Глава 8 Верховная жрица

Под забранными ржавыми решетками окнами раздавались ангельские чистые голоса. Голоса сливались в хор, выводя нежную и грустную песню. Игорек, подолгу маявшийся вечерами под своим серым шерстяным одеялом, поначалу вслушивался, пытаясь различить слова молитвы — похож был напев, — но потом понял, что это просто колыбельная. Голоса пели о лучинах, люльке и молодецком коне, ожидающем вскоре того, кто в этой люльке нонче качался.

Поначалу Игорек придумывал себе фантастические картины — сон укачивал его, как колыбель, а впереди грезилась свобода и ветер в лицо, но потом привык и перестал обращать на песню внимание.

Большего внимания заслуживало то, что происходило позже. Позже внизу отпирались двери, и наверх брела, шаркая по лестнице стоптанными ботиночками, молодая Сестра, одна из сотен недавно появившихся в Секторах Сестер Жизни.

Она тащила с собой папочку с яркими открытками, исписанными словами любви и сострадания. Этими открытками каждый вечер одаривали сокращаемых с позволения медицинского совета, который к ночи обычно запирался где-то в районе морга, горланил и изредка выпускал кого-то из своих за сигаретами и мясной нарезкой.

После выносились наружу несчетные пустые склянки из-под спирта, а костями от съеденных куриц подкармливали бродячих собак, неизвестно почему вечно ошивавшихся возле морга.

Морг, приземистое кирпичное здание, был хорошо виден из решетчатого окна. Возле него ютилось длинное, серое, с занавешенными белыми тряпками окнами здание кухни. Там обычно и пировал медицинский совет — четверо медиков, среди которых был и бывший главврач, любитель рассказывать хохмы и убежденный мизантроп.

Под его руководством Сектор под номером триста шестьдесят семь потихоньку выполнял священное дело очищения нации под видом лечения тех, кто не был безнадежен. Операции делались каждый день. Каждый день волокли кого-то на гремящей разболтанными колесами каталке и то привозили обратно, забинтованным, с кровавыми полукружьями у глаз, то не привозили вовсе.

Все знали — сокращаемые должны пройти детальное обследование и получить либо свободу, либо билет на этап. На деле же детальные обследования заканчивались смертью, потому что этапы давно не проводились — гонять людей через город было страшно.

Неважно, пешим ли ходом или на машинах, под охраной людей или боевой техники, проверенными ли маршрутами или окольными путями шли этапы — их взрывали.

Безжалостно, не деля на своих и чужих; взрывали все, что относилось к программе очищения нации.

Это порой казалось сверхъестественным — словно за дело оппозиции взялись не люди, а сумасшедшие, не знающие грани между добром и злом, просто зомби, чутьем угадывающие пути этапов и нашедшие где-то десятки килограммов взрывчатки.

Их невозможно было поймать — их можно было только собрать в полиэтиленовый мешочек после теракта, и то, что находилось в мешочке, не могло дать ответа ни на один вопрос.

Они появлялись внезапно — то в облике грузной одышливой женщины, спешащей на трамвай, то в облике подростка с туго набитым учебниками рюкзаком, то в виде подтянутого спортсмена со свернутой на руке курткой…

Если оцепление проходило через целый район, они взрывали соседнюю больницу, если охранялись больницы, то взрыв гремел на бензоколонке.

Они всегда были где-то рядом.

И этапы застыли.

Ни одного теракта не было направлено на Секторы, и Игорек понимал почему. Там, в подвалах, где жили такие, как отец Андрюша, думали, что главное — удержать людей в безопасных Секторах и не позволить вывезти их за городскую черту, на Сонные полигоны.

Даже если они и знали о том, что людей уничтожают и внутри города, то полагались на невозможность проводить массовые чистки.

В постоянном ожидании «детального обследования» Игорек смотрел на свою белую неподвижную руку, обеспечившую ему довесок плюс к бродяжничеству и подростковому алкоголизму. Рука не шевелилась и не отзывалась на прикосновения, а на ощупь напоминала лежалое старое тесто.

Жизнь Сектора была полуживотна. На кровати можно было лежать и сидеть, вставать с нее запрещалось. Выход в коридор разрешался четыре раза в день, под строгим вниманием охраны. Гуськом сокращаемых провожали в замусоренный холодный туалет и возвращали обратно. Личных вещей у сокращаемых не было — изымалось все, вплоть до нательных крестиков. Трижды в день появлялась перевозная телега с кашей и супом, с вмонтированными в боковые гнезда мисками. Ели алюминиевыми мягкими ложками, ели однообразно и быстро, а за припрятанный кусок хлеба получали суточную дозу снотворного, от которого после опухали лица и ноги.

Разговоры тоже не поощрялись, а спать приходилось при свете забранной проволочной сеткой красной лампы.

Единственное, что разнообразило жизнь Игорька — ежедневные посещения Сестры Жизни и хриплое дыхание соседа.

Соседу этому было, наверное, лет сто. От его тела не осталось ничего, кроме обтянутого ссохшейся кожей скелета. Он был страшен — проступивший через живое еще тело символ смерти.

В непомерно глубоких глазницах ворочались неожиданно светлые голубые глаза, подернутые влажной дымкой. Легкая желтая бородка торчала вкривь и вкось.

Столетний не ходил, не вставал и не ел. Он умирал, хрипло дыша совсем рядом, и Игорек, поначалу загипнотизированный этим страшным соседством, ночью с ужасом ждал момента, когда дыхание ослабнет, а потом пропадет вовсе.

Потом он осатанел от скуки и незаметно про себя принялся делать ставки — еще двадцать вдохов и конец. Если проиграю, то ущипну себя за руку. Если выиграю, то… Еще тридцать вдохов. Еще пятьдесят.

Столетний никак не умирал.

Потом Игорьку снова стало страшно, но уже за себя. Он даже не подозревал, как быстро способен отупеть и потерять сострадание человек, запертый в ограниченном и сером пространстве.

Ему казалось, что прошлая жизнь — с красками, с оранжевым абажуром и кукольным лицом матери — не существовала никогда, а ужас смерти притупился и потерял всякий вкус.

Ему думалось о том, что теперь он правильно понимает смысл поговорки — все, что ни делается, делается к лучшему, — и правильно, что Стелла умерла одной из первых, по первым еще приказам, тихо и без подготовки, в маленькой больнице.

Ему представлялось, как она лежит на его месте, кутаясь в шерстяное одеяло, и перебирает всю свою жизнь от и до, и думает — если бы я не… и становилось понятно, что ее быстрая смерть — это добро, а не зло.

Самое большее зло, думал Игорек, это те, кто не дает другим шанса — шанса начать жизнь заново или исцелиться, шанса умереть среди близких или в одиночестве, накинув веревку на выступающий в стене крюк.

Если верна первая поговорка, то верна и вторая — пути неисповедимы.

Чьи только эти пути? Игорек не знал.

Крис выбрал третью — не судите, и не раз говорил об этом, но Игорек не мог не судить. Ему до боли хотелось найти того, кто обрезал все шансы и все жизни, собрав их одной рукой в трепещущий пучок, и вцепиться ему в глотку.

Прежний мальчик, который аккуратно выбрасывал бумажки в урны и гордился своими достижениями в школе, исчезал без следа.

Достижения в учебе не имели больше для Игорька смысла. Смысл имел только звук отпираемой двери, потому что следом появлялась каша, и, пожалуй, колыбельная Сестер Жизни под окнами, потому что после можно было провалиться в сон, а значит, был шанс проснуться.

Не умирай.

Так сказал Игорек Столетнему, ночью перегнувшись через узкий проход между их кроватями. Ему показалось, что Столетний слышит, но тот не шевельнулся. Бессмысленно раскрытые глаза все так же смотрели в потолок, и на мгновение показалось, что там, в свете красной лампы, Столетний видит бесконечный фильм обо всей своей жизни, начавшийся невесть когда и застрявший на эпизоде с титрами.

— Ты здесь? — шепотом спросил Игорек, прислушиваясь к трудному дыханию.

И тогда случилось странное. Обросший бородой череп шевельнулся, как кусочек гальки, подталкиваемый волной, и челюсть Столетнего двинулась.

