Трагедия незрелой мысли

В тексте романа после описания встречи и разговоров Григория с Гаранжой читаем: «Толчок был дан, проснулась мысль, она изнуряла, придавливала простой, бесхитростный ум Григория». В дискуссии 1940 года была сделана попытка объявить этот «простой, бесхитростный» ум Григория главной причиной его трагедии, по сути – попытка вообще отказать ему в уме. В.Кирпотин писал тогда: «Основное свойство Григория – его невежественный, неразвитой ум, который не мог устоять перед чужими аргументами, как бы они ни противоречили друг другу. Поэтому самые противоположные убеждения кажутся ему одинаково неопровержимыми. Его политическое поведение часто является следствием чужой воли, чужого воздействия. Григорий всегда оказывается на «овечьем» положении, всегда ищет «барана», на которого он мог бы ориентироваться». Вывод критика: «Пусть льется кровь, пусть решаются судьбы родного ему казачества и судьбы целого мира – Григорию Мелехову это неважно, неинтересно, лишь бы ему самому жить спокойно»[179].

Такая постановка вопроса, и особенно странные выводы из нее, конечно, совершенно неправомерны. Но проблема здесь затронута достаточно серьезная, хотя и не основная для «Тихого Дона».

Проверка нравственности, испытание уровня развития сознания – очень важный аспект содержания романа. Это вообще-то традиционная для русской литературы тема. В рамках литературы ХIХ века такая проверка, во-первых, распространялась лишь на интеллигенцию, на так называемых "передовых" людей из дворян или разночинцев, а во-вторых, завершалась выяснением готовности героя к участию в общенародном деле, само же это дело мыслилось как дело будущего.

Пожалуй, единственный в ХIХ веке пример проверки уровня гражданской зрелости и сознательности крестьянской массы – в поэме Н.А.Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Однако ее автору пришлось прибегнуть к условности и для выполнения поставленной перед собой задачи поставить в центр поэмы таких необыкновенно «сознательных» крестьян, которые были готовы, пока не найден на Руси счастливый человек, «в домишки не ворочаться, не видеться ни с женами, ни с малыми ребятами». Изобразить таких правдоискателей строго реалистически Некрасов не мог и вынужден был прибегнуть к фантастическому домыслу и к фольклорной сказочной форме, чтобы показать, как «сбирается с силами русский народ и учится быть гражданином».

Платоновские правдоискатели (например, Фома Пухов в «Сокровенном человеке», его чевенгурцы, строители «котлованов», герои «Ювенильного моря» и «Счастливой Москвы») показаны в условном гротескно-фантастическом мире и с применением соответствующих средств художественной образности.

У Шолохова же (и это, может быть, единственный в литературе пример) фигура крестьянина-правдоискателя без малейшей натяжки, без условностей и фантастических допущений встала в центре строго реалистического повествования.

Если в литературе прошлого такого рода коллизии решались на образах высокоразвитых, образованных интеллигентов: Болконских, Безуховых, Левиных, – то у Шолохова их место занял простой крестьянин, малограмотный казак. Задачи, вставшие перед ним, перед его разумом, были сложнее, а возможности решить их с помощью мысли – меньше.

Григорий терпит крах в своем правдоискательстве, в частности (подчеркиваю – не главным образом, а именно в частности), еще и потому, что ему необычайно трудно понять, охватить мыслью, разумом сущность тех сложных и противоречивых событий, в эпицентре которых он оказался.

Ведь Григорий не Гамлет, не Пьер Безухов и даже не Вадим Рощин, не Андрей Старцов, не Юрий Живаго. Все это интеллигенты – люди высокоразвитые, обладающие блестяще тренированной мыслью, изощренной культурой мышления. Они имеют возможность мыслью, рациональным анализом проникнуть в сущность событий и противоречий и попытаться найти выход. Но даже и таким людям в те годы это не удавалось… Проблемы, вставшие перед Григорием, не менее, а более сложны, в то же время уровень кругозора, запас знаний, субъективные возможности для их решения – существенно меньшие. Ведь он действительно малограмотный казак, окончивший всего лишь церковноприходскую школу.

