XXVI посвящение

Сделавшись франкмасонкой по завещанию госпожи Баливо, Амелия пользовалась всеми преимуществами члена Ордена, хотя и не была еще принята на генеральной ассамблее.

День ее посвящения был назначен окончательно.

Посвящение в члены Ордена женщин-франкмасонок – это всегда торжественная церемония.

Эта церемония должна была состояться утром.

Таким образом, уже известный нам уголок на бульваре Инвалидов с раннего утра заполнили женщины. Двери, выходящие на улицу Плюме, на улицу Принца, на Вавилонскую улицу и на бульвар, то и дело открывались и закрывались под легким нажимом женских ручек.

Внутри ограды, где движение было особенно оживленным, платья задевали цветы, под деревьями мелькали шляпки. Войдя в одну из дверей ограды и пройдя более или менее извилистый путь в зависимости от того, в которую из дверей она вошла, каждая из этих женщин входила в ту самую оранжерею, о которой уже было упомянуто в предыдущих главах.

Эта оранжерея представляла собой некое подобие закрытой террасы, через которую проходили в зал заседаний ордена женщин-масонок.

В глубине боскета находилась дверь, весьма искусно скрытая проволочной сеткой, увитой ползучими растениями. Оттуда по лестнице спускались в огромный сводчатый зал, устроенный почти так же, как зрительный зал в театре, и убранный с причудливой, символической роскошью.

Вот что здесь происходило.

Более восьмидесяти женщин уже разместилось на скамьях амфитеатра. Но заседание, или, употребляя масонское слово, Ложа, еще не было открыто.

Женщины могли свободно прохаживаться и разговаривать друг с другом вполголоса.

Это было таинственное действо, устроенное с целью произвести впечатление.

В убранстве залы не было ничего, принципиально отличающего ее от Ложи Адонирамитов.

Зала была выкрашена темно-красной краской. Ее правая сторона называлась Африкой. Левая – Америкой, сторона, в которой находилась дверь,– Европой, противоположная сторона – Азией. Азия – колыбель франкмасонства, поэтому здесь под красным балдахином с золотой бахромой был воздвигнут трон, который поддерживали витые колонки и на котором должна была восседать Великий Магистр Ордена.

Перед троном находился алтарь, украшенный четырьмя нарисованными на нем фигурами, под которыми стояли их имена: Истина, Свобода, Вера и Рвение.

Пять расположенных полукругом треножников пылали возле этих фигур.

На алтаре виднелся небольшой желоб, в который была погружена серебряная лопатка.

На потолке была изображена широкая радуга.

Огромное количество надписей и аллегорий испещряло стены этого помещения, освещенного находившимися на некотором расстоянии друг от друга лампами, которые заливали зал слабым светом.

В этой полутьме двигалась толпа женщин, чьи платья, лица, голоса и манеры являли собой разительный контраст. Но все эти женщины, казалось, были в добром согласии и питали друг к другу взаимное уважение. Было здесь и несколько иностранок, в частности одна шведка, бывшая в Париже проездом. Несколько знатных дам покинули свои дворцы и проехали через всю Францию, чтобы присутствовать на посвящении Амелии; это были те самые дамы, которых мы видели в соборе св. Магдалины в тот день, когда Амелия венчалась с Филиппом.

Многие члены ассамблеи вербовались на большой парижской сцене, а кое-кто и за ее кулисами. Тщетно искал бы посторонний наблюдатель такое сословие, которое не имело бы здесь своей представительницы. Все силы ордена женщин франкмасонок собрались здесь в полном составе: силы гостиных и силы улиц, силы явные и силы тайные. В определенный момент по условному знаку эти силы приводились в действие, и вся эта прелесть, весь ум, все изящество, все связи, все добродетели, все хитрости, все богатства действовали с точностью механизма; в этих случаях все они трудились ради той или иной общей цели, одержимые желанием оправдать свой девиз: «Все за одну, одна за всех».

Именно здесь нужно было бы искать ключ и столь многим загадкам; секрет множества репутаций, тайное приобретение состояний, а также источник столь щедро раздаваемой милостыни. Сколько происшествий, объясняемых волею случая, сколько событий, принимаемых за волю небес, могли бы по праву приписать своей власти женщины-масонки!

Вот они все! Это они опутали цепью все общество, красивые и уродливые, безвестные и знаменитые – торговки подержанными вещами, в чьих счетных книгах содержатся сведения о всех внезапно появившихся крупных состояниях и о всех внезапно разорившихся домашних очагах; учительницы, дающие частные уроки, имеющие доступ в семьи и знающие день свадьбы и размеры приданого, расспрашивающие о том о сем наследниц и при необходимости составляющие вопросы и ответы; падкие на завещания экономки; жены журналистов, оттачивающие перья, а также и мысли своих мужей, первыми узнающие новости, а порой и первыми их раздувающие; девицы, обслуживающие буфетные стойки,– девицы, которые одним ухом выслушивают мадригалы, а другим улавливают слухи, интересные для их ассоциации; работницы, для которых не существует тайн в мастерских и в предместьях; наконец – целый мир, мир огромный, смелый и сплоченный!

