Семейство Баливо

Семейство Баливо занимало дом в Жаре.

Жар, главное место прогулок в Эперне,– это площадь, на которой растут деревья и которая замыкается небольшим круглым каменным парапетом. В других городах такие площади называются местом для гулянья.

Скромный виноторговец Этьен Баливо, мужчина лет пятидесяти, был одним из тех истинных рабов коммерческой чести, традиции которой, по счастью, все еще живучи и сильны во Франции. Смиренный Катон коммерции, он, несомненно, вонзил бы себе в сердце свой перочинный нож, увидя свою подпись под неверно составленной сметой[69].

Обложившись приходо-расходными книгами, он никогда не допускал, чтобы на лице его появилась хотя бы тень удовлетворения, когда он получал прибыль, или хотя бы тень беспокойства, когда он замечал просчеты. Жена его в течение двадцати пяти лет, которые они прожили в любви и согласии, пыталась проникнуть в тайны его дел. Он обожал ее, но когда она спрашивала его о делах, он неумолимо отвечал ей: «Не вмешивайся».

Слишком долго было бы рассказывать о тех хитростях, на которые она пускалась и которые так ни к чему и не привели. Два или три раза в год она принималась изучать ведение торговых книг, чтобы суметь тайно проникнуть в кассу и разобраться в цифрах.

Скрытный характер Этьена Баливо тем сильнее огорчал бедную женщину, что и у нее самой был один секрет: заболев после родов эпилепсией, она привыкла молча бороться со страданиями, ибо она знала, что это одна из тех болезней, которые, особенно в провинции, становятся клеймом для всей семьи и обрекают на безбрачие детей, за исключением тех случаев, когда эти дети являются богатыми наследниками.

А у госпожи Баливо была двадцатидвухлетняя дочь, которую она хотела выдать замуж.

Вот почему эта героическая женщина прилагала все усилия, чтобы скрыть физическую боль.

Единственным человеком, который знал об этом недуге, была старая служанка Катрин, но Катрин не предала бы свою хозяйку ни за какие блага мира. Когда госпожа Баливо чувствовала приближение приступа этой страшной болезни – а в некоторых случаях и по некоторым признакам эти приступы можно предвидеть,– Катрин умела объяснить и даже подстроить уединение хозяйки в спальне. И когда госпожа Баливо с пеной на губах билась в конвульсиях, не кто иной, как Катрин стояла на страже поблизости от спальни…

Было ли это делом случая, ниспосланного самим Провидением, было ли это результатом величайшей осторожности, чудом усилий воли или же чудом материнской любви, но доселе мужественной женщине всегда удавалось скрывать свою болезнь от всех без исключения. С тех пор, как появилась на свет ее дочь – ее появление сопровождалось величайшими муками,– она заняла комнату, не сообщавшуюся с комнатами мужа; все четыре стены были обиты толстой материей, чтобы заглушить крики, а на полу лежал ковер, чтобы ослабить силу падения. Она редко выходила из дому, так как на улице любой пустяк, любое волнение могли вызвать приступ. Она не появлялась ни в свете, ни в церкви; молилась она у себя в комнате. Это заточение, с которым вначале тщетно боролся ее муж и которое она всегда объясняла своей непобедимой апатией, привело к тому, что она располнела; полнота, впрочем, очень ей шла, а кроме того, отлично помогала ей избавиться от всех подозрений, возникавших у жителей Эперне. Госпожа Баливо когда-то была красива; красивой оставалась она и сейчас, но она была не в силах помешать тому, чтобы скорбь не отразилась на ее лице. С течением времени эта скорбь становилась заразительной и в конце концов охватила всех в доме и даже, казалось, сам дом.

В Эперне говорили иносказательно: «Весел, как Баливо из Жара».

Однажды некое открытие нанесло страшный удар самоотверженности госпожи Баливо.

В кассе мужа, куда она в последнее время зачастила, в глубине секретера госпожа Баливо обнаружила заряженный пистолет и черновик письма, адресованного нотариусу.

В этом письме объяснялась причина, по которой Этьен Баливо должен распродать все свое имущество, чтобы выплатить пассив в 60 тысяч франков.

