Цивилизационная жизнеспособность и демографические показатели

Тренд снижения рождаемости и связанного с ним сокращения численности населения может рассматриваться в качестве индикатора грядущей гибели цивилизации. В связанном с падением репродуктивного потенциала населения режиме депопуляции функционировали на финише своего существования: доарийская дравидская Индия, пострамзесовский Египет Нового царства, Крито-микенское культурное сообщество, поздняя Римская империя, поздняя Византия, цивилизация майя. Депопуляция являлась, в частности, наглядной иллюстрацией цивилизационного заката Римской империи. Снижение ценности детности среди римлян соотносилось с падением духовных потенциалов Римской цивилизации. Историки охарактеризовали этот процесс как «саморазложение». Путь Рима к гибели начался задолго до варварских вторжений. Варвары лишь подвели черту, исторически оформили факт цивилизационной смерти. Вначале Римская империя деградирует духовно и только затем гибнет физически. Очевидный демографический надлом фиксируется уже во II веке. Процесс депопуляции не ограничивался самим Римом, что можно было бы объяснить конъюнктурными обстоятельствами переноса в начале III века столицы в Константинополь, а распространялся на всю империю. В динамике демографического падения находилось большинство римских провинций. А между тем, никакого индустриального и урбанистического перехода, что рассматривается многими современными демографами как главное условие малодетности, не было и в помине. В масштабах империи безоговорочно доминировало аграрное население. Следовательно, причина депопуляции состояла не материально-социальной трансформации, а именно в духовном кризисе Римской цивилизации. (См. рис. 11.3. – 11.5).

Рис. 11.3. Динамика численности населения в античном Риме, в тыс

Рис. 11.4. Динамика численности населения в Римской империи, в млн. чел.

Рис. 11.5. Динамика численности населения по провинциям Римской империи, в млн. чел.

Периоды репродуктивных упадков имелись и в доиндустриальной истории современных европейских народов. Депопуляцией была охвачена, в частности, значительная часть стран Западной Европы в XVII в. Причем, не только Германия, на демографические процессы в которой существенное воздействие, по-видимому, оказала Тридцатилетняя война (1618-1648 гг.), но и государства, не испытавшие за этот период военных опустошений, такие как Испания, имели отрицательный прирост населения. Если в 1660 г. численность испанцев составляла 8 млн. человек, то в 1703 г. – 7,3 млн. При этом экономическое развитие Европы шло с возрастающей динамикой. Материальное положение населения в целом улучшалось, а рождаемость падала. Вместе с тем, не экономика, а мировоззренческий ценностный кризис семнадцатого столетия, отражавший смену европейской цивилизационной парадигмы, определял в данном случае вековой демографический тренд.

Таким образом, современный репродуктивный упадок экономически развитых стран Запада является скорее не отражением мирового универсального характера демографического развития, а симптомом кризисного состояния только одной из цивилизаций, а именно западной. Делать выводы на этом основании для всех цивилизаций мирового сообщества является ошибочным.

Первой страной исторически перешедшей к современному типу воспроизводства являлась Франция. Устойчивая тенденция сокращения рождаемости наблюдалось там еще с XVIII века. «Французский демографический крест» обрел свою реальность еще задолго до «русского креста». Однако по степени урбанизации Франция заметно отставала от других ведущих стран Запада. В 90-е гг. XIX в., являющиеся периодом особо острого кризиса репродуктивности, доля городского населения страны составляла лишь 37,4 %. Следовательно, урбанизация далеко не исчерпывала причин снижения демографической динамики. Процесс депопуляции во Франции коррелировался с «передовыми» форсированными темпами секуляризации французского общества. Рубежный характер в смене репродуктивной парадигмы у французов восемнадцатого столетия не случаен. Он являлся отражением влияния на демографические процессы просветительской дехристианизации. Франция долгое время являлась своеобразным символом полового аморализма, разрушения семейных ценностей. Показательно, что сравнительно краткосрочный период выправления демографической ситуации приходится на период правления Наполеона III, характеризующийся попыткой реанимации консервативных приоритетов. Преодолеть положение аутсайдера в шкале коэффициента рождаемости Франции удалось лишь в двадцатом столетии посредством многолетней активной демографической политики. На настоящее время по соответствующему показателю она находится выше большинства других стран Запада, подтверждая тем самым тезис о принципиальной возможности государства оказывать воздействие на демографические процессы.

Вопреки гумилевскому представлению витальные потенциалы цивилизаций исторически не только растрачиваются, но и могут целенапрвленно повышаться. Об этом свидетельствуют, в частности, примеры репродуктивных подъемов. Фатальности снижения показателей рождаемости нет как в мировой развертке, так и в масштабах истории отдельных цивилизаций. Демографически их история представляет собой не двухфазный – подъем – упадок, а волновой процесс.