Вот они все! Некоторые из них заслуживают того, чтобы мы набросали их портреты, то ли в силу их особого положения, то ли из-за тех услуг, которые они оказали, или из-за тех услуг, которые были оказаны им. Небывалый, необычайный характер этих услуг лучше, нежели голословное утверждение, покажет нам размах и разнообразие деятельности Ордена женщин-масонок. Это перегонный куб, в котором клокочут драмы и комедии и который автор сейчас перевернет с расточительностью человека, который имеет больше, чем тратит, и молчит больше, чем рассказывает. В этом музее, где собраны картины всех школ и всех жанров, случается так, что гротескное порой соприкасается со страшным, что наивные личики соседствуют с тонкими лицами; и если здесь пробиваются наружу кричащие тона, то пусть вспомнит читатель, что происходит все это на необычном холсте. Читатель будет не так уж удивлен странностью некоторых монографий, если вспомнит, что большинство этих натур несет на себе общее иго, что жизнь этих женщин не принадлежит им всецело и что в этом тайном обществе обстоятельства и события подготавливаются так, как подготавливаются для опытов вещества в лабораториях.

Возьмем для начала эту скромную девушку, застенчивую и почти испуганную. Ее серое платье доходит до подбородка; на ней огромные перчатки и огромные ботинки. Это Люсиль-Женевьева Корню, служанка почтенного священника одного из приходов предместья. Чтобы не пропустить заседания на бульваре Инвалидов, она всякий раз бывает вынуждена творить чудеса, прибегая к разным предлогам и хитросплетениям. Когда собрание назначается на вечер, трудность ее положения удваивается, потому что священник имеет обыкновение спать после полуденной закуски.

Для того, чтобы Женевьева могла уйти из дома священника, нужно, необходимо, чтобы ее почтенный хозяин лег спать пораньше. А для этого Женевьева должна помешать его послеобеденному отдыху, и одному дьяволу известно, чего стоят бедной служанке умышленно поднятый крик, тревожные звонки колокольчика, небольшая ложь и большое мошенничество. Иногда предлогом бывает какая-то грешница, которую она чуть ли не силой приводит на исповедь; иногда это больной – больной так тяжело, как только это может изобрести ее воображение, и добрый священник должен, вздыхая, оставить подушку, на которую он уже положил голову, надеть свой стихарь, попросить Женевьеву подать ему шляпу и бежать на окраину своего прихода. Пусть по возвращении он будет бранить Женевьеву за ее промахи, за ее легкомыслие – не беда! Сегодня он ляжет в девять часов вечера, а Женевьева отправится на свидание женщин-масонок.

Ей шестьдесят два года, она сгорбилась, нос ее, кажется, вбит в лицо под прямым углом, глаза как у примитивных игрушек, зрачок постоянно вращается по своей орбите, у нее красная кожа, тонкие губы и густые волосы – это некое подобие хищной птицы, нечто среднее между стервятником и грифом – таково лицо этой высокой женщины, вдовы Бринуа, из кармана которой только что вывалилась колода карт. Это одна из язв ассоциации, это ее позор. Вдова Бринуа готова играть всюду, она готова играть даже на алтаре. Для нее и мир, и семья начинаются с тех пор, когда люди изобрели карты. Французский язык нужен ей лишь затем, чтобы объявлять короля, даму или бубнового валета. Судьба дала ей в мужья скупца, торговца струнными инструментами; судьба же и освободила ее от него, заодно избавив и от серьезного предоставления счетов. У покойного Бринуа было в обычае закапывать свои деньги; у госпожи Бринуа была страсть их откапывать. Покойный Бринуа помещал свои сбережения в копилки, которые тем не менее всегда оказывались пустыми; он помещал свои доходы в несгораемые шкафы, у которых были двойные двери. Но в один прекрасный день ныне покойный Бринуа обнаружил, что поместил свое состояние в бочку Данаид[86]; в тот же день он и умер. Его жена обследовала стены, вскрыла соломенные тюфяки, сломала каминные колпаки, взрезала кресла, разломила надвое бамбуковые трости, отвинтила ножки столов, раскрыла книги, перелистала их листок за листком и, наложив руку на деньги, которые торговец струнными инструментами рассовал повсюду, принялась играть во всех известных игорных притонах.

