XXXIII визит врача

Следующий день не показал господину Бланшару ничего интересного, за исключением бала сумасшедших. В Шарантоне существует обычай в разные времена года объединять пансионеров обоего пола на танцевально-музыкальных вечерах. Таким образом, господин Бланшар сразу же по прибытии получил возможность присутствовать на одном из этих поистине оригинальных празднеств. Он познакомился там с несколькими сумасшедшими из других отделений, причем взаимные представления состоялись с подобающей случаю торжественностью и с величайшей любезностью. Явиться на бал полагалось только во фраке; приглашенных гостей можно было упрекнуть лишь в чрезмерном изобилии призрачных украшений вроде орденов, медалей и орденских лент. Но за исключением этих проявлений невинного тщеславия, бал не оставлял желать ничего лучшего в смысле элегантности и приличия.

Внимание господина Бланшара пуще всего привлекала к себе женская часть общества: здесь были молодые, изящные женщины, чья осанка и речи могли бы произвести впечатление в любой гостиной; некоторые из них пели модные романсы, и, однако, господину Бланшару казалось, что при первых же лучах солнца ноты улетят из их рук, что сами они исчезнут, растворятся в воздухе и что те из них, кто задержался на балу, нетвердым шагом отправятся в Нюренбергские кукольные магазины, откуда они сбежали. Однако ничего подобного не произошло. Бал в Шарантоне закончился так же прозаически, как кончаются балы в аристократических домах Шоссе-д'Антен или в домах фабрикантов. Безумцы почтительно поклонились безумцам; некоторых из этих женщин поджидали за дверями их горничные, которые набросили им на плечи атласные накидки, отороченные мехом, и помогли им быстро перейти пространство, отделявшее их от отведенного им здания.

В день, на который был назначен визит врача, господин Бланшар находился в состоянии легкого раздражения. Словно с целью усилить это раздражение, судьбе угодно было, чтобы господину Бланшару пришлось сегодня иметь дело только с ассистентом: главный врач задержался в силу каких-то обстоятельств. Впрочем, этот ассистент был человеком весьма учтивым; он принял господина Бланшара с особой обходительностью.

– Мне много рассказывали о вас, сударь,– заговорил он,– и я очень рад повстречаться с человеком, оригинальность которого всегда отмечена печатью вкуса и ума.

– Оригинальность! Оригинальность!– проворчал господин Бланшар, недовольство которого еще увеличилось после такого начала беседы.– Я никогда в жизни не домогался, да и не заслужил титула оригинала.

– Я имею в виду оригинальность в духе Бранкаса, в духе Алкивиада[108]: изобретательность, если это слово вам более по душе.

– Сударь, давайте оставим мою оригинальность в покое; позвольте мне задать вам вопрос из числа тех, которые, вероятно, надоели вам до тошноты, но избавить вас от которого я не могу. Почему меня держат здесь?

– Вы принадлежите к числу людей, в разговоре с которыми прибегать к уловкам и бесполезно, и недостойно,– ответил врач.– Ваша огромная эрудиция, а главное – ясность мысли, которую я сейчас у вас вижу,– все это обязывает меня ответить вам честно и прямо. Господин Бланшар! Кое-какие последние ваши поступки явно ускользнули из вашей памяти; сожалею, что вынужден заявить вам об этом.

– А вы можете сказать мне, что это за поступки?

– Ваша история болезни довольно объемиста,– произнес врач, листая кипу бумаг, лежавших у него на столе.

– Ах, у меня уже есть и история болезни! – сказал господин Бланшар, на которого это слово произвело неприятное впечатление.

– В последнее время дневник вашей жизни, написанный дружеской рукой, особенно часто говорит об эпизодах, которые как будто трудно объяснить иначе, как временным нарушением мозговой деятельности…

– Продолжайте, сударь, прошу вас!

– Ну, например, вы сидели на дереве… вы надели костюм какого-то простолюдина… вы докучали всем жителям некоего квартала настойчивыми и нескромными расспросами… вы заставили садовника напиться до бесчувствия и несколько дней продержали его взаперти… Подобные действия носят слишком уж романтический характер; в реальной жизни никто так не поступает.

Господин Бланшар слушал его молча.