Модернизационный процесс далеко не всегда обусловливал переход к современному типу воспроизводства. Снижение уровня рождаемости наблюдалось, главным образом, при дискретном варианте модернизации. В тех же сообществах, в которых модернизационный процесс осуществлялся при опоре на национальные традиции, кризиса репродуктивности не отмечалось. Зачастую они даже испытывали демографический бум, вызываемый синтезом сохраняемых этноконфессиональных семейных ценностей с улучшением материальных условий жизни населения.

Рождаемость в феодальном японском обществе была сравнительно невысока. Низким репродуктивным уровнем характеризуется демографическая ситуация и в современной Японии. Совершенно иная картина наблюдалась в период определяемой духом революции «Мэйдзи» синтоизации японского общества. Численность японцев в 80-е гг. XVIII в. составляла около 30 млн. чел. Примерно на том же уровне оставалась она и к началу синтоистской революции 1867 г. Но уже к 1913 г. в Японии проживало 51,3 млн. человек. Одновременно происходившее активное индустриально-урбанистическое развитие очевидно не только не служило препятствие, но и являлось дополнительным фактором демографического бума.

Аналогичное резкое повышение репродуктивной активности наблюдается и при рассмотрении феномена османской модернизации. К 80-м гг. XVIII в. аселение Турции, по примерным подсчетам демографов, составляло 9,5 млн. чел. По прошествию столетия оно даже сократилось, находясь на отметке в 8,6 млн. чел. Модернизационный процесс в османском обществе конца XIX - начала XX вв. происходил, как известно, в идеологическом формате реанимации тюркистских традиций (а по большому счету, турецкого национализма). Демографические последствия такой политики для Османской империи не заставили себя долго ждать. Уже к 1913 г. численность ее населения достигла уровня в 18,1 млн. чел. В противоположность позднеосманскому периоду в светской европеизированной Турции динамика репродуктивности имеет преобладающую тенденцию снижения. На настоящее время у нее одни из худших показателей суммарного коэффициента рождаемости среди мусульманских стран.

К резкому репродуктивному скачку во второй половине 1930-х гг. привела, к примеру, антифеминистская политика национал-социалистов в Германии. Тенденция неуклонного снижения рождаемости в Веймарской республике соотносилась с созданием образа «новой немецкой женщины», ценностные идеалы которой связывались с потреблением, развлечением, профессиональным статусом. С приходом к власти НСДАП демографическая ситуация резко изменилась. Если к 1934 г. в Германии рождалось около 1 миллиона младенцев, то уже к 1939 г., после завершения демографической реформы – в полтора раза больше. Третий Рейх был в это время единственным из ведущих европейских государств, характеризующихся постоянным репродуктивным ростом. Идеология демографической политики определялась словами А. Гитлера, произнесенными на партийном съезде 1934 г., о существовании противоположных по своей природе «большого и жестокого» мира мужчин, ориентированного на борьбу за государство и общество», и «маленького мира» женщины, ограничиваемого «семьей, мужем, детьми и домом». Планомерно реализовывался курс на высвобождение женщин из сферы профессионально-трудовой деятельности. Да минимума, к примеру, сведена была их представленность в должностях школьных учителей (кроме предметов рукоделие и домоведение), хотя еще в Веймарской республики ощущался не меньший дефицит педагогов, мужчин, чем в современной России. Исключение в национал-социалистской гендерной ротации составили лишь традиционные женские профессии, связанные со сферой торговли и услуг. Стремление женщин к карьерной самореализации в профессиональном или политическом отношении оценивалось на уровне общественной морали как противоестественное. Для вступивших в замужество и добровольно оставивших трудовую деятельность работниц предусматривалась сравнительно крупная беспроцентная ссуда. Характерно, что высвобождение женщин из сфер общественного производства, приводящее, казалось бы, к сокращению численности рабочих кадров, ни каким образом не сказалось в негативном отношении на сверхвысоких темпах развития экономики страны. «Что дал вам я? – демагогически вопрошал А. Гитлер в 1937 г. у двадцатитысячной аудитории немок. – Что дала вам национал- социалистическая партия. Мы дали вам Мужчину». Бурный шквал аплодисментов прозвучал в качестве одобрения немецкими женщинами процесса дефеминизации.

Германский опыт опровергает традиционное возражение, сводящееся к тому, что в условиях индустриальной экономической инфраструктуры высокая репродуктивность, условием которой является производственное высвобождение женщин, ввиду неокупаемой затратности такого шага, невозможна. Экскурс же в историю демографической политики заставляет внести в этот тезис некоторую корректировку, ограничивающий ракурс его применения либеральными экономическими моделями организации индустриального общества. В тех же системах, в которых государству отводится роль активного экономического регулятора, появляются возможности и для гендерной диверсификации общественных функций, и, в частности, создания условий репродуктивной ориентированности женщин.