Госпожа Бринуа закрыла магазин покойного мужа, успев распродать его ценные бумаги. Когда ей не хватало денег, она продавала Страдивари, Амати, Гварнери и, если не получала за них настоящую цену, превращала их в ставку в игре. Люди не раз видели, как она является в игорный дом с музыкальным инструментом под мышкой и, как только, пользуясь выражением игроков в ландскнехт[87], «счастье в игре ей изменяло», она с самым серьезным видом клала на ковер мелодичную медную трубу и говорила «Это музыкальный инструмент» таким тоном, каким сказала бы: «Это луидор».

Читатель без труда догадается, что вдова Бринуа была скорее обременительна, чем полезна своим сестрам по Ордену. Она осаждала их бесконечными просьбами о вспомоществовании и во время заседаний частенько доходила в своем цинизме до того, что пыталась тайком сыграть в банк[88]. Она умрет, так и не раскаявшись; она заслуживает того, чтобы на ее могиле поставили подсвечник из игорного дома.

Элизабет Ферран, жена знаменитого генерального прокурора Феррана,– одна из самых могущественных сестер ордена женщин-масонок. Она красива, она изящна, она умна. Способная вести сложнейшие интриги в самом сердце судебного ведомства, она в совершенстве овладела искусством не только влиять на людей, но и заставлять их менять свои убеждения. Именно в ее салоне, самом привлекательном и самом серьезном парижском салоне, орден женщин-масонок затягивает правосудие в свои розовые сети, завлекает его в свои газовые озера. Из серьезного и безупречного Феррана Элизабет сделала – и сделала так, что он не подозревал об этом,– самую надежную опору тайного общества, против которого он первый немедленно применил бы закон, если бы подозревал только о самом факте существования этого общества.

На некотором расстоянии от госпожи Ферран, на одной из верхних ступеней амфитеатра, вертится или, лучше сказать, ерзает негритянка, одетая по парижской моде. Это Элиза по прозвищу Эбена[89]. Еще три года назад она была рабыней на сахарной плантации на острове Мартиника, а сегодня она маркиза: ее хозяин, маркиз де Шан-Лагард, женился на ней. Вот по какому случаю и при каких обстоятельствах совершился этот брак.

Рауль де Шан-Лагард принадлежал к старой аристократии. Его братья занимали высшие придворные должности, высшие звания в армии, носили высший духовный сан. Его три сестры должны были раньше или позже вступить в самые блестящие браки. В виде исключения – причиной этого стали его рано развившиеся пороки,– Рауля еще в юности отправили в колонию под тем предлогом, что он будет управлять там весьма значительными владениями. Подобно тому, как помещают пороховые погреба подальше от города, так же порой посылают за море чересчур рано скомпрометировавших себя аристократов.

Из-за этого изгнания и возникла обида Рауля на семью. Он окончательно испортился на Мартинике, где поставил свое состояние под угрозу разорения и стал бичом туземцев. Бесстрашный, как клинок, кровожадный, как маршал де Ретц[90], глумливый и уродливый до такой степени, что это вызывало ужас, он стяжал репутацию местного тирана; слух об этом достиг Европы, Парижа и проник даже в кабинет французского короля. Именно Рауль был первым человеком, дерзнувшим опубликовать в газете следующее объявление:

«Его светлость маркиз де Шан-Лагард предупреждает, что часы его поединков изменились с 15-го числа сего месяца. Вот его новое расписание: с девяти до одиннадцати утра он сражается на пистолетах, с двух до пяти часов дня он выбирает холодное оружие. Он обеспечивает и секундантами»

Читателю нетрудно понять, что этот страшный сатрап скоро стал нуждаться в деньгах. Исчерпав все свои средства и увеличив главным образом принудительные налоги на колонистов, он обратился за помощью к семье, к своим дядям и братьям, но они сухо ответили: «Вы можете, если вам угодно, погрязнуть в разврате, но забудьте, что у вас есть родственники».

Рауль де Шан-Лагард изобрел месть страшную и в то же время простую. Он огляделся вокруг и женился на негритянке Элизе по прозвищу Эбена, уроженке берегов Гвинеи.

Элизе было в ту пору шестнадцать лет.

Но если получившая вольную рабыня наивно полагала, что это брак по любви, то ее заблуждение было непродолжительным. Вернувшись домой по окончании брачной церемонии и сняв с крюка великолепный хлыст с рукояткой, украшенной серебряной инкрустацией, Рауль заявил:

– Я не желаю обзаводиться наследниками.

Этот лаконичный приговор, возможно, показался бы грубым француженке, но эта африканка, привыкшая к жестокому обращению, ответила Раулю лишь скромной улыбкой.

Она считала себя красивой, поскольку ее живое тропическое очарование весьма часто приводило в отчаяние ее черных поклонников. Эбена смутно сознавала, что она умна, и вот она задумала план, который должен был возвысить ее до неимоверного счастья.