Так что недостаточно опытный и отнюдь не изощренный учением разум его, к тому же опутанный сословными предрассудками, порой действительно оказывается в тисках логически неразрешимых противоречий.

Мысль Григория как регулятор поступков порой уступает его огненному темпераменту. И это надо учитывать. Но не абсолютизировать. Представлять себе, подобно Кирпотину, будто бы Григорий склоняется перед любыми сколько-нибудь логическими аргументами, конечно же, нельзя[180].

Григорий сам сознает узость своего мышления, недостаточность кругозора, и тем не менее в идеологических спорах всегда занимает самостоятельную позицию, хочет сам докопаться до истины и проявляет подлинную самостоятельность отнюдь не примитивного ума.

К примеру, доводам большевика Гаранжи ему действительно трудно было противопоставить серьезные возражения: «Григорий пробовал возражать, но Гаранжа забивал его в тупик простыми, убийственно простыми вопросами, и Григорий вынужден был соглашаться. Самое страшное в этом было то, что сам он в душе чувствовал правоту Гаранжи и был бессилен противопоставить ему возражения, не было их и нельзя было найти. С ужасом Григорий сознавал, что умный и злой украинец постепенно, неуклонно разрушает все его прежние понятия о царе, о родине, о его казачьем воинском долге». Обратим внимание: не с восторгом, не с удовлетворением, не с радостью, а с ужасом и страхом. И то, что Шолоховым подчеркнуты именно эти эмоциональные реакции Григория на речи Гаранжи, говорит о том, что Григорий воспринимает их не безоглядно, без восторга и с сопротивлением (как говорится, «ум с сердцем не в ладу», разум и чувство не согласуются), а значит, и воздействие их не может быть окончательным, прочным и долговечным, и они неизбежно будут подвергнуты в его сознании сомнениям и испытанию. Так и происходит спустя полтора месяца, когда в отпуске, в хуторе "прахом задымились" теперь уже уроки Гаранжи, и верх снова взяло "свое, казачье".

А вот другой идеолог, встретившийся на его пути, – Изварин, убежденный автономист, сепаратист, умный и образованный человек. Его идеи падают на благодатную, податливую почву сословных привычек, традиций, иллюзий и предрассудков, которые с материнским молоком впитал в себя казак Григорий Мелехов. Но Григорий и его суждения и доводы воспринимает с осторожностью и сопротивлением: «Я говорю, – глухо бурчал Григорий,– что ничего в этом не понимаю… Мне трудно в этом разобраться… Блукаю я, как метель в степи.

– Ты этим не отделаешься! Жизнь заставит разобраться, и не только заставит, но и силком толкнет тебя на какую-нибудь сторону».

Начальник штаба Копылов, тоже офицер, притом образованный (он бывший учитель) – хитрыми софизмами доказывает Григорию необходимость иностранной военной интервенции, участия в «белом деле» англичан и французов: «Мне понятно, что ты озлился на Фицхалаурова, – пожимая плечами, говорил Копылов, – но причем тут этот англичанин? Или тебе его шлем не понравился?

- Мне он тут, под Усть-Медведицей, что-то не понравился… ему бы его в другом месте носить. Две собаки грызутся, третья не мешайся, знаешь?

- Ага! Ты, оказывается, против иностранного военного вмешательства? Но, по-моему, когда за горло берут – рад будешь любой помощи.

- Ну, ты и радуйся, а я бы им на нашу землю и ногой ступить не дозволил!

- Ты у красных китайцев видел?

- Ну?

- Это не все равно? Тоже ведь чужеземная помощь.

- Это ты зря! Китайцы к красным добровольцами шли.

- А этих, по-твоему, силой сюда тянули?

Григорий не нашелся, что ответить, долго ехал молча, мучительно раздумывая, потом сказал, и в голосе его зазвучала нескрываемая досада:

- Вот вы, ученые люди, всегда так… Скидок наделаете, как зайцы на снегу! Я, брат, чую, что ты тут неправильно гутаришь, а вот припереть тебя не умею… Давай бросим об этом. Не путляй меня, я и без тебя запутанный!»

Ответ Григорий нашел в тот же день, когда, мысленно вернувшись к спору с Копыловым, "поймал себя на том, что ищет оправдания красным: "Китайцы идут к красным с голыми руками, поступают к ним и за хреновое солдатское жалованье каждый день рискуют жизнью. Да и при чем тут жалованье? Какого черта на него можно купить? Разве что в карты проиграть.. Стало быть, тут корысти нету, что-то другое… А союзники присылают офицеров, танки, орудия, вон даже мулов и то прислали! А потом будут за все это требовать длинный рубль. Вот она в чем разница! Ну, да мы об этом еще вечером поспорим. Как приеду в штаб, так отзову его в сторону и скажу: – А разница-то есть, Копылов, и ты мне голову не морочь!"Только доспорить не удалось: Копылов в тот же день был убит шальной пулей…

В конце романа, подводя итоги своей жизни, Григорий снова горько сетует на свою «темноту». На острове посреди Дона, где он скрывается от власти вместе с бандитами и дезертирами, он говорит Капарину: «От вас, от ученых людей, всего можно ждать…Ежели бы я пограмотнее был, может, не сидел бы тут с вами на острове, как бирюк, отрезанный половодьем…»

И когда Григорий горько сетует: «Спутали нас ученые люди! Господа спутали! Стреножили жизню, и нашими руками вершают свои дела», – то в этом его обвинении, брошенном от лица простых людей «людям ученым», которые проводят свои эксперименты, с человеком не считаясь (все равно, кто эти «ученые люди»: Ленины и Троцкие или Гайдары с Чубайсами), то в его словах есть немалая правда.

Однако видеть основную причину его несчастий в его «неграмотности» было бы неверно. Его исключительно тонкое нравственное чутье не спасает от беды, но и не позволяет ему поддаться соблазнам хитроумной мысли. Поэтому он гораздо привлекательнее и тех, кто, как им кажется, точно знает, чего ищет и добивается (таких, как Штокман, или Листницкий, или Изварин), и тех, кого по жизни ведет не столько разум, сколько «классовое чутье» (ведь Котляров и Кошевой, с одной стороны, и Коршунов, с другой, отнюдь не грамотнее и не умнее Григория). Но самое главное – и приведенные здесь примеры это ясно доказывают – Григория не устраивают «правды» отдельные, частичные, отвечающие чаяниям и стремлениям не всех людей, а лишь некоторых их групп и объединений.

Заключение. Григорий Мелехов как правдоискатель

К 70-м годам шолоховедение обнаружило и силу, и слабость. Силу – в том, что оно становилось достаточно глубоким и объективным, чтобы суметь взглянуть на одно и то же содержание с разных точек зрения, позволяющих выявить не только социально-исторические и идеологические, но и более глубокие, философские и эстетические его аспекты. Оказалось, что философско-эстетический подход не столько противоречит, сколько взаимодействует с другими, включая в концептуальные объяснения содержания "Тихого Дона" многие важные, притом ключевые и плодотворные идеи предыдущих концепций. Например, представление об исключительности характера Григория Мелехова, в ложной, мистифицированной форме развиваемое концепцией "отщепенства". Или то понимание конфликтной основы романа как столкновения старого и нового миропорядка, которое было выдвинуто концепцией исторического заблуждения и рассмотрено ею со стороны его социально-исторической проблематики. Здесь оно дополнено раскрытием нравственно-философского содержания такого типа конфликта. С этой же стороны освещается здесь и та проблематика, которая исследована авторами концепции "сочувствия" с социально-исторической и психологической точек зрения. Все это означало, что авторы философско-эстетической концепции двигались в правильном направлении. Правда, тот факт, что одни из них рассматривали трагедию Григория как трагедию гибели уходящих гуманистических ценностей, а другие – как трагедию невозможности осуществления новых коммунистических идеалов, провозглашенных, но не достигнутых революцией, свидетельствует, что верное направление анализа сочеталось с узостью толкования мелеховской "правды". Это, так сказать, тезис и антитезис без синтеза.