Конечно же, германская демографическая политика далеко не ограничивалась дефеминизацией производственной сферы, включая и иные механизмы стимулирования высокой рождаемости. Вводились, к примеру, специальные детские и семейные пособия, устанавливались льготные расценки медицинского обслуживания многодетных семей. Распространявшая на недостигших 25-летнего возраста незамужних девушек обязательная трудовая повинность предусматривала, главным образом, наряду с сельскохозяйственными работами, оказание помощи многодетным матерям в уходе за детьми. Молодые немки, таким образом, снимая часть повседневных забот с домохозяек, сами приобретали навыки будущих матерей. Задачу подготовки к материнству решали также учрежденные государством специальные школы для беременных женщин. Впервые в мировой практике устанавливалась правительственная награда за заслуги рожениц – Золотой материнский крест, вручаемый, матерям родившим восьмерых детей (с 1944 г. аналогичные были введены и в СССР).

Об апологии национал-социализма, конечно же, не может быть и речи. Однако детородный бум в Германии при власти НСДАП есть серьезный аргумент в пользу гипотезы о корреляции репродуктивных показателей с уровнем национальной ориентированности государства. Статистика по рождаемости в современном денацидизированном либеральном германском государстве находиться в резком диссонансе с ситуацией сложившейся в Третьей Рейхе. Уже довольно длительное время Федеративная Республика имеет однозначно худший в мире показатель общего коэффициента рождаемости. Сегодня в Германии он составляет лишь 8,1 ‰, тогда как даже в условиях катастрофического 1945 г. – 15 ‰. Почему же немки в Веймарской республике и ФРГ имели низкую, а в Третьем Рейхе – высокую репродуктивную активность? Очевидно, что причины такого различия следует искать не в экономической конъюнктуре, а прежде всего, в идеологических факторах.

Аргументы против фатальности перехода к современному малодетному типе воспроизводства можно обнаружить и в демографической истории США. Противоречащий данному концепту длительный репродуктивный спурт пришелся в американском обществе на вторую половину 1930-х – 1950-е гг. Общий коэффициент рождаемости в Соединенных Штатах возрос от 18,4 ‰ в 1936 г. до 26,5 ‰ в 1947 г. Показательно, что интенсивный рост репродуктивной активности американцев наблюдался даже во время второй мировой войны (не имея очевидно аналогов такого рода в истории других воюющих государств). Соответствующий демографический подъем коррелировался в США с процессом реанимации консервативных англо-американских ценностей. Олицетворяемая же президентством Дж. Кеннеди ценностная инверсия начала 1960-х гг. обозначила противоположный вектор снижения уровня репродуктивности. Спад рождаемости в США хронологически точно совпал с эпохой сексуальной революции. В итоге к 1978 г. общий коэффициент рождаемости в Соединенных Штатах упал до отметки в 15 ‰.

Первая фаза всеобщего демографического надлома западного мира приходится на 1910 - 20-е гг. Данный феномен совершенно не синхронизируется с индустриально-урбанистическими процессами в западных странах, высшая точка которых была пройдена там существенно раньше. Зато двадцатые годы стали временем широкого импульсивного распространения материалистического миропонимания, атеистической пропаганды, аксиологии прагматизма. Репродуктивный кризис определялся, таким образом, парадигмой установившегося как на теоретическом, так и бытовом уровне, материализма.

Второй фазой генезиса современного типа воспроизводства явились для Запада 60-е гг. XX в. Пришедшийся на них системный взрыв сексуальной революции, приведший к нивелировке патриархальных семейных ценностей, не мог не иметь негативных последствий для показателей рождаемости. Традиционный образ женщины – матери (для христианской семиосферы – архетип Богородицы) утратил в процессе феминизационной псевдоэмансипации свою привлекательность. Подлинный антирепродуктивный перелом в настроениях европейцев, пишет П. Бьюкенен, произошел ни с наступления эпохи индустриализации, а в 1960-е гг., когда «западные женщины стали отказываться от образа жизни своих матерей». Явно противоречила репродуктивным ценностным ориентирам и голливудизация массового сознания, выразившаяся в культивировании иллюзии о суперчеловеке в качестве желаемого брачного партнера. Показательно, что практически одновременно, под действием тех же обстоятельств ценностного перелома, выразившегося в падение этики труда, Запад стал постепенно уступать свои позиции Востоку в мировой экономике.

Дата добавления: 2015-08-13