Госпожа Баливо не обмолвилась ни словом об этой печальной тайне, которую она открыла.

Она только написала маркизе де Пресиньи письмо, о котором мы уже упомянули. Она писала: «Я умираю; приезжайте как можно скорее, ибо Вам, сударыня, я хочу вручить мое завещание».

С тех пор госпожа Баливо целыми днями поджидала маркизу де Пресиньи.

Со дня Всех Святых до Пасхи, с исчезновения последних листьев и до появления первых, не было случая, чтобы семья Баливо провела вечер где-нибудь, кроме как в своей маленькой фиолетовой гостиной, помещавшейся на втором этаже. Там они неизменно принимали одних и тех же визитеров, каковыми являлись:

1. Один из тех холостяков-рантье, которые горделиво демонстрируют искусство проживать в провинции на восемьсот ливров дохода, да еще делать какие-то сбережения.

2. Молчаливый жандармский капитан.

3. Неизбежный налоговый инспектор – шестидесятилетний, хилый, педантичный старик, так тщательно принимавший все меры, чтобы уберечься от плохой погоды, что один занимал всю переднюю, размещая там свой плащ, свое пальто, свою подбитую мехом фуражку, свои перчатки с подкладкой, свои наушники, деревянные башмаки и зонт.

Женщины в доме Баливо не принимались, ибо женщины куда более проницательны, нежели мужчины, а госпожа Баливо боялась чересчур проницательных взглядов.

Эти господа, которых, считая Этьена Баливо, было четверо, усаживались в углу гостиной вокруг зеленого стола и составляли партию в пикет: два игрока, двое наблюдателей.

Водворение в гостиной инспектора составляло одно из важнейших событий вечера. Прежде всего он ни за что на свете не сел бы ни на какой другой стул, кроме того, который для него обычно оставляли. Если этот стул случайно переставляли, он искал его во всех углах, не произнося при этом ни слова; если этот стул уносили в соседнюю комнату, он звал Катрин и подвергал ее допросу в коридоре; никто не догадывался о причинах этой враждебной выходки до тех пор, пока он торжественно не возвращался в гостиную, неся в руках искомый стул. Усевшись, он ощупывал ногами ножки стола: то ставил ноги поближе к ним, то подальше от них, определяя наиболее удобное для ног место. После этого педантичный инспектор ставил на маленький столик, стоявший на расстоянии протянутой руки, свою огромную табакерку с инкрустацией на крышке в виде серебряных часов; инкрустация эта делала сей предмет слишком неудобным, чтобы держать его в кармане. Затем он вынимал из-за пазухи – так вынимают из-за пазухи птичку, которую хотели согреть,– черную шелковую ермолку, надевал на голову, предварительно обведя глазами присутствующих и спросив: «Вы позволите?»

Эти ежедневные разнообразные заботы, согласовывавшиеся с его удобствами и с его чудачествами и повторявшиеся с такой регулярностью, что посрамили бы и механизм, частенько вызывали насмешки у горделивого рантье и улыбки у жандармского капитана; но госпожа Баливо уважала и защищала эти странности.

Несколько позже в этот маленький однообразный и почтенный кружок удалось проникнуть новому лицу. Молодой помощник королевского прокурора, который был принят в этом доме, почтительно заявил о своих притязаниях на руку мадемуазель Анаис Баливо.

Сколь заурядным ни было это событие, оно навсегда нарушило однообразие вечеров в маленькой фиолетовой гостиной. Ни горделивый рантье, ни жандармский капитан не могли без неудовольствия видеть, как в их компанию «втерся чужак». Нужно провести годы в маленьком городке, сидя на одном и том же кресле, чтобы понять это эгоистическое ощущение, о котором мы говорим.

Когда госпожа Баливо впервые объявила игрокам в пикет, что молодой помощник прокурора порой будет присоединяться к их беседе, эта новость вызвала форменное потрясение.

Налоговый инспектор еле-еле удержался от возгласа «Ах, Боже мой!», как будто он узнал, что в Эперне вторглись казаки. Посмеет ли и сможет ли он сохранить в неприкосновенности все свои привилегии при этом вновь прибывшем? Вот что должно было означать его восклицание.