– Однако,– продолжал врач, вместе с креслом поворачиваясь к нему,– все это в крайнем случае могло бы еще и не оправдывать полностью ту меру, которая к вам применяется; но ведь вы пошли дальше, вспомните сами: ночью вы неожиданно явились в дом, вы проникли туда после того, как перелезли через забор! Ваше имя и ваше состояние избавили вас от бесчестящих вас предположений, но ваше здравомыслие понесло, таким образом, серьезный ущерб. Тут можно было поступить так: либо передать вас в руки правосудия, либо отдать вас в руки медицины; предпочли второе.

– Стало быть, вы верите, что я – сумасшедший?

– Сегодня я не могу и не хочу ответить вам на столь серьезный вопрос. Одного разговора для этого слишком мало. Единственное, что я позволю себе сказать вам в настоящий момент, сказать с полным убеждением, что если вы и не сумасшедший, то вы вели себя, как сумасшедший.

– Быть может, вы примете во внимание, что какие-то тайные, хотя и вполне разумные причины могут объяснить мое поведение в последние две недели?

– Расскажите мне об этих причинах; мой долг – обдумать их, и, если они свидетельствуют в вашу пользу, никто не будет счастлив больше меня справедливости ради изменить вашу участь.

Впервые господин Бланшар понял, что он находится в крайне затруднительном положении. Ему, конечно, нетрудно было догадаться, что постигший его удар – это месть Ордена женщин-масонок, но для него невозможно было парировать этот удар немедленно, ибо он считал себя связанным тем обязательством, которое дал Филиппу Бейлю, когда они встречались на бульваре Инвалидов. «Дайте мне ваше честное слово,– сказал ему Филипп,– что вы никому не откроете того, что увидите, прежде чем откроете это мне». Господин Бланшар дал ему слово. Стало быть, для того, чтобы дать врачу исчерпывающие объяснения своих поступков, ему необходимо было освободиться от обязательства, данного Филиппу Бейлю.

– Прежде чем я доверю вашей порядочности тайну, разоблачение которой даст мне свободу, я должен написать в Париж,– заявил господин Бланшар.

– Вам, конечно, известен порядок нашей больницы? – спросил врач.– Прежде чем письмо будет отправлено по указанному адресу, оно должно быть отдано мне. Но если вы не хотите терять времени, напишите его прямо сейчас, в моем присутствии.

– Хорошо,– сказал господин Бланшар.

И он написал следующие строки:

«Королевский дом в Шарантоне.

Я вижу отсюда, мой дорогой господин Бейль, как Вы, прочитав первую строчку этого письма, с удивлением раскрываете глаза. Ну да, Боже мой! Я в «Малых домах», как называли их наши отцы. Все, что я, при свойственном мне отвращении к привычкам и обычаям, мог вообразить себе, сегодня меня смущает. Единственно, чего я не знаю, это того, кто устроил мне это непредвиденное путешествие, кто заплатил моим чичероне; подозреваю, что за согласие на это подкупили моего племянника, единственного моего родственника. Это все, что касается практической стороны дела, которое в лучшие времена заслуживало бы государственной тюрьмы для его виновников. А теперь, если я подумаю о том, чтобы разыскать в потемках ту руку, которая закрыла за мной двери так называемого разумного мира, то я вижу руку маленькую, белую, затянутую в перчатку…

Приезжайте поскорее, дорогой дипломат: я объясню Вам, почему Вы являетесь главным препятствием на моем пути к освобождению. Во имя Соломона Ко, Тассо[109], Латюда и столь великого множества других моих предшественников, приезжайте, если Вы не хотите, чтобы в скором времени к этому мартирологу великих людей присовокупилось имя Вашего неудачливого, покорного слуги Бланшара.

Отделение № 10».

Это письмо было отправлено тотчас же, но Филипп Бейль не смог прочитать его, ибо после трагедии с его женой он лежал в опасной для жизни лихорадке.

Господин Бланшар, удивленный отсутствием ответа, написал второе письмо, затем третье.

«У меня к Вам просьба, которая сильно меня смущает,– писал Филиппу господин Бланшар.– Мое положение серьезно: речь идет о том, сумасшедший я или нет. Я буду ждать ответа еще неделю, но если и тогда Вы не освободите меня от моего обязательства, я буду вынужден пойти дальше и «сделать некоторые разоблачения», как говорят в суде присяжных. Куда, к дьяволу, Вы запропастились? Или с Вами случилось нечто вроде того, что произошло со мной? Простираю к Вам руки, подобно некоему новоявленному Мальзербу[110]!»