— Димка, — выговорил он свистящим, словно идущим из-под земли голосом.

И умолк.

Игорек подтянул к его лицу свою руку и даже коснулся кончиками пальцев его лица. Тщетно — ничего.

Игорек откинулся назад, на свою подушку, и впервые задумался о том, что будет, если его способность, истощенная на площади десятком искалеченных тел, больше не вернется.

Это значило бы, что он — инвалид. И равноправный член общества Сектора Сокращаемых.

Он перестал спать ночами. Утреннее посещение Мизантропа он встречал, глядя через неплотно сомкнутые ресницы на забранные решетками лампы. Каждый раз сердце сжималось в комочек — ткнут в тебя пальцем, и вместо похода в туалет отправишься в неизвестность на каталке, привязанный к ней белыми лоскутками.

Игорек задерживал дыхание и становился похож на зверька, решившего притвориться мертвым.

Мизантроп все-таки остановился возле его кровати — это означало начало конца. Пощупал жесткими пальцами безвольно лежащую поверх одеяла руку и приказал:

— Пальцами пошевели.

Игорек приоткрыл глаза. Он увидел сосредоточенное мясистое лицо и седые жесткие волоски, прижатые к влажному лбу туго утянутой медицинской шапочкой.

— Пошевели, я сказал! — рявкнул Мизантроп.

Его пальцы бесцеремонно перевернули руку Игорька и ощупали внимательно-профессионально.

— Болит?

— Нет, — сказал Игорек.

Ему показалось, что происходит что-то важное, по-настоящему важное, к чему стоит прислушаться и понять. Лохматые брови Мизантропа сдвинулись, губы поджались.

— Вылечить хочется? — шепотом спросил Игорек.

Мизантроп отпустил его руку, сгорбился и обвел взглядом битком набитую, со сдвинутыми попарно кроватями палату. Потом отвернулся и вышел, ни на кого не глядя. В этот день на обследование так никого и не направили, а вечером вдруг жутко завыл и расплакался серенький бессловесный мужичок, прежде тихо лежавший в своем углу.

Красная лампа, сменившая дневной свет, осветила его мученическое вытянувшееся лицо, залитое слезами, и казалось, что не слезы это, а свежая горячая кровь.

— Тихо там! — выкрикнули из-за двери, и мужичок снова лег, уткнулся в свою подушку и задергал ногами.

Игорек долго еще слушал его прерывистые всхлипывания и заснул только под утро.

Его разбудили прикосновением к плечу. Игорек открыл глаза, морщась от холода и серого утреннего света.

— Вставай, — приказали тихо, одними губами. — Ты мелкий, под кровать влезешь.

Игорек приподнялся.

— Лезь, — сказал санитар, показывая на провисшую сетку пустующей в углу кровати. — Не боись только.

Люди спали. Кто раскинувшись, кто сжавшись в комок. Спали, открыв рты и растеряв всякое выражение разнообразных лиц. Игорек прошел мимо них по холодному линолеуму и присел на корточки. Из-под кровати виднелась странно неподвижная нога.

— Узелок там, — неохотно пояснил санитар, тоже садясь. Белая ткань халата морщилась на его широких плечах. — На батарее узелок. Зубами тяни.

— Подвиньте кровать, — глухо сказал Игорек, глядя на тощую неподвижную ногу. Горло ему стянуло сухой злой болью.

— Не умничай, — ответил санитар. — Разорутся же все. Лезь, пока спят.

— Я не…

— Зубами, я сказал, тяни.

Игорек откинул здоровой рукой свисающее одеяло и боком, неловко, втиснулся под кровать. Там, в узком темном пространстве, он увидел сведенное и потерявшее человеческие очертания тело и еще мокрое от слез лицо, набухшее черным.

Пальцы прилипали к мокрому вонючему линолеуму. Игорек дернулся, но нащупал туго натянутую тряпку. Один ее конец был привязан к батарее аккуратным ровным узелком.

Задыхаясь от пыли и боли в горле, Игорек зубами вцепился в узелок и потянул на себя.

Над головой завизжали пружины, а рядом лежащая рука повернулась и просительным движением коснулась плеча Игорька. Замороженный пластик.