На следующий день после свадьбы маркиз и маркиза де Шан-Лагард сели на корабль и отплыли во Францию; добравшись до французского берега, они отправились в Париж. Раулю было известно, что один из его братьев, гордившийся тем, что продолжает легитимистскую традицию, раз в неделю принимает у себя всех верных престолу дам в туалетах, расшитых геральдическими лилиями, и всех преданных трону мужчин в коротких штанах – всех обитателей Сен-Жерменского предместья. И Рауль решил, что его появление в обществе Эбены в самом сердце этой аристократии, которая так сурово его оттолкнула, нанесет ей страшное оскорбление.

Когда о Рауле и его черной супруге доложил заикающийся, ошеломленный лакей, их появление изумило весь парижский свет. Скандал был грандиозный. На желчном лице маркиза играла злобная улыбка.

Эбена, шедшая с ним под руку, бросала по сторонам восторженные взгляды. На ней было белое атласное платье, и ее живое лицо было похоже на крота, выглядывающего из сугроба. Красное ожерелье обвивало ее нежную, красивую шею. Она употребляла все усилия, чтобы удержаться от реверансов женщинам и улыбок по адресу мужчин. Кольца, серьги, браслеты, ожерелья, аграфы – все это струилось и сверкало на ее коже, словно искорки пламени на сожженной бумаге. Казалось, что на нее нечаянно опрокинули целую ювелирную лавку. Муж и жена шли как люди, принимающие поздравления, хотя видели только ошеломленные лица. Гости в молчании отступали перед этой надвигающейся бурей. Люди искали двери. Несколько молодых женщин попадали в обморок.

На следующий день супруги поселились в особняке на авеню д'Антен. Каждый день они выезжали на прогулку, а каждый вечер их можно было встретить на самых видных местах в Опере или даже в театрах Бульваров; они любезно давали пищу любопытству публики, которая, будучи им за это весьма признательна, сделала их людьми действительно популярными.

Месть маркиза де Шан-Лагарда принесла те самые плоды, которых он ожидал. Проклятый своей семьей, которую он сделал всеобщим посмешищем, предаваемый анафеме всем дворянством, он нашел защитников в лице аболиционистов[91]Англии и Соединенных Штатов: аболиционисты не желали видеть в его поступке ничего иного, кроме явного уважения их принципов. Таким образом, к удовольствию этой странной пары, во всех уголках мира появлялись свидетельства симпатии к ней, каковые вернули Раулю его вес и влияние. Позднее сами Шан-Лагарды, приведенные к согласию и объединенные общими опасениями, предложили Раулю тайную выплату ренты в сто тысяч франков при условии, что он перестанет им мстить и не обзаведется цветным потомством.

С течением времени произошло следующее: маркиз Рауль остепенился; возраст и другая среда умерили его пороки. И тогда он стал краснеть за жену, он пытался освободиться от нее, удалить ее, но на это у него не хватило времени. Его, в свою очередь, настигла месть одной из его прежних любовниц: лежа на смертном одре, она отдала Эбену под защиту ордена женщин-масонок.

Эбена осталась в Париже; она захотела узнать, какими правами она обладает, а затем и воспользоваться ими. Она привыкла к свету и – дело не столь обычное, но ставшее возможным благодаря влиянию ее новых сестер – свет привык к ней. В нескольких гостиных ее уже принимают как существо оригинальное и фантастическое, и мы готовы побиться об заклад, что скоро войдет в моду обычай приглашать ее на все балы.

Когда маркиз де Шан-Лагард, пораженный и приведенный в отчаяние этой неожиданной метаморфозой, заговаривает о том, чтобы отослать ее на Мартинику, Эбена идет в свою личную библиотеку за книгой с трехцветным обрезом, которую она внимательно штудирует уже три года. А не так давно, когда маркиз, взбешенный сопротивлением, попытался вернуться к своим прежним колониальным замашкам, не кто иной, как Эбена сняла с крюка хлыст с серебряной инкрустацией на ручке.

Женщина, которая сидит, поставив локоть на колено и положив подбородок на руку, женщина с блуждающим взором и словно безразличная к тому, что происходит вокруг нее, совершила больше, чем убийство человека: она убила славу. Луиза-Раймонда-Эжени д'Эффанвиль, графиня Дарсе совершила месть, которая не имеет себе равных и на которую ушла вся ее жизнь. Жертвой ее мести пал знаменитый художник, которого она ожесточенно преследует уже без малого двадцать лет. Попробуйте найти хоть одно полотно Рене Левассера, хоть один из его восхитительных пейзажей – вы не найдете ничего, решительно ничего. Но как же это могло случиться? Эта история заслуживает того, чтобы рассказать ее.

