Крушение гуманизма

Иногда содержание этого термина уточняется так: крушение «стихийного» или «абстрактного» гуманизма[164]. А в русской философии начала века то, что произошло в России в годы мировой войны и революции, расценивалось как крушение идей и принципов гуманизма вообще[165].

Итак, рассмотрим содержание «Тихого Дона» в контексте первого варианта трагической ситуации столкновения человека и мира: сильная личность вступает в тяжбу со временем, эпохой, историей, отстаивая устаревший, отброшенный временем идеал.

Григорий Мелехов как трагический герой является носителем определенной идеи, принципа, который не в словах, не в рассуждениях выражен, не в монологах и дискуссиях оттачивается, но реализуется прежде всего в поступке, в жизненной практике героя. Как определить этот принцип? Его можно определить как идею гуманизма.

Григорий – гуманист. Он всегда выступает в защиту человека, в защиту справедливости и добра. Человечность Григория – общий, может быть, кажущийся отвлеченным, абстрактным принцип, но выражен он не в словах, а в действиях героя, предельно конкретных.

Григорий с неуемной энергией отстаивает справедливость, человеческое достоинство и честь и всегда готов вступиться за человека. И его гуманный порыв всегда обращен к отдельной личности, к отдельному, конкретному человеку, независимо от того, кто этот человек, к какому лагерю он принадлежит, и кто, почему и за что его обижает, притесняет или убивает. Можно привести немало такого рода примеров из текста романа.

ЗАЩИТА ФРАНИ. Вспомните, как Григорий – один из всего взвода – бросается на защиту от насилия польской девушки Франи, как его избили казаки и как он потом задыхался от возмущения и жалости и чуть не плакал.

ВЫСТРЕЛ В ЧУБАТОГО. Чубатый вызвался отвести в штаб пленного австрийца, пошел с ним и через короткое время вернулся один. Григорий спрашивает его:

«- Куда дел австрийца?

- Чего лезешь? – огрызнулся Чубатый.– Побег он… думал убечь…

- Брешешь ты! – крикнул Григорий.– Зря убил.

- Ты чего шумишь? Тебе какое дело? – Чубатый поднял на Григория ледяные глаза.

- К-а-а-к? – Григорий медленно привстал, шарил вокруг себя подпрыгивающими руками.

- Не лезь, куда не надо! Понял? Не лезь! – строго повторил Чубатый.

Рванув за ремень винтовку, Григорий стремительно поднял ее к плечу. Палец его прыгал, не попадая на спуск, странно косилось побуревшее лицо.

- Но – нно! – угрожающе вскрикнул урядник, подбегая к Григорию.

Толчок опередил выстрел, и пуля, сбивая хвою с сосен, запела тягуче и тонко.

- Что же это? – ахнул Кошевой».

Как видим, Григорий здесь опять заступается за человека, и снова один. Присутствующие тут же Кошевой, Котляров, другие казаки ведут себя иначе.

СТОЛКНОВЕНИЕ С ПОДТЕЛКОВЫМ. В сцене самосуда и жестокой расправы над пленными офицерами по приказу Подтелкова только Григорий – опять он один! – пытается остановить убийство, бросается на Подтелкова с оружием. А потом не может ни забыть, ни простить бессудного расстрела.

А перед казнью самого Подтелкова, казнью, в которой сам Григорий тоже не желает принимать участие, он напоминает ему: «Под Глубокой бой помнишь? Помнишь, как офицеров стреляли? По твоему приказу стреляли! А? Теперича тебе отрыгивается. Не одному тебе чужие шкуры дубить. Ты, поганка, казаков жидам продал! Понятно? Ишо сказать?». Но и тут он всё равно чувствует себя участником несправедливого, страшного дела.