В еще большее изумление должно было бы повергнуть этих трех лиц другое событие, а именно приезд маркизы де Пресиньи, но госпожа Баливо не сочла нужным сообщить им об этом. Она ограничилась тем, что неясно проговорила какую-то фразу мужу – так говорят о подруге по пансиону, которая, путешествуя, заглянет и к вам. Муж предложил устроить ей приличный прием, но госпожа Баливо решила, что никакие события не должны изменить обычного образа жизни семьи и что она примет свою дорогую маркизу попросту, с глазу на глаз.

И вот однажды вечером капитан, рантье и инспектор явились в обычный час. Лампа под бронзу с абажуром, на котором скакали какие-то адские силуэты, бросала световой круг на сукно игорного стола.

Мадемуазель Анаис Баливо в ожидании молодого помощника прокурора, который предусмотрительно не появлялся раньше восьми, невинно подготавливала кокетливые ухищрения, долженствующие зажечь в его груди пожар: ей было уже двадцать два года, и зеркало служило ей советчиком чаще, чем льстецы.

Госпожа Баливо, одетая наряднее обыкновенного, следила за стрелками на белоснежном циферблате стенных часов.

Щеки ее разгорелись так, что педантичный инспектор, разместив в обычном порядке весь свой гардероб, не удержался и сделал ей «весьма скромные», как он выразился, комплименты. Рантье поддержал его. Жандармский капитан обиделся и изобразил улыбку.

Наконец явился помощник прокурора – таким образом, собрались все. Это был долговязый молодой человек, соломенный блондин, старавшийся скрыть свою застенчивость под маской притворной серьезности.

Бросив взгляд на этот мирный уголок, как сейчас это сделали мы, можно ли было предположить, какие драмы в нем происходят?

Часов в девять, когда пикет был в самом разгаре, неожиданно вошла горничная.

– Сударыня! Сударыня! – позвала она госпожу Баливо.

– Да?

– Дама, которую вы ждете, вышла из экипажа.

Инспектор выронил карты из рук.

– Дама…– пробормотал рантье.

– Экипаж!…– произнес жандармский капитан.

Госпожа Баливо вышла вслед за горничной, оставив фиолетовую гостиную в величайшем волнении.

Госпожа Баливо очутилась лицом к лицу с маркизой де Пресиньи.

Эти две женщины никогда не видели друг друга. Но обе они принадлежали к масонскому ордену: одна – в качестве Великого Магистра, другая – в качестве рядового члена.

Госпожа Баливо заранее позаботилась о том, чтобы в спальне зажгли камин.

В этой спальне они могли поговорить так, что их никто не смог бы услышать.

При виде жены коммерсанта, которая в этот вечер, как мы уже сказали, была одета не без некоторой изысканности и лицо которой было, по-видимому, лицом здоровой женщины, маркиза не удержалась от возгласа удивления.

– Судя по вашему письму, сударыня,– заговорила она,– я думала, что вы очень страдаете, но теперь я, слава Богу, успокоилась на этот счет.

Госпожа Баливо грустно улыбнулась.

– Я в самом деле умираю,– отвечала она.

– Однако…

– Вот доказательство,– прибавила госпожа Баливо, протягивая маркизе заключение трех лучших парижских медиков.

Маркиза с ужасом пробежала его глазами.

– Но ни ваш вид, ни ваш голос не свидетельствуют о столь жестоком недуге,– переведя взгляд на госпожу Баливо, возразила маркиза.

– Маркиза! Я – мать, и я хочу выдать дочь замуж.

Маркиза де Пресиньи кивнула головой.

– Я хранила мою тайну и от мужа, и от Анаис; после этого разве так уж трудно было сохранить мою тайну от посторонних? Я доверила ее врачам, это правда, но за их молчание мне ручалась их честь.

– Сколько вы должны были выстрадать! – с сочувствием глядя на нее, сказала маркиза.

– О, да, сударыня! Если бы вы знали, во что превратилась моя жизнь! Я крашусь, как комедиантка, чтобы никому не пришло в голову, как страшно искажаются вдруг черты моего лица. Будучи постоянно настороже, опасаясь чересчур затянувшихся визитов, без конца готовясь отвести расспросы мужа или уклониться от ласк дочери, я всегда занята лишь одной мыслью, всегда думаю только об одной предосторожности: предвидеть, предвосхитить начало припадка и вовремя укрыться у себя в спальне.