— Отвязывай, я тут тяну… — шепотом сказал сунувшийся под кровать санитар, узел распался, и тело поволоклось в сторону и назад.

— Вот не было дерьма, так собака принесла, — зло сказал санитар, разглядывая после уже начавший коченеть труп серого мужичка. — Надо же, затейник. От рубашки оторвал. — И показал Игорьку клетчатую жалкую тряпочку. — Со мной пошли, — сказал он. — Сергей Арсеньевич приказал.

На кроватях зашевелились, но в пустом углу уже никого не было.

Игорька привели в украшенный зелеными хрусткими пальмами кабинет с кожаными диванами и золотой рыбкой в круглом аквариуме. Пахло здесь чистотой, кондиционированным воздухом и книгами. Самого Мизантропа в кабинете не оказалось, зато навстречу Игорьку поднялась тонкая гибкая фигурка в форменном одеянии. Рядом с ней, развалившись, сидел некто в черных кожаных штанах и шелковой рубашке, застегнутой на серебряные цепочки.

На него Игорек не сразу обратил внимание. Он был занят другим.

Под серым жестким чепчиком Сестры Жизни оказалось чистенькое Юлькино лицо. Остренький носик, бледная с розовым отливом кожа. Юлькины глаза смотрели на него в упор и, казалось, не видели.

— Его? — спросил ее спутник. У него был взгляд профессионального рекламщика — оценивающий, нахальный.

— Да, — сказала Юлька. — Посмотрите.

Оценивающий взгляд метнулся к Игорьку. Несколько секунд щупал, как заляпанную грязью картину, стоимость которой необходимо определить.

— Фактурный, — сказал рекламщик. — Ангела сделаем.

Он поднялся со скрипнувшего новенькой кожей дивана.

— Ангел, ты два слова-то связать можешь?

Игорек молчал. Он не успел еще понять, что происходит, и боялся сказать лишнего.

— Яс-с-но, — протянул рекламщик и повернулся к Юльке. — Его регистрационный лист глянь сначала, вдруг даун какой-нибудь.

— Я не даун, — сказал Игорек. — Ты ничего толком не спросил, я и не ответил.

Рекламщик повернулся и снова вцепился взглядом.

— Я спросил, ты грамотный? По-человечески разговаривать сможешь?

— Как видишь, — с неприязнью ответил Игорек.

Ему не нравилось ощущение, котором испытывал, находясь рядом с этим человеком. Компания Столетнего и та давала больше позитива, чем то потребительское и животное, что излучал рекламщик.

Юлька стояла позади и безмятежно рассматривала золотую рыбку в прозрачном стеклянном шаре.

— Да хрен вас знает, быдло подзаборное, — почти весело сказал рекламщик. — Ляпнешь мне что-нибудь в прямом эфире и до свидания.

— Сестры Жизни, — нежно сказала Юлька, водя пальцем по стеклу аквариума, — возьмут тебя под свою опеку. Наша организация получила право брать на воспитание тех, кто не безнадежен. Мы занимаемся этим совсем недавно, но есть успехи. А тебя покажем миру как пример наших достижений. Для вас не все еще потеряно. Никто не станет виноватым без вины.

Ее лучистые глаза были пустыми и ненадежными, как море в обманчивый предштормовой штиль.

Игорек раньше видел такие у разносчиков журналов о скором спасении праведников.

Рекламщик посмотрел неодобрительно. Ему, видимо, не понравилась последняя фраза.

— Ладно, — сказал он, выпрямляясь. — Берем. Сделаем из тебя ангела. Юлия, оформляй документы. Шмотки возьми. Есть какие-нибудь?

— Да, — быстро ответил Игорек. — Я быстро. Подождите.

И кинулся вон из кабинета. В коридоре, пустынном и длинном, столкнулся с санитаром, но тот лишь посторонился, пропуская.

Быстро добежал Игорек до двери своей палаты и, скинув с колечка латунный ключ, открыл дверь, чуть не вывернув палец на левой дрожащей руке.

На него не особо обратили внимание — редко кому здесь было дело до других, чем бы они ни занимались. Дрожащие неясные тени пугливо жались на своих кроватях.