УБИЙСТВО КОТЛЯРОВА. Узнав о том, что коммунисты красного Сердобского полка, в котором служили Котляров и Кошевой, арестованы взбунтовавшимися красноармейцами, что их гонят через хутора, чтобы казаки забили их насмерть, Григорий мчится в хутор с мыслью во что бы то ни стало спасти их. Спасти участников, виновников убийства его брата Петра, которого собственноручно застрелил Кошевой, а Котляров стоял рядом и не остановил его. Эпизод убийства Петра – одна из самых потрясающих сцен романа. Шолоховым найдены были при изображении этой сцены слова просто-таки потрясающей силы. Кошевой стреляет из нагана в Петра. «Петр не слышал выстрела, падая навзничь, как от сильного толчка. Ему почудилось, что протянутая рука Кошевого схватила его за сердце и разом выжала из него кровь».

И вот Григорий спешит, торопится, скачет в хутор, чтобы успеть спасти Кошевого и Котлярова. Снова один. Невозможно представить, чтобы в такой ситуации подобным образом повел бы себя Кошевой (или Коршунов, или Листницкий, или кто-либо еще из героев). Но он опаздывает. Несчастье уже случилось: Дарья застрелила Ивана Алексеевича Котлярова. Григорий, узнав об этом от плачущей Дуняшки, с трудом удерживается от того, чтобы не ударить Дарью: «Никогда еще Григорий не испытывал такого бешеного желания рубануть. Несколько секунд стоял он над Дарьей, стоная и раскачиваясь, крепко сцепив зубы, с чувством неодолимого отвращения и гадливости рассматривая это лежащее тело. Потом шагнул, наступил кованым каблуком сапога на лицо Дарьи, черневшее полудужьями высоких бровей, прохрипел:

- Гггадюка!

Дарья застонала, что-то пьяно бормоча, а Григорий схватился руками за голову и, гремя по порожкам ножнами шашки, выбежал на баз».

Убивают белые – это ему отвратительно. Убивают красные – реакция та же самая. Обе стороны представляются ему бессмысленно и одинаково жестокими. О двух безжалостных к людям антиподах – большевике Кошевом и белогвардейском палаче, карателе Коршунове – он отзывается одинаково: «По мне они одной цены, что, скажем, свояк мой Митька Коршунов, что Михаил Кошевой».

То есть люди, проявляющие необоснованную жестокость, уравниваются им по своей сути. Белогвардеец и большевик ставятся им на одну доску, потому что человеческая сущность обоих в его глазах одинакова. Мотивы их действий, их политическая и социальная позиции в данном случае для Григория второстепенны, они его не интересуют.

Такова позиция самого Григория – именно в силу этого он и оказался «на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их».

Со своим знаменем справедливости для всех Григорий оказывается между двух огней. Точнее, под перекрестным огнем. В разгар гражданской войны, в ожесточении непримиримой, смертельной схватки противоположных классовых лагерей он стоит на позиции защиты человека вообще, ищет всеобщую, вечную справедливость. Удивительно ли, что люди, разгоряченные боем, не понимают его? Тем более, что на пути Григория Мелехова – и Шолохов сознательно строит именно такую композицию и такой сюжет – нет ни одного такого же мятущегося, как он. Метаниям и блужданиям Григория Мелехова в поисках справедливости в особенности противостоят незыблемые позиции двух героев-антиподов, двух людей, которые движимы каждый своей идеей и которые убеждены, что они навсегда обрели истину, и ни один из них от своей правды не отступится ни за что, ни при каких обстоятельствах.

Одну из них воплощает боец белой гвардии Листницкий.

Другую – боец гвардии красной Михаил Кошевой.

Самая основная черта в характере того и другого – твердость. И это качество постоянно подчеркивается в тексте, когда автор все время напоминает о «твердой руке», «твердо сжатых губах» Кошевого ("Через эту твою твердость ты и высох весь", – говорит ему Ильинична), о твердости позиции и незыблемости монархических убеждений Листницкого. Григорий завидует и тому, и другому: «Им с самого начала все было ясное, а мне и д о се все неясное. У них у обоих свои прямые дороги, свои концы, а я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь… от белых отбился, к красным не пристал, так и плаваю, как навоз в проруби».