Маркиза вздрогнула.

– Таково мое прошлое,– сказала госпожа Баливо.– А знаете ли вы, что ждет меня в будущем?

– Вы приводите меня в ужас!

– За последнее время припадки участились; я считаю их, сударыня, я считаю их уже двадцать два года! Они участились ужасающе. Я все время боюсь, что настанет минута, когда я уже не смогу скрывать истину. И тогда все погибло: моя дочь не выйдет замуж, не выйдет замуж никогда. Но нельзя допустить, чтобы план, задуманный и осуществленный ценой таких страшных мук, был разрушен минутной слабостью. Вы согласны со мною?

– Вы еще можете вылечиться; ведь наука может ошибаться.

– О моей болезни науке не известно ничего, а следовательно, и сделать она ничего не может. К. тому же я в том возрасте, когда, как утверждают врачи, эта болезнь либо проходит, либо прогрессирует. Она прогрессирует. Я не могу больше надеяться на выздоровление.

– И что же вы задумали?

– Я погибну случайно.

– Случайно? – побледнев, переспросила маркиза.

– Да, случайно.

– О, я вас понимаю, но вы не должны помышлять об этом! Закончить таким образом жизнь, жизнь, сотканную из любви и добродетели!

– Приговоренная и наукой, и природой, я через несколько дней приближу конец этого печального существования, вот и все,– заключила госпожа Баливо.

– А небеса?– спросила маркиза.

– А моя дочь?

– Стало быть, это страшное решение вы приняли бесповоротно?

– Уверяю вас, сударыня: ни один человек не заподозрит, что я покончила с собой. Сейчас вы все поймете. Наш домик – самый высокий в Эперне: он четырехэтажный. На четвертом этаже находится комната моей любимой Анаис. На днях я вместе со служанкой поднимусь в комнату Анаис, чтобы поменять там оконные занавески. Это очень просто. Я хочу сама заняться этим делом; и вот служанка пододвигает стол. Она говорит мне об опасности, которой я подвергаюсь,– она славная женщина, наша Катрин; я же напоминаю ей, что здесь распоряжаюсь я, и, чтобы снять занавески, влезаю на стол. Я теряю сознание. Окно открыто. И, естественно, я падаю на мостовую…

– Это ужасно!

– Я была бы очень несчастна, если бы меня нашли живой, не правда ли, сударыня?

Госпожа Баливо говорила с улыбкой на устах.

– Ох, замолчите! – воскликнула маркиза де Пресиньи.– А вдруг вас услышат?

– Нет, не услышат,– отвечала госпожа Баливо.

Для вящей предосторожности она приоткрыла дверь, желая убедиться, что их никто не подслушивает.

Она не без труда расслышала пронзительный голос щуплого налогового инспектора. В фиолетовой гостиной по-прежнему шла игра.

– Шесть карт! – заявил он, подсчитав очки.

– А прикуп?

– Пять.

– Три туза?

Инспектор, изобразив улыбку, но в глубине души весьма недовольный положением дел, уронил карту на ковер.

Убедившись, что за ними не подсматривают, госпожа Баливо закрыла дверь и села подле маркизы де Пресиньи.

– Я огорчила вас,– заговорила госпожа Баливо,– простите меня.

– Какая страшная трагедия!

– Тем более страшная, что я этим не достигну всего, чего хотела бы.

– Вы опасаетесь, что, невзирая на все предосторожности, кто-то догадывается?…

– Нет; моя жертва будет не совсем бесполезной; я погибну, но моя дочь сможет выйти замуж, это правда; только замуж-то она выйдет без приданого.

– Как же так?– спросила маркиза.

– Тут есть одно препятствие, которое я обнаружила за несколько часов до того, как написала вам, и это препятствие роковым образом стоит на пути Анаис к счастью.

– Что же это за препятствие?