Так как никто не ответил и на это послание, господин Бланшар решил потребовать тайного и весьма серьезного разговора с главным врачом Шарантона.

Во время этого разговора господин Бланшар подробно рассказал о своих предприятиях и о своих открытиях в местах, окружающих бульвар Инвалидов: спрятавшись, он присутствовал на тайном собрании женщин-масонок, где он узнал Амелию, Марианну, маркизу де Пресиньи, Пандору и еще целую уйму других женщин; он узнал их секреты, которые могут погубить покой нескольких семейств. Господин Бланшар закончил тем, что во всеуслышание обвинил этот синедрион в шелковых платьях в том, что он покусился на его свободу, чтобы предотвратить всевозможные разоблачения.

Врач слушал его с улыбкой меломана, который в сотый раз слушает полюбившуюся ему арию.

Когда господин Бланшар закончил свои признания, врач порылся в его истории болезни и вытащил оттуда нумерованный лист бумаги.

– Вы видите этот лист? – спросил врач.

– Вижу,– отвечал господин Бланшар.

– Так вот: все, что вы мне сейчас рассказали, уже записано вот здесь!

– И о чем же это говорит?

– Это говорит о том, что ваша мания доказана, что этого взрыва ожидали и что взрыв сейчас произошел.

Господин Бланшар побледнел.

– Значит, все, что я вам рассказал, ни в чем вас не убедило?

– Абсолютно ни в чем,– ответил врач.

– А это женское общество?

– Чистейшая иллюзия!

– Но ведь я же утверждаю: я все это видел, я все это слышал!

– Это бред, это временное душевное расстройство.

– Сударь!– вскричал господин Бланшар вне себя от гнева.

Врач дернул шнурок звонка; вошел санитар.

– Шаве, вот что я вам прикажу…– холодно заговорил врач.

Господин Бланшар, таким образом, получил время, чтобы взять себя в руки.

– Прикажите этому человеку выйти из комнаты,– с волнением сказал он.– Я обещаю вам, что буду сдерживаться.

Санитар вышел.

– Сударь,– сказал врачу господин Бланшар,– полагаю, что вы – человек порядочный. И хотя вы устали от заявлений, подобных моему, у вас должны же быть какие-то чувства, которые еще не умерли! Вопреки видимой точности полученных вами сведений, благоволите предположить, что есть возможность поколебать вашу искреннюю веру в то, что я безумен!

– Согласен с вами, сударь. Но к чему вы клоните?

– Ведь вы женаты, не так ли?

– Да, сударь,– ответил врач, удивленный тем, что его впутывает в это дело пациент.

– Так вот: что вы скажете, если я поклянусь честью, что видел на этом собрании вашу жену? А? Что вы мне на это ответите?

Врач, казалось, какое-то время собирался с мыслями.

– Сударь,– наконец заговорил он,– сначала я сказал бы вам, что для меня это не имеет ни малейшего значения, ибо мое доверие к жене безгранично. А затем я сказал бы вам, что все это вообще не имеет ни малейшего отношения к вашему делу. Женщины собираются; они выбирают для места встречи уединенный уголок; на каком основании вы присваиваете себе право приходить туда и мешать им? Разве дела, которыми они там занимаются, находятся в вашем ведении? Ведь вы не представитель власти – вы частное лицо! И какая причина, помимо вашего ребяческого любопытства, могла привести вас к вашим так называемым открытиям?

Ошеломленный господин Бланшар слушал его молча.

А врач между тем продолжал:

– Вы говорите мне об Ордене женщин-франкмасонок; но ни для меня, ни тем более для правосудия существование этого Ордена отнюдь не является тайной. Ваши открытия ни для кого не новость: это все равно, как если бы вы пришли к нам и под большим секретом рассказали бы о существовании благотворительных учреждений или, скажем, о существовании ломбардов.

Господин Бланшар уставился на врача в истинном помутнении разума.

– Так вот, господин Бланшар,– продолжал врач,– не позволите ли вы мне дать вам совет?

– Разрешаю с величайшей признательностью, сударь.

– Откажитесь от этой странной мысли, которая заставляет вас верить, что вы обнаружили одну из парижских тайн. Не старайтесь подменить собой правосудие. Предоставьте двадцати или пятидесяти женщинам собираться так, как им заблагорассудится. Одним словом, забудьте о том, что до сих пор почти всецело поглощало ваши мысли. Оставьте опасения, которые могут стать чрезмерными; вернитесь в обычный круг, к обычным мыслям. И не забудьте о том, что это – цена вашей свободы.

С этими словами врач встал: это был вежливый намек на то, что господин Бланшар может удалиться.

Но господин Бланшар был не вполне удовлетворен.

– Рискуя показаться вам совершенно сумасшедшим,– заговорил он,– я все-таки хочу в последний раз воззвать к вашей порядочности. Я не верю в то, что я сумасшедший, мне это совершенно ясно – не улыбайтесь, пожалуйста. Но, с другой стороны, в этом доме вы всемогущи, в этом нет ни малейшего сомнения. И перед лицом этих двух фактов я очутился в величайшем затруднении; благодаря моему происхождению, моему состоянию и самому себе я сохранил такие знакомства в свете, которые я вполне мог бы вмешать в эту историю. Только одно соображение меня и удерживает от этого: я не хочу, чтобы мое сопротивление столкнулось с вашей убежденностью. В этом положении судьей должны быть вы. Я со всем доверием вверяю себя вам. Действуйте так, как вам повелит ваше сердце и ваша честь.

– Что ж, благодарю вас за этот знак уважения,– сказал врач.– Я от всей души надеюсь, что раскаиваться в этом вам не придется.

Тут они расстались.

Орден женщин-масонок побеждал даже в Шарантоне. Для господина Бланшара это было очевидно. Он решил, что будет благоразумно дать пройти грозе, которую вызвал он сам.

Но через некоторое время с господином Бланшаром произошло такое неимоверное чудо, что наше перо, опытное в исследованиях всякого рода, отказывается описать это чудо подробно. Быть может, лучше всего взять быка за рога и сказать попросту: мало-помалу господин Бланшар привык к Шарантону. После того, как он обдумал все планы побега, после того, как он решил соорудить веревочную лестницу из простыни и прорыть подземный ход с помощью гвоздя, странное чувство возникло у него в душе. В одно прекрасное утро он понял, что чувствует себя превосходно, что воздух кантона бесконечно ему нравится, что в Клубе он скучал гораздо больше и что Шарантон гораздо лучше, чем О'Бонн или даже флорентийская вилла.

Однообразие, которого он так страшился, не коснулось его в этом доме, где душевная и физическая жизнь состояла из сплошных перемен. Не проходило и часу без того, чтобы кто-нибудь из пансионеров не рассказал ему какого-то эпизода, достойного интереса с любой точки зрения, или не задал ему вопроса, философскую суть которого оставалось только увидеть под непривычной формой. Ум господина Бланшара мало-помалу пополнился новыми мыслями, разложенными, если можно так выразиться, по ящичкам, а в этих ящичках со временем возникли новые мысли, непостижимые для всех, кроме его самого. Особого рода спиритуализм завладел им незаметно для него самого и постепенно стал для него единственной возможностью счастливого существования. Где еще встретил бы этот одержимый наблюдатель столь разнообразные предметы изучения, столь неисчерпаемые источники? Между миром и Шарантоном он замечал одну-единственную разницу, и разница эта всецело была в пользу последнего: она заключалась в том, что здесь пороки и недостатки, по крайней мере, не скрывались, они почти гордо отвергали разум, который их сдерживал.

Если он начинал чувствовать, что пресыщается, он просил – и легко получал разрешение,– чтобы его перевели в другое отделение. При виде вновь прибывшего пансионера господин Бланшар ощущал особенно глубокое удовлетворение. Поговаривали, что он, желая заселить свое отделение по своему вкусу и желанию, имел не одну беседу с одним из тех коммивояжеров, о которых мы упоминали выше, и что он обещал ему кругленькую сумму за каждого нового сумасшедшего, которого он привезет в Шарантон.

Эта любовь к жизни вне общества дошла до такой степени, что через некоторое время господин Бланшар уже и не помышлял о том, чтобы вернуть себе свободу. Правда и то, что никто и не помышлял о том, чтобы ее ему предоставить. Кое-кто из его друзей сумел все-таки обнаружить его убежище и попытался навестить его, но им было сказано, что господин Бланшар никого не ждет и никого не хочет видеть. И это была правда.

Потерял ли господин Бланшар рассудок в самом деле? Получил ли он взамен счастье, за которым он так долго гнался?

Эразм Роттердамский ответил бы: «Да». Мы же удовольствуемся тем, что, подобно Монтеню, скажем: «Быть может».

Дата добавления: 2015-08-18