на руле.

Антон присмотрелся — на искрошенных ступенях чернели тела-кочки. За ними распахнутый зев снесенных с петель дверей и дым, выбивающийся клубами.

Грохнуло что-то сверху, раскатилось и долго не утихало.

— Дождь будет, — сказал Кайдо и облизнулся. Его глаза горели, руки были в крови.

— Дальше-то что?..

— А не знаю, — ответил Кайдо. — Я свое дело сделал.

Дата добавления: 2015-10-13