У всех, с кем сводит Григория судьба, – свои дороги. А он – все время на перепутье, всегда "на грани", и ни одна из "прямых дорог", по которым идут другие, не кажется ему надежной и правильной, а "верная тропа" "нащупывалась трудно": "как в топкой гати, зыбилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности – по той ли, по которой надо, идет". Тем рельефнее муки Григория. Он мечется, мучается, страдает, бьется, сам сознает мучительность и нелепость своего положения.

Его не понимают. Он и не может быть понят. Ни белыми, ни красными. Потому что и те, и другие в ожесточении борьбы антигуманны и античеловечны в одинаковой степени.

Да, это так: и романтические «поручики Голицыны», и замечательные, интеллигентные Турбины, и «белогвардейская рать святая» из «Лебединого стана» Цветаевой не удержались на гуманистических позициях. Как писал, подводя итоги своей жизни, один из главных идеологов «белого дела», один из основателей Добровольческой армии монархист Василий Витальевич Шульгин, «белое движение было начато почти что святыми, а кончили его почти что разбойники. Утверждение это исторгнуто глубокой душевной болью, но брошено на алтарь божьей Правды»[166]. Об ужасах "белого" террора можно прочитать не только в "советских", но и в самых что ни на есть "антисоветских" источниках, например, в книге Романа Гуля "Ледяной поход" (автор сам был его участником), или в воспоминаниях начальника штаба 1-го (Добровольческого) корпуса генерал-лейтенанта Е.И.До­ста­ва­лова (под характерным названием "О белых и белом терроре"), и в "Очерках русской смуты" самого генерала А.И.Деникина. М.Пришвин, мечтавший о приходе белых, написал в дневнике 4 июня 1920 г.: "Рассказывал вернувшийся пленник белых о бесчинствах, творившихся в армии Деникина, и всех нас охватило чувство радости, что мы просидели у красных".

В "Тихом Доне" об этом написано немало, достаточно вспомнить казнь подтелковцев, или расправу над пленными коммунистами в сценах гибели Ивана Алексеевича Котлярова, или уничтожение повстанцами по требованию деникинского эмиссара более 800 пленных красноармейцев в Вешенской. Для белых генералов Секретева или какого-нибудь Фицхалаурова Григорий Мелехов никакой не гуманист, а всего только «сильный зверь», рубака, способный бесстрашно воевать за казачьи сословные интересы. Но и проявлений "красного террора" в "Тихом Доне показано не меньше, если не больше, чем "белого". Лагерь революции с его сугубо классовыми принципами, с штокмановским кредо «С врагами нечего церемониться, лес рубят – щепки летят», с малкинским «По третьей категории его!», с мстительным побуждением Михаила Кошевого: «Я вам, голуби, покажу, что такое Советская власть!» – тоже не в состоянии понять и принять мелеховского гуманизма. Ведь это тоже "почти что разбойники"[167]!

Для Подтелкова Мелехов вовсе не правдоискатель. Сначала он для него один из колеблющихся казаков, которому надо открыть глаза и вести за собой, а потом – подлый предатель, продажная душа: «Что ж ты, расстреливаешь братов? – упрекает он Григория перед своей смертью.– Обвернулся? Вон ты какой… И нашим, и вашим служишь? Кто больше даст? Эх, ты!»Не лучше понимает Мелехова и друг его детства и юности Михаил Кошевой. При последней решающей встрече их мысли движутся в непересекающихся плоскостях. Контакт между ними невозможен, взаимопонимание немыслимо: полная некоммуникабельность.

Для Григория Михаил – товарищ юности, он готов ему все простить и забыть, даже убийство брата Петра. Для Михаила (который говорил Штокману когда-то о Григории: "Ить мы корешки", "Ить он мне как брат") Григорий теперь – враг, и он ничего не хочет ему забыть и простить («Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу на тебя спокойно глядеть»).

Одному (Григорию) кажутся высшими всечеловеческие принципы. Убитые – убиты, но живым-то надо, в конце концов, друг друга понять, простить и начать друг другу верить («Если все помнить – волками надо жить»). Другому (Михаилу) кажутся истинными только классовые принципы, и он не испытывает желания кого бы то ни было прощать и понимать.

Литературоведы чаще всего то судят Мелехова с позиций Кошевого, то осуждают Кошевого, горячо сочувствуя Мелехову. Так до истины не доберешься – нужна иная, более высокая позиция. Григорий остается не понятым окружающими его людьми – в том и другом лагере – до конца.

А он ждет, надеется, что люди увидят, оценят его честность, его бескорыстие, его стремление быть справедливым.

Вот два характерных – и сюжетно параллельных – факта, эпизода из романа.

В БЕЛОМ ЛАГЕРЕ

Командующий повстанческими войсками Павел Кудинов предлагает провести рискованную, дерзкую военную операцию и спрашивает Григория Мелехова:

«-Ты сам, – Кудинов налег на последнее слово, – не поведешь сотни?»

- Почему сам?

- Боевитого надо командира, вот почему! Надо дюже боевитого, через то, что это дело не шутейное.

Польщенный Григорий, не раздумывая, согласился:

- Поведу, конечно».

Но вот разговор получает другой оборот. Довольный согласием Григория, Кудинов говорит:

«Мы так порешили: окромя Мелехова, некому это проделать! А проделаешь – Донское войско тебе не забудет этого. Как только соединимся со своими, напишу рапорт самому наказному атаману. Все заслуги твои распишу, и повышение…

Кудинов взглянул на Григория и осекся на полуслове: спокойное до этого лицо Мелехова почернело и исказилось от гнева.

- Я тебе что? – Григорий проворно заложил руки за спину, поднялся: – Я за ради чинов пойду?.. Наймаешь?.. Повышение сулишь?.. Да я...

- Да ты постой!

-.. плюю на твои чины! Плюю!

- Ты не так понял, Мелехов!

- Все я понял! Ищи другого – я не поведу казаков за Дон! Нету об этом больше речи!»

Как вскипел! Его, видите ли, приравняли к шкурникам, наемникам, которые воюют ради чинов и наград. "По нечаянности", как он сказал однажды Капарину, стал Григорий во время Германской войны офицером и сколько раз потом с горечью поминал это свое "проклятое офицерство"[168].

В КРАСНОМ ЛАГЕРЕ

В Первой Конной Армии Григорий, как рассказывал Прохор Зыков Аксинье, «с великой душой служил» Советской власти. А потом почувствовал недоверие к себе – и руки опустились, «сердце захолодало»: «Я остатнее время этого недоверия терпеть уже больше не мог. От жару ить и камень лопается!»

Обида смертельная! Его приравняли к обычным казачьим офицерам, которые могут и предать при случае, и переметнуться на другую сторону.

Григорий ждет от других такого же человеческого отношения к себе, которое старается проявлять по отношению к другим.

Эта иллюзия дорого ему обошлась.

Стихийный гуманизм морально чуткой личности может иметь положительное значение, в том числе и для его носителя, в условиях более или менее нормального человеческого общежития, в обстоятельствах общественного затишья. Григорий в мирных условиях мог бы повторить судьбу своего деда – Прокофия, женившегося на пленной турчанке и страстно любившего ее – бабушку Григория. Вспомните, как сам Григорий бросает вызов хутору, уйдя из него с чужой женой – Аксиньей, оставив хозяйство и надежду на наследство.

А в условиях обострения классовых битв, в ожесточении схваток гражданской войны носитель столь высоких гуманистических принципов оказывается «не ко двору» и терпит неизбежный крах. В прежней литературе такова была судьба интеллигентов-гуманистов вроде Андрея Старцова из романа К.Федина «Города и годы», в котором эта судьба нашла выражение в чеканной формуле «Стекло не сваривается с железом» (а позже – это судьба Юрия Живаго из романа Б.Пастернака). У Шолохова носителем высоких гуманистических принципов неожиданно для всех стал простой крестьянин, казак.