Игорек по узкому проходу пошел к Столетнему. Столетний лежал, бессмысленно глядя в потолок.

— Я ухожу, — сказал Игорек, наклоняясь над самым его ухом. — Ты извини, но мне пора уходить.

Нижняя челюсть Столетнего мелко затряслась. На кромке красноватого века появилась влажная дымка.

— Извини, — шепотом сказал ему Игорек.

По коридору дробно звучали уверенные шаги.

— Собрался? — спросил рекламщик, заглядывая внутрь.

— Да. — Игорек показал зажатую в руке клетчатую тряпочку.

— Вот придурок.

Он прикрыл квадратную челюсть бледной рукой, развернулся и исчез в коридоре. За ним поплыла Юлька, шурша по полу длинной серой юбкой. Игорек пошел следом. Дверь за ним захлопнулась. Рекламщик щелкнул пальцами и вдруг, порывшись в кармане, протянул Игорьку пачку сигарет.

— На, покури, нищяга, — сказал он, отвернувшись. — Эх, сколько же вас… — Эти Сестры, — доверительным шепотом сказал он Игорьку уже в конце коридора. — Выбьют из тебя все дерьмо вместе с мозгами. Держись, Ангел.

— Горячая ванна, хороший обед и крепкий сон, — сказала Юлька уже в машине. — Тебе это необходимо.

Она аккуратно пристегнула ремень безопасности.

— Город слегка изменился, — добавила она. — Но мы отвезем тебя в безопасное место. Познакомься. Это Виталик. Он занимается продвижением нас на телевидении и радио.

Рекламщик только кивнул — он был занят дорогой.

— Юля, — сказал Игорек. — Что случилось?

— Как видишь сам, — со сдержанным холодком ответила Юлька, — город находится в страшной опасности. Его уничтожает зверье. Люди боятся выходить на улицы, гулять с детьми. Звери парализовали наш город… и не только наш, Игорь. Посмотри.

Игорек посмотрел. За окном медленно и осторожно ползли машины. Окна в домах светились желтым и оранжевым. На улицах было пустынно и только. И вдруг мелькнула среди ровного ряда домов развалина, похожая на раскрошившийся зуб, а за ней еще одна.

— Метро не работает, — сообщил Виталик, ворочая руль. — В аэропортах охрана такая, будто каждый день туда-сюда дюжина английских королев мотается.

— Твоя мама в полном порядке, — подала голос Юлька. — Ее вовремя эвакуировали под надежную защиту.

— Звери. Это ты права, — сказал Игорек, глядя в окно. — Хотя… жалко мне животных. Не надо на них зря наговаривать.

Юлька промолчала. Всю дорогу она сидела не шелохнувшись, и только когда автомобиль запрыгал по бугристой загородной дороге, сообщила:

— Я, Игорь, верю в жизнь. И знаю теперь, как ее можно сохранить.

— А я теперь калека, — сообщил Игорек. — Видела?

— Мы тебе поможем, — твердо ответила Юлька.

— Вот, — сказал Виталик, подгоняя машину к железным красным воротам, на которых болтались остатки прошлогоднего плюща. — Ваши пенаты. Я завтра приеду с гримером и шмотками.

— Спасибо, — чопорно поблагодарила Юлька и вынула из кармана маленькую искристую открыточку. — Возьми, это тебе.

Виталик взял открытку и сунул в бардачок не глядя.

Красные ворота раскрылись, и Игорек увидел двухэтажный особняк, широкий и угрюмый, с нелепо выгнутыми металлическими прутьями балконов и чахлой геранью в подвешенных к ним вазах.

Возле крыльца мотался желтый трехлапый пес. Увидев Юльку, он радостно взмахнул уцелевшими лапами и ринулся к ней.

— Спайк хороший, — серьезно сказала Юлька, обхватывая его морду ладонями и заглядывая ему в глаза. — Спайка никто не усыпит…

Синяя «ауди» Виталика бесшумно перевалилась через дорожку и исчезла. Ворота закрылись.

— Черт, — сказал Игорек и рассмеялся. — Я что только о тебе не передумал за это время. Даже сам не понимал, насколько много о тебе думал.