– Ее отец на краю пропасти. Он тайком написал нотариусу с целью распродать все наше имущество: он должен шестьдесят тысяч франков. Если он их выплатит,– а я убеждена в этом, ибо наше имущество приблизительно столько и стоит,– у моей дочери на приданое не будет ни одного су, а бедность это тоже своего рода болезнь.

– Несчастная мать!

– Перед лицом такого страшного несчастья мое решение умереть тверже, чем когда бы то ни было. Я пригласила вас, сударыня, чтобы вручить мое завещание, другими словами – чтобы вверить вам судьбу моей несчастной Анаис. Пусть она будет моей наследницей, пусть она станет моей преемницей в нашем Ордене. Будьте ее покровительницей, заклинаю вас!

На глаза госпожи Баливо навернулись слезы.

Маркиза де Пресиньи, казалось, погрузилась в раздумье; она размышляла несколько минут.

Почувствовав, что на руки ее капают слезы, текущие из глаз госпожи Баливо, она сказала:

– Суммы в шестьдесят тысяч франков достаточно для того, чтобы вы были спокойны за будущее вашей дочери?

– Да, сударыня, и я умру с радостью вместо того, чтобы умереть в тоске и тревоге.

– Стало быть, вы не доверяете нашему обществу, коль скоро в таких ужасных обстоятельствах вам не пришла в голову мысль обратиться к нему?

– Как же не доверяю? Ведь именно нашему обществу я обязана и образованием, и замужеством, и приданым! – возразила госпожа Баливо.– Разве могла бы я требовать большего? Ведь наше франкмасонство – это не банк! И потом, как вам известно, я была не слишком полезным членом Ордена, и от меня редко чего-то требовали. Мои скромные услуги Ордену не идут ни в какое сравнение с теми благодеяниями, которые были оказаны мне. Я умру, будучи глубоко ему признательна, но, увы, будучи в неоплатном долгу перед ним.

– В неоплатном долгу? Отнюдь нет! У вас остается звание члена Ордена франкмасонок, а это звание имеет свою цену.

– Цену?– недоверчиво переспросила госпожа Баливо.

– Да, и в доказательство я предлагаю вам продать мне это звание.

– Вам, сударыня?

– Выслушайте меня. Я хотела бы, чтобы в наше общество вступила одна моя родственница. Вместо того, чтобы назначать вашей преемницей вашу дочь, назначьте таковой мою племянницу. Замените в вашем завещании имя мадемуазель Анаис Баливо именем госпожи Амелии Бейль, и я вам дам шестьдесят тысяч франков, которые спасут честь вашего мужа и приданое вашей дочери.

Госпожа Баливо затрепетала от радости.

– Вы говорите это серьезно?

– Не сомневайтесь в этом,– отвечала маркиза, взволнованная не меньше, чем госпожа Баливо.

– Ах, сударыня, в таком случае позвольте мне поблагодарить вас на коленях!

– Так вы согласны?

– Я счастлива.

И она тут же подошла к столику, на котором стояла чернильница и лежала бумага.

– Повторите, пожалуйста, имя вашей племянницы,– сказала она.

Новое завещание, в котором Амелия предназначалась в члены Ордена франкмасонок после смерти госпожи Баливо, было написано и подписано в течение трех минут. Старое завещание было брошено в огонь, уничтоживший его без остатка.

– Вот вам чек на получение денег,– сказала маркиза де Пресиньи.

– Спасибо, сударыня! О, спасибо вам! Я буду вам обязана тем, что умру счастливой!

– Умрете?

– Через неделю ваша племянница станет членом нашего Ордена.

– Не говорите так!– вздрогнув, сказала маркиза.– Вы заставите меня думать, что я помогла совершиться преступлению…

Этим двум женщинам пора было расстаться.

Госпожа Баливо почтительно проводила маркизу до дверей.

Проходя мимо маленькой фиолетовой гостиной, они слышали фразы, которыми обменивались игроки в пикет:

– Тридцать два!

– Идет!

– Семьдесят три!

– Позвольте, сударь!…

Это был пронзительный голос налогового инспектора.

Этот контраст заставил маркизу вздрогнуть; она поспешила распрощаться с госпожой Баливо, и двери домика в Жаре закрылись за нею.

XVIII

Дата добавления: 2015-08-18