Литературоведы обратили внимание на это обстоятельство и в свое время задумались над вопросом: где источник мелеховского гуманизма (как тогда считали, «абстрактного гуманизма»)? Ведь такой гуманизм считался обычно «собственностью» интеллигенции, достоинством или, наоборот, болезнью интеллигентской души. Считалось, что мелкобуржуазное крестьянское сознание не в состоянии возвыситься до уровня принятия общечеловеческих ценностей. Поэтому исследователи шолоховского романа (В.Камянов, к примеру[169]) пришли к выводу, что источником мелеховского «абстрактного гуманизма» является его «казачество» – сословный образ мышления, сословные предрассудки.

Как это понимать? Григорий был воспитан на идее единства всех казаков. В романе, между прочим, показано, с каким трудом ломалось это представление у казаков-бедняков: Кошевого, Христони, Котлярова – под влиянием большевистской пропаганды в кружке Штокмана. Во 2-й части 1-го тома Шолохов описывает спор казаков после чтения нелегальной брошюры «Краткая история донского казачества», в которой автор «высмеивал скудную казачью жизнь, издевался над порядками и управлением, над царской властью и над самим казачеством, нанявшимся к монархам в опричники.

Заволновались. Заспорили.

- Не сами виноваты, довели до такой страмы казаков, – Кошевой недоуменно разводил руками и морщил красивое темноглазое лицо.

Машинист Иван Алексеевич, высокий мослаковатый казак, спорил ожесточенно. Всосались и проросли сквозь каждую клетку его костистого тела казачьи традиции. Он вступался за казаков, обрушиваясь на Христоню:

- Ты обмужичился, Христан. В тебе казачьей крови – на ведро одна поганая капля. Тебя мать с воронежским яишником прижила».

Это бедняки! И то не до конца поверили они Штокману. Лишь война и революция развеяли у них представление об особой казачьей природе. А Григорий кружка Штокмана и вовсе не посещал. Для него казаки – нечто единое и святое. Он не видит и не хочет видеть никакого классового расслоения в казачестве, и именно с этих позиций ведет спор с Котляровым в ревкоме:

«- Ты мне скажи: что дает Советская власть казакам?

- Каким казакам? Казаки – они ведь тоже разные.

- Всем, какие есть!».

Для Котлярова одно дело Христоня или Прохор Зыков – казаки-бедняки, и совсем другое Коршунов – казак-«богатей». А для Григория все они прежде всего казаки.

Он думает, что воюет за всех казаков с Русью генеральской и офицерской, рабочей и мужичьей, и не сомневается в справедливости этой борьбы. Его справедливость выражается и в том, что, в отличие от других казаков, в том числе родных – отца и брата,– он готов делиться казачьей землей с «иногородними» – теми «мужиками», которые издавна жили на Дону, хотя и не были казаками.

Такое – «сословное» – объяснение мелеховского гуманизма, конечно же, вряд ли можно принять. На нем лежит налет идеологических марксистских догм и печать социологизма, хотя и довольно странного. А главное – оно очень неглубоко, ибо не затрагивает корней, глубинных народных основ мелеховского идеала правды и справедливости. Оно связано с пониманием этого гуманизма не как общечеловеческой ценности, а как выморочного «абстрактного» гуманизма, стоящего якобы ниже гуманизма «революционного, пролетарского».

Как бы то ни было, гуманистическое начало очевидно и очень сильно в Григории, в его действиях, поведении, поступках, в его позиции.

И читатель видит в Григории Мелехове сильного, прекрасного человека, чей жизненный и человеческий идеал сталкивается с суровыми реалиями антигуманной действительности, тем более суровыми, что жить и действовать ему пришлось в эпоху «крушения гуманизма», как утверждали русские философы Николай Бердяев, Семен Франк и другие мыслители той поры. В рамках этой трактовки крушение гуманизма рассматривается как следствие его разрушения в столкновении с более сильными и агрессивными социальными, классовыми идеями и страстями (безразлично, "красными" или "белыми").

Дата добавления: 2015-08-18