Рене Левассер родился великим художником. И ничто не мешало ему стать великим художником: ни скаредность торговцев картинами, ни жюри, ни козни врагов. Просто солнечный луч осветил на полчаса картины за стеклом магазина на улице Лаффит – только и всего. По истечении этого получаса Рене Левассер был признан, прославлен и допущен в круг мэтров. Вот что прекрасно, вот что великолепно в нашем искусстве! В Париже сама зависть возлагает на вашу голову корону!

Увидев, что он коронован, Рене Левассер, который верил в себя, но не верил другим, осмелел. Став человеком заметным, он развернулся. Он творил чудеса. Еще вчера он был беден – сегодня утром он проснулся богачом. Люди ссорились из-за самого маленького наброска или эскиза великого Левассера. Едва попав на выставку, его картины раскупались по бешеным ценам; публика видела только их, критика говорила или, вернее, хвалила только их, а затем все они исчезали. Куда они подевались? Какие картинные галереи их получили? Какие частные собрания тайком показывали их восхищенным любителям? Об этом не знал никто. Покупал их всегда какой-нибудь иностранец: иногда это был голландский коммерсант, иногда – купающийся в деньгах бразилец, иногда – управляющий благородного лорда; они не торговались, они засыпали золотом создателя шедевра, но при этом ревниво ставили условие: не воспроизводить этот шедевр в гравюрах.

В течение десяти лет Левассер с улыбкой принимал свою известность и лелеял свою мечту, расцветавшую под сенью Дворца искусств и французского банка. В один прекрасный день он внезапно очнулся. Его охватило беспокойство. Ему захотелось узнать о судьбе своих картин, разыскать их следы, составить их каталог, короче говоря – понять, что с ними произошло. Он обнаружил, что они в небытии. Указанные коллекции вообще не существовали, галереи исчезли. То же самое произошло и с частными собирателями: голландский коммерсант оказался такой же выдумкой, как черный тюльпан; бразилец оказался персонажем из волшебных сказок; кто-то злоупотребил великим именем члена Палаты лордов. Сраженный этими открытиями, Рене Левассер не пожелал больше работать ни на заказчиков, ни на правительство.

За этим последовали новые несчастья! Он написал картину, предназначенную для того, чтобы украсить стену церкви в его родном городе. Когда ее вешали на стену, холст из-за неловкости рабочих треснул в нескольких местах и был окончательно уничтожен из-за того, что на него свалился кувшин с какой-то кислотой. Картина Левассера «Вид на Фонтенбло», за которую он взялся в расчете на короля Луи-Филиппа, была свернута в трубку и на целых десять лет забыта на чердаках Лувра; когда же по его требованиям наконец пожелали извлечь ее из этого уму непостижимого забвения, оказалось, что она исчезла.

Левассер понял, что судьба против него. Мало-помалу он превратился в мизантропа: он заперся у себя в мастерской и начал писать для себя одного. За три года он написал три блестящие картины, три световые эпопеи, которые привели бы в отчаяние таких художников, как Труайон, Теодор Руссо и Франсе. Со всех сторон съезжались полюбоваться этими изумительными композициями, со всех сторон к Левассеру поступали самые соблазнительные предложения; он отказался от всего, чтобы самому погрузиться в созерцание этих трех величайших своих творений, единственных его картин, ныне известных миру.

Вернувшись домой однажды вечером, Левассер обнаружил, что мастерская его пуста, а вместо трех картин он нашел сто тысяч франков. Он едва не лишился рассудка. Говорят, что знаменитый актер Бризар поседел за то время, которое он провисел на железном кольце одного из быков моста над Роной, с коего он свалился; Рене Левассер тоже поседел. Кроме того, после этого потрясения у него появилась нервная дрожь, которая с тех пор мешала ему писать.

Газеты дали подробный отчет об этой столь дерзкой и столь необычной краже, которую они приписали некоему принцу, фанатичному любителю живописи; некие инициалы передавались из уст в уста в мире искусства, но никому и в голову не пришло пожалеть Левассера: все решили, что он весьма щедро вознагражден за свою утрату. Что же касается этих трех картин, то их, вне всякого сомнения, постигла та же участь, каковая постигла и все остальные картины Левассера. Никаких сведений о них добиться было невозможно.

Одно-единственное лицо могло бы дать эти сведения, лицо, которое Рене некогда попирал ногами,– молодая девушка, которую он обесчестил, женщина, которую он оскорбил, мать его ребенка, от которого он отказался. Это была графиня Дарсе.

Несколько дней назад Рене Левассер получил приглашение в одну из картинных галерей. Он отправился туда, ничего не подозревая. Его провели в вестибюль какого-то салона, задернутого широким занавесом. Но, к величайшему его изумлению, два лакея схватили и связали его по рукам и ногам. Привыкший к причудам любителей, он решил, что это мера предосторожности, принимаемая по отношению ко всем, то есть причуда владельца галереи. Поняв это, он принялся ждать. Занавес раздвинулся. Левассер испустил крик безумной радости: он увидел перед собой все свои картины! Все! Еще более свежие, еще более ослепительные, чем прежде, размещенные с большим искусством, впитавшие дневной свет, улыбавшиеся своему создателю – лучезарная вереница его полотен, музей его прославленных картин!

Ах, никогда счастье безумно влюбленных, снова увидевших друг друга, никогда радость при виде внезапно оживших любимых лиц близких родственников, никогда никакое счастье не достигали такой величайшей, ошеломляющей феерии, которая потрясла Рене Левассера в момент глубокого его уныния. Вот они, все его творения, в полном составе, они снова в Париже; не пропало ни одно из них, даже то полотно, которое исчезло из Лувра, даже три последние, похищенные картины – все они здесь, выставленные с триумфом, и он наивно восхищался ими, восхищался со слезами, как истинный художник; он не знал подобного состояния могучей гармонии, не помнил, когда в нем было столько свежести и огня; он вновь обрел себя, он был безгранично счастлив!

Но это счастье внезапно разрушила одна мысль.

– Зачем же связали меня по рукам и ногам? – прошептал он.

Объяснение этого странного деяния он получил, когда в салоне внезапно появилась женщина, в которой он с ужасом узнал графиню Дарсе. Одета она была просто.

Обращаясь к смертельно побледневшему художнику, она спокойно сказала, указывая на картины:

– Это все мое.

– Ваше, Луиза?– пролепетал охваченный страхом Левассер.

– Тебя это удивляет, Рене?… Я так любила тебя, что, когда погибла наша любовь, я решила погубить твою мысль, твое вдохновение – все лучшее, что есть в тебе. Я купила все, а то, чего я не могла купить, я похитила. И я не желала, чтобы другие обладали тем, чего я не могла похитить: вспомни о погубленном полотне в руанской церкви. «И это любовь?» – спросишь ты. А понятны ли тебе дикое наслаждение, несравненная радость, когда я вырывала эти картины у толпы, к которой я ревновала? Когда я уносила их в мое уединение, чтобы опьяняться ими? Рене Левассер весь, всецело был здесь, у меня; его слава была у меня перед глазами. Ах, поистине отрадные и жестокие часы провела я наедине с твоими шедеврами; много раз я улыбалась и плакала перед этой частью твоей души, которая была понятна мне одной! Сколько раз, стыдясь своей слабости, я неожиданно для самой себя запечатлевала на твоих полотнах скрытые от всех поцелуи! В те мгновения ты уже не был Рене-подлецом, Рене-преступником – ты был великим художником, и этот художник преображал вокруг себя все, даже прошлое, полное позора; человек гениальный заслонял бесчестного человека. Многие годы я таким образом жила с тобой без твоего ведома, гордясь тобой и рукоплескал тебе. О Рене, ты и впрямь велик, ты полон энтузиазма; ты можешь гордиться собой, глядя на свое искусство; смотри, как оно сверкает и переливается через край! Все это – дело рук гения! И все это погибнет!

Рене Левассер ее не понял. От этого неожиданного зрелища голова у него затряслась, и он смотрел на графиню Дарсе со слабой улыбкой, какой улыбаются дети и безумцы.

Графиня Дарсе взяла факел и молча подошла к картинам.

Рычание вырвалось из груди Левассера; веревки туго натянулись, но тщетно!

Картин коснулось пламя.

– Через несколько мгновений от тебя не останется ничего,– с вызывающей ужас радостью заговорила графиня.– Твои творения исчезнут, твое имя улетучится, как улетучиваются имена комедиантов: сначала дым, потом – пепел, потом предания и небылицы. Найдутся люди, которые даже не поверят что ты вообще когда-то существовал. Смотри же! Эта картина, которая сейчас быстро-быстро сгорает, отняла у тебя восемь месяцев – восемь длинных месяцев раздумий, надежд и разочарований; эта картина пользовалась в Салоне самым большим успехом. А теперь ее уже не существует.

– Луиза, сжалься! – вскричал художник.

– Нет! Я мщу за себя!

– Пожалей хоть эту! Вот эту! О, пожалей ее!

– Не пожалею ни ее, ни все остальные!

И она еще сильнее разожгла пламя в камине.

– Тогда убей меня! Умоляю тебя: убей сию же минуту!

– Безумец!

– Я не в силах долее выдерживать эту пытку! Дай мне уйти, я не желаю это видеть!

– Дело идет чересчур медленно, не так ли? Картины горят плохо, ты прав!

Графиня Дарсе схватила несколько полотен и швырнула их в камин, где пылал сильный огонь.

– А-а! – завопил Левассер, закрывая глаза.

– Рене! – медленно заговорила графиня.– Я страдала, страдала сильнее и дольше, чем ты, ибо я ничего не забыла. В былое время мои мучения не тронули тебя – сегодня меня не могут разжалобить твои вопли. Пытка за пытку! В течение долгих лет я позволяла тебе предаваться иллюзиям, и ты видишь – я была добра к тебе: ничто не мешало тебе мечтать о будущем, о потомстве. Я же всегда была лишена такого счастья. Моя первая любовь погибла, а другой у меня уже никогда не было, и страдания поглотили меня, я попала, как в яму, из которой мне уже не выйти. Полно, Рене, моя месть не так уж страшна! Я взяла у тебя всего один день в уплату за всю мою жизнь!

Художник уже не слышал ее.

Она продолжала швырять картины в огонь.

Когда наступила очередь последней картины, графиня обернулась. Рене, лишившись чувств, лежал на полу…

Его отвезли домой.

В настоящее время Рене Левассер находится в частной лечебнице для умалишенных, где и умрет безумцем.

Вот мадемуазель Пикаре, она сидит одна, совсем одна. Это уже совершеннолетняя девушка, белокурая, высокая и худая; ноги ее как будто чуть касаются земли. Строфы господина Лапрада[92]не более прозрачны, античные статуи не более молчаливы, нежели она. Она говорит только тогда, когда грезит, а грезит она только тогда, когда спит, ибо это сомнамбула, и притом сомнамбула ясновидящая. Однако прорицания, которые она произносит в своем квартале, всегда продиктованы голосами и интересами ордена женщин-масонок.

Госпожа Гильерми – тучная пятидесятитрехлетняя женщина, тепло одетая или, вернее, пользуясь ее же собственными словами, «укутанная». Выражение ее лица представляет собой смесь важности и доброты, и лицо это, удлиненное высокой прической ее пышных седеющих волос,– типичное лицо почтенной коммерсантки из числа тех, кого поставляет Парижу квартал Бурдонне; эти женщины сидят за решетками своих касс, и днем, и вечером склоняясь над своими счетными книгами в переплетах с медными уголками.

Госпожа Гильерми делает честь ордену женщин-франк-масонок. Ее жизнь – образец постоянного труда, величественного и нежного материнства. Она никогда не пользуется своей властью для того, чтобы наживать состояние, устраивать чьи-то браки или помешать чьему-то разорению, и ее несколько отрывистые речи, ее чуть суровые взгляды никого не обманывают. От старинной Арш-Пепен до улицы Сент-Оноре, в местах, прилегающих к улице Сен-Дени, ее любят и уважают.

Нужно ли называть вот эту брюнетку в шуршащем платье, эту дерзкую женщину, глаза которой мечут искры? Это лишнее: ее имя и без того у вас на устах, в вашей улыбке. Это Георгина IV. Найдутся трое-четверо обывателей, которые спросят, кто такая эта Георгина IV. О невежды! Неужели необходимо объяснить им, что Георгина IV – урожденная Элоиза Пикар? Стоят ли эти невежды того, чтобы рассказать им, что колыбелью этой амазонки новейших времен была комната за лавкой молочницы на улице Эшикье? Видимо, эти обыватели отродясь не брали в руки газет? Видимо, эти обыватели отродясь не бывали в театре? Мы не станем ничего им рассказывать, у них наверняка есть дети или племянники; вот и пускай себе расспрашивают своих племянников или детей.

Ах, господа обыватели! Не пожелал бы я вам попасть в тонкие, изящные коготки Георгины IV! Вы оставили бы в этих коготках последний грош из столь любезного вашему сердцу капитала, который сами вы называете здравым смыслом! Вы считаете себя очень сильными, господа обыватели! Ваш ум разграфлен, как нотная бумага, вы считаете нужным вести себя так, как это подобает «людям, всеми уважаемым»,– так молите же небеса, чтобы они уберегли вас от встречи с Георгиной IV! Иначе она заставит вас наделать глупостей!

Для нее не существует семьи, не существует родины, для нее не существует земли, не существует морей, не существует законов, не существует обычаев; для нее существуют только она и ее жертва, она и кто-то еще, кто угодно, первый встречный, лишь бы он был богат. О вы, читающие эти строки! Не качайте головой: это вторжение накрашенных дьяволиц в дремлющую душу, в спящее воображение, спокойное существование никогда еще не было описано достаточно сильно, никогда еще не было изображено достаточно яркими красками.

Георгина IV пролетела по нашему обществу так, как пролетает по воздуху пуля,– свистя, разрывая, убивая. Начала она с приказчиков, а кончила хозяевами. Какую страшную симфонию создал бы Берлиоз из всех этих зеркал, флаконов, фарфора и бокалов, которые она разбила! Из самой добродетели она сделает преступника, господина Прюдома она превратит в Робер-Макера[93]. Это современная Цирцея[94], которую еще не изобразили на полотне и вокруг которой робко бродил один Гаварни[95].

Георгина, она же Элоиза Пикар, была актрисой – так, по крайней мере, говорят или, вернее, так говорит она сама. Как бы то ни было, она явилась перед публикой, говорила, пела, сердилась, ей бросали букеты, она была в числе ню, директор театра подал на нее в суд, весь Париж только о ней и говорил, а ее квартиру осаждали все мужчины, которые не знали, что им делать с их пятьюдесятью или ста тысячами ренты. Вот и все. Ах, что за женщина! Головокружительные безумства, ум, страсть – все у нее есть! Ее каприз, быстрый, как рыбий хвост, толкает ее на любые причуды, заставляет ее отправиться в любое путешествие. Она вышла замуж в первый раз, потом вышла замуж вторично. Она взволновала всю нацию. Она заставила говорить о себе Шантильи и Эпсом, она относила свою шаль в ломбард, и кое-кто видел, как она просит позвать к себе сержанта Пумару из казармы Аве-Мария.

И, однако, повторяю, не верьте этому; не верьте и не иронизируйте. Стоит этой женщине засмеяться или заплакать, и вы отдадите ей свою душу. И это не потому, что она красива,– о, нет! Но она завладевает вами, как солнце, даже не взглянув на вас. От одного ее слова у вас бьется сердце и спирает дыхание. А между тем что такого она сказала? Да она и сама этого не знает.

А почему же она Георгина IV? Э-э, будем скромны! Чтобы поведать миру об этой женщине, нужен писатель, наделенный громадным талантом. Подождем же, когда он появится.

Вот еще одна эксцентрическая особа, дама лет сорока, которую все как будто избегают, хотя она переходит от одной скамьи к другой с проникновенным видом просительницы. Это госпожа Флаша; родилась она в Аржансоле. Первым мужем ее был господин Гюльпен де Жуэн; овдовев, она вторично вышла замуж за барона Ланфана, экс-интенданта двора. Через год после смерти барона она вышла замуж в третий раз; избранником ее на сей раз оказался один из ее лакеев, уроженец главного города кантона Аннеси в Верхней Савойе по имени Жан Флаша. Столь позорные браки совершаются в Париже реже, чем в глухой провинции и в деревнях, но тем не менее они все же совершаются и вызывают тягостное удивление.

История госпожи Флаша представляет собой повторение навыворот истории маркизы Эбены де Шан-Лагард. Там рабыня вышла замуж за своего господина, здесь знатная дама не погнушалась поднять до себя своего прекрасного охотника. Но как только Жан Флаша поднялся на верхнюю ступеньку общественной лестницы, голова у него закружилась. Насколько он был почтителен и послушен, когда в своем зеленом костюме влезал на запятки кареты ее милости баронессы, настолько же неуступчивым и грубым стал он теперь, когда у него роскошно убранные апартаменты и когда он кладет на подушки ноги в сапогах. Прежде он прятался, чтобы выпить стаканчик аликанте, украденного из хозяйского шкафа; теперь он старается появляться главным образом в пьяном виде, а если жена осмеливается сделать ему малейшее замечание, он ее бьет. Скверный подражатель герцогу Кларенсу[96], он, узнав, что баронесса принимает молочные ванны, решил (у каждого свой вкус!) принимать ванны из тростниковой водки. Он утверждает, что это укрепляет его силы, хотя всякий раз его вытаскивают из ванны мертвецки пьяным. Несчастная женщина, которая сковала свою жизнь этой позорной цепью, теперь пытается разорвать ее; орден женщин-масонок, уставший читать ее ходатайства, которые она адресует ему с целью, чересчур личной, абсолютно личной, обещал ей вынести свой приговор как о раздельном жительстве супругов, так и о раздельном владении имуществом. Но пока этого еще не произошло, Жан Флаша находится под неусыпным наблюдением, и его неумолимо сопровождают, когда он, пошатываясь и воспламеняясь то ли от бешенства, то ли от пьянства, осмеливается бродить вокруг особняка баронессы Ланфан.

На этом мы остановимся.

Мы уже сказали, что число собравшихся здесь женщин приближалось к восьмидесяти.

К одиннадцати часам их была уже сотня.

Это был час, назначенный для посвящения Амелии Бейль в члены Ордена.

Торжественное заседание сейчас начнется.

Дата добавления: 2015-08-18