Двадцать шестое октября

Осень – самое прекрасное время года в Париже, она гармонирует с ним самым лучшим образом.

Этому городу, где царят легкомыслие и изысканная роскошь, как нельзя лучше подходят бледные краски и неяркое солнце, которое нужно главным образом для того, чтобы дамы могли носить зонтики и великолепные модные туалеты. Небо облачается в прелестный серебристо-голубой наряд, листья покрывают уже не только деревья, но и землю, пряча под собой пыль на аллеях садов и парков. Это время, когда Булонский лес, Севрский холм, остров Буживаль делают отчаянные усилия, чтобы остаться оазисами, и достигают в этом самых поразительных, самых невероятных успехов. Сена гладкая и спокойная. В лесах происходит настоящая схватка, настоящая битва красок – красновато-коричневых, золотистых, желтых, зеленых, голубых и алых. Природа использует все средства кокетства, подобно женщине на закате жизни; это дни наивысшей обольстительности, дни, когда оригинальность приходит на помощь увядающей красоте.

В этом сезоне, предназначенном для удовольствий, день начинается поздно, а кончается рано, празднества коротки, и их не сопровождают ни усталость, ни сожаление. Это самое лучшее время для прелестных прогулок, веселых и сентиментальных одновременно. Филипп Бейль и Пандора воспользовались одним из таких чудесных дней, чтобы совершить прогулку по окрестностям Парижа. Один из тех маленьких двухместных экипажей, которые, однако, ничуть не уступают в элегантности каретам и которые далеко превосходят их в скорости, сначала унес их после полудня за Отейль, а потом отвез их сначала в Медон, затем в Сен-Клу и прокатил по дорожкам Виль-д'Аврей. Когда им нравилась местность, они выходили из экипажа и шли пешком; молодая женщина опиралась на руку Филиппа и гуляла, чуть приподняв шелковое платье, чтобы оно не цеплялось за черные мертвые ветки, лежавшие на земле; наслаждением было видеть, как под носками ее ботинок шуршит сухая листва.

Разговор не прекращался ни на миг; оба они были в том возрасте, когда живая и быстро текущая кровь не дает угаснуть череде мимолетных впечатлений; в том счастливом возрасте, когда за словом, слетевшим с уст, легко разглядеть доброту, ум, обаяние, как жемчуг в прозрачной воде. Они говорили о том, что видели, и о том, что любили; их мысли, казалось, смеялись, как и их губы. Такую болтовню, уносимую ветром и похожую на ветер, невозможно ни описать, ни пересказать; она подобна тому кокетливому, неуловимому щебетанию, которое пробегает по партитуре комической оперы. Для таких дуэтов существует только один возраст, только одна пора. Позже мы забываем этот любовный язык, который нельзя выучить, и мы безмерно удивляемся, замечая, что слова иссякают, как и все на свете; еще позже мы уже не умеем разговаривать с женщинами, мы довольствуемся тем, что слушаем их или просто слышим их голоса, и тогда они уже больше удивляют нас, нежели чаруют; мы смотрим на них с улыбкой в то время, как голова наша занята посторонними мыслями…

Пандора никогда еще не выглядела такой юной и такой красивой. А Филипп думал только о текущем мгновении, а текущее мгновение было для него самым полным счастьем. Ему казалось, что человеческая жизнь – это один день, а этот один день – день сегодняшний.

Они пообедали в сторожке парка Марли – так далеко завели их капризы этой прогулки. Из всех королевских парков самым запущенным является парк Марли; после былого великолепия, после былой славы он возвратился в полудикое состояние. Его роскошные деревья, железные прутья между коими уже не образуют аркад, его зеленый театр, поросший густой травой, его фонтан, в который когда-то окунались ножки Марии-Антуанетты и который с тех пор одиноко звенит своими струями, его запущенные лесные массивы, его широкие аллеи, которые то поднимаются, то спускаются,– все это заброшено и почти забыто. С тех пор как природа отвоевала у искусства эту могучую и прекрасную землю, люди стали приходить сюда редко. И печальнее всего выглядит великолепный акведук, который возвышается в двух шагах от парка и который разрезает небо своей темной, треугольной массой.

Нужно было быть Филиппом Бейлем и Пандорой, чтобы вспомнить о бедном парке Марли, где мы не найдем ни одной статуи, ни одного камня и где солнце и тишина, победоносно сюда проникшие, заменили собой все чудеса паркового искусства.

Ночь, которая осенью наступает быстро, застигла их за столиком у окна. Принесли свечи, закрыли ставни, и веселье исчезло. Вместе с вечерней зарей в комнатушку проник холод и прекратил сладкие речи.