Он вскинул одну руку и крепко обнял Юльку, которая все еще гладила пса. От Юльки пахло вербеной и — почти неуловимо — алкоголем.

— И знаешь, — сказал он, закрывая глаза. — Мне теперь плевать, что я буду делать и куда мне идти. Я живой!

Он отпустил неподвижную Юльку и от переизбытка радости обнял таким же манером желтого пса, который суетился рядом. Пес благодарно взвизгнул, исхитрился и лизнул Игорька в ухо. Теплый собачий язык, запах недавно прошедшего дождя и Юлькины выбившиеся из-под строгого чепчика кудряшки — больше Игорьку ничего не нужно было. Кружилась голова. Воздух, легкий, влажный, дурманил. Холодный ветер касался затылка, пальцы ощущали жесткую собачью шерсть. Игорек поднял голову и увидел даже — среди серой рванины туч виднелся крохотный клочок синевы.

— Куда ты потом делась? — спросил Игорек. — Что случилось с Сашкой? Я ее вылечил? А этот… он тебя отпустил? А я нашел двух очень странных людей… и еще попал на теракт на площади. Юля…

Она стояла, очень прямая, очень спокойная, и смотрела на него теми же отрешенными, ненадежными глазами.

— Пойдем в дом.

Игорек отпустил пса, выпрямился и отступил на несколько шагов.

— Вернись, — спокойно сказала Юлька. — Ты не выберешься отсюда с такой рукой.

— В чем дело?

Юлька наклонилась и выудила из своих серых одеяний маленький короткоствольный пистолет.

— Меня научили стрелять, Игорь, — сказала она, поднимая его. — Вернись.

— В меня за последний месяц третий раз тычут оружием, — ответил Игорек. — Мне не страшно. Мне… противно.

— А это не имеет значения, — ответила Юлька.

Она стояла под крыльцом, стройная, в длинном платье, белом шерстяном фартуке и чепчике, с пистолетом в руках, и напоминала героиню гротескного фильма о монашках-преступницах.

— За пять минут довести даму до желания прикончить тебя на месте — не очень-то галантно, Игорь, — сказал позади кто-то. Игорек от неожиданности отпрянув наступил на лапу неугомонному псу и тот, взвизгнув, понесся куда-то за дом, отчаянно хромая.

Юлька опустила пистолет.

— Совсем рука не действует? — спросил Артур. — В твоем Секторе нам главврач сказал, что ты обманщик, Менжик. Говорит, приволокли хоть и грязного, но не вшивого, хоть и пьяного, но не алкоголика, а то, что рука не шевелится, так, говорит, отбил, наверное. Спазм мышц. Говорит, отпустите ребенка. Не место ему в Секторе. Ну мы и решили посмотреть, что там за дите такое безвинно страдает… а это наш юный друг. Отлеживается за казенный счет в безопасном месте.

Игорька словно ударило горячим по глазам — мелькнула длинной чередой цветная пленка: Столетний, дышащий через раз в холодной вонючей палате, клетчатый кусочек рубашки, которым ночью, в одиночестве, старательно ломал себе шею заплаканный человек, красные полукружья под глазами прооперированных.

— Безопасное место, — глухо повторил он и кинулся вперед, к высокой сухощавой фигуре, надеясь повалить, добраться до шеи и бить головой об каменистую дорожку, разбрызгивая кровь и слезы этого спокойного и жестокого циника.

Артур поймал его первым — всего лишь вытянув вперед руку, пальцами сжал горло так, что Игорьку пришлось запрокинуть голову, чтобы не умереть от давящей страшной боли.

— В спортзал надо было ходить, а не по бабам, — гулко, издалека, донесся голос Артура, а синий клочок неба снова затянуло серыми тучами.

Он разжал пальцы только тогда, когда под коленями Игорька оказалась влажная земля, а с губ потекла теплая тягучая слюна.

— Юля, — сказал Артур. — Вымойте его и накормите. Еле на ногах стоит, а нужен свеженьким. И еще. Я вам, девочки, ликерчик привез. Сливочный. И клубнику.

Дата добавления: 2015-10-13