Однако для поиска такого синтеза был сделан существенный шаг вперед. Ведь философско-эстетическая концепция сосредоточивает все свои усилия на духовно-нравственных исканиях Григория Мелехова – этого своеобразного Дон-Кихота крестьянского патриархального мира – и позволяет определить суть этого художественного типа как правдоискателя. Сосредоточение внимания на характере Григория Мелехова как трагического героя позволяет глубже прояснить субъективную сторону трагического конфликта через определение ведущей черты этого характера – его духовно-нравственного максимализма. При этом сущность искомой им правды в исследованиях сторонников этой концепции оставалась все-таки достаточно неопределенной. В чем она заключается, эта его правда? Ведь те два варианта трактовки его «правды», его идеала, которые мы рассмотрели, как бы раздваивают его образ, так что герой представляется в одном случае как борец за сохранение прекрасного «старого», а в другом – как воплощение чуть ли не самого крайнего революционного максимализма.

Но ведь суть позиции Григория – в том, что он стоит «на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их», – и она, эта позиция, более чем красноречиво свидетельствует о том, что его искания устремлены не к разделяющим, раскалывающим народ, а, наоборот, к объединяющим его идеям, не к «центробежным» правдам, а к правде общей, «центростремительной». Классовая борьба – реальность, классовые «правды» существуют, но они относительны и односторонни по отношению к истине, к общей для всего народа, к общечеловеческой «правде». А это значит, что его собственная «правда», та, которую он ищет и на которую инстинктивно ориентируется, несводима к этим односторонним правдам, что она глубже и шире их. И, следовательно, она включает в себя и то, что раскрывается на уровне первого варианта (борьба за прекрасное «старое»), и то, что выявляется на уровне варианта второго (максималистская борьба за провозглашенное революцией прекрасное «новое»). А также – добавим – и то, что в эстетике определяется как столкновение нравственного закона с законом юридическим.

«У каждого своя правда, своя борозда», – признает в романе шолоховский герой. И действительно, «правд» много. Есть правда каждого отдельного человека, борющегося за свою жизнь и жизнь своих близких. Есть и "казачья" правда, связанная с борьбой за сохранение казачества как этнического целого, его ценностей и обычаев, сложившихся веками и оплаченных кровью предков. Есть и правда " белых ", есть и правда "красных". А сам Григорий ищет правду, объединяющую всех. Это значит, что частные (по сравнению с ней) правды его не устраивают.

Каковы же контуры той большой, всечеловеческой правды, «под крылом которой мог бы посогреться всякий», на поиск которой бросает все свои силы, всю энергию Григорий Мелехов и ради которой он жертвует всем: и собственной жизнью, и жизнью самых близких ему людей? И есть ли она, такая правда? Может быть, и нет ее вовсе или же она подобна философской «абсолютной истине», которая существует как стремление, движение к ней по ступеням относительных истин?[181] Она существует прежде всего в самой жизни людей.

Пожилая казачка спасает пленного красноармейца, а когда он благодарит её, она отвечает: "Не за что, касатик, не за что! Не мне кланяйся, богу святому! Я не одна такая-то, все мы, матери, добрые… Жалко ить вас, окаянных, до смерти!" Маленький мальчик рыдает при виде избиваемых пленных («Маманя! Не бей его! Ой, не бей!.. Мне жалко! Боюсь! На нем кровь!…)".Старик-конвоир упрашивает вахмистра разрешить дать напиться умирающим от жажды пленным красноармейцам из колодца: "Поимей сердце, Аким Сазоныч! Они ить тоже люди". Вахмистр запрещает: "Какие такие люди? Коммунисты – не люди!", – но старик поступает "по совести": "Много вас таковских начальников-то! Иди, ребятки, пей!" В о всем этом проявляются глубинные представления о «человечьей правде» (именно такими словами определяется в «Тихом Доне» самая главная из всех «правд»). Эта «человечья правда» – и в словах старика-казака, с которыми он обращается к идущим на войну молодым казакам: «Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить – надо человечью правду блюсть… чужого на войне не бери – раз… Женщин упаси бог трогать». Григорий устремлен именно к такой «всеобщей», к объединяющей всех правде, которая существует как смутный и в то же время незыблемо прочный, освященный идущими из тьмы веков народными представлениями о добре и справедливости, идеал.

В связи с этим Е.Тамарченко соотносит правдоискательство Григория Мелехова с такой корневой «народной идеей правды», под которой имеются в виду, как пишет исследователь, народные «мысле-образы», составляющие «высокоразвитую единую мудрость, складывавшуюся с древнейших времен». Надо полагать, речь идет об идеальном содержании, идеальной стороне того, что психоаналитики юнгианской школы называют «коллективным бессознательным», которое находит выражение в символических образах-архетипах. В них концентрируются, по словам Е.Тамарченко, представления, которые «шире и собственно этики, и эстетики, и отвлеченных идей об истине... Выступая на поверхность культуры в каких-то ее явлениях (народных обычаях, притчах, сказках, пословицах, отдельных изречениях античной трагедии и т.д.), они едины по сути и отражают мечту о мире, в котором человек связан прекрасно-добрыми отношениями со своим народом, человечеством и природой. Это идеал прежде всего практический, сказывающийся в человеческом поведении, принимаемом народом за образец, в народном искусстве и очень мало выразимый отвлеченно… Низовые представления о полной и земной правде стояли у истоков великих религий… были одним из стимулов к их оформлению. Эта правда является первичным источником и так называемого утопического, и так называемого научного социализма и коммунизма»[182] (вот то, что соединяет «стихийный» гуманизм личности, о котором мы вели речь выше в рамках анализа первого варианта трактовки «Тихого Дона», и идеал гуманизма «коммунистического», о котором речь шла применительно ко второму варианту трактовки правдоискательства Мелехова).

Поэтому его путь в соотнесении со сталкивающимися и борющимися частными, сословными, социальными, групповыми «правдами» представляется ему самому и другим героям, да и исследователям романа, бесконечным «блуканием». Он стремится к определенности, но не может примкнуть окончательно ни к кому, потому что не хочет частичной правды. А по существу-то он инстинктивно, изнутри, очень твердо, если не знает, то по крайней мере «чует», как он говорит, то есть чувствует «человечью» (иначе говоря, общую для всех людей), общечеловеческую правду, которую ищет, которую защищает и требованиями которой не столько осознанно, сколько инстинктивно старается руководствоваться в своих поступках и действиях (конечно же, не всегда удерживаясь от срывов, и об амплитуде таких его колебаний мы уже говорили: от рыцарского благородства к беспощадной жестокости). Но важно видеть доминанту характера, а она – в верности идеалу «человечьей правды». «Святой во вшивой шинели, вон ты кто!» – говорит Григорию Мелехову его случайная попутчица, «зовутка», которая везет на своей подводе возвращающегося из Красной Армии домой, в хутор, бесконечно уставшего от войны Григория. "Зовутка" иронизирует над Григорием, но для читателя в этих её словах есть и прямой, не иронический смысл: он знает, что Григорий – "грешник", но знает и то, что в его поиске "человечьей" правды есть и святой, сокровенный смысл.

Такова сущность характера главного героя «Тихого Дона» как правдоискателя. В трагически разорванном гражданской смутой времени искатель такой правды, носитель такого идеала неизбежно одинок, исключителен и в судьбе своей трагичен. Поэтому трагический комплекс «Тихого Дона» в изображении столкновения такого человека с таким миром объемлет, включает в себя содержание всех форм трагического конфликта.

Дата добавления: 2015-08-18