Они быстро вернулись в свой экипаж и закрыли дверцы в полном молчании. Кучеру приказали нестись во весь опор. Все это походило на беспорядочное бегство.

И в самом деле, это было истинным бегством, бегством души и мысли. Пандора укутала плечи шалью, а шею – косынкой. Теперь она односложно отвечала на речи Филиппа, который тщетно пытался возобновить разговор. Но, сидя в углу экипажа и повернув к нему свою прелестную головку, она не переставала наблюдать за ним.

В ее настойчивом взгляде было что-то лукавое и даже жестокое.

Несколько раз она взглядывала на маленькие часики, прикрепленные к ее поясу золотой цепочкой.

В конце концов Филипп примирился с печальным завершением прогулки.

Он говорил себе, что это обычный ход вещей, и философски ему покорился. Глядя в окошко кареты, он пытался узнать дорогу, по которой ехал несколько часов назад. Все вокруг было темно и тоскливо. Октябрьский ветер, одержавший победу над солнцем, жестоко гнул чересчур доверчивые деревья, которые днем поверили, что он заключил с ними перемирие, или же забыл о них. Ветер безжалостно обнажал их, то хрипя и свистя, то рыча и раздражаясь от их сопротивления.

Окутанная красноватым туманом, показалась арка площади Звезды.

Они въехали в Париж.

Филипп отвез Пандору домой, и, так как она изнемогала от усталости, он не настаивал на том, чтобы подняться к ней в квартиру.

Прощаясь с Пандорой, он заметил, что ее пальчики, затянутые в перчатку, пальчики, которые она ему протянула, дрожат как в лихорадке.

– Прощайте! – сказала она.

– Не «прощайте», а до свидания,– сказал Филипп.

Она не ответила, но рука ее сжала руку Филиппа крепче обыкновенного.

Все эти незначительные на вид подробности Филиппу позднее пришлось вспомнить и сделать из всего этого весьма недвусмысленные выводы.

А в тот момент он увидел в этих признаках волнения всего-навсего нервозность или каприз.

Тот же экипаж доставил его домой.

Очутившись у себя, он тотчас же бросился на диван, занимавший две трети комнаты, и закурил сигару.

Настроение Пандоры отразилось и на нем; он чувствовал, что взволнован и обеспокоен, в свою очередь. Он воскресил в памяти эту прогулку, так чудесно начавшуюся и так тягостно и безрадостно закончившуюся. Разум его пытался разглядеть в этом первые признаки увядания любви. Эта мысль повлекла за собой другие, не менее горестные мысли; пробуждались давние печали, возникали грустные воспоминания; будущее рисовалось ему в самых мрачных красках.

Продолжая курить, Филипп отдался этому расположению духа, угрожающему, как дурное предзнаменование, раздражающему и означающему то же самое, что означает тремоло, предшествующее буре в оркестре.

Внезапно взгляд его из рассеянного стал внимательным.

Он заметил, что в комнате царит явный беспорядок. В двух шагах от него валялось опрокинутое кресло; подсвечник закатился под круглый столик на одной ножке. На камине все было перемешано и разбросано.

Он решил было хорошенько выбранить слугу, но потом принялся разглядывать комнату более внимательно.

Страшное подозрение заставило его сперва вздрогнуть, затем побледнеть, затем броситься к секретеру. Секретер был взломан.

Филипп Бейль поспешно заглянул в ящик, заключавший в себе все его скромное состояние; ящик был пуст, банковские билеты исчезли.

Филипп открыл рот, словно собираясь закричать, но не крикнул, а выдавил горькую улыбку. Некоторое время он стоял неподвижно, стараясь успокоиться.

Сигара, которую он отшвырнул, медленно прожигала ковер. Филипп смотрел на нее, не понимая, что происходит. Наконец он опомнился и открыл окно. Из окна был виден огромный город. Воздух, которого так не хватало Филиппу, ударил ему в лицо, залитое потом.

Одной из самых непостижимых загадок человеческой природы является ощущение противоположности, ощущение контраста, которое внезапно возникает у нас в определенные часы и в определенных обстоятельствах.

И вот человек, наделенный таким чувством, неожиданно видит в момент катастрофы какие-то веселые, сияющие образы; в других случаях с уст человека, пребывающего в самом глубоком горе, срывается какой-нибудь разудалый мотив. Когда начинается следствие, у преступников, особенно часто у убийц, начинается странный и краткий период галлюцинаций.

В мозгу, претерпевшем чересчур тяжелый удар, возникают тысячи стихийных видений, подчас ужасающих, порой просто нелепых.

С Филиппом Бейлем, к примеру, произошел случай совершенно из ряда вон выходящий.

Высунувшись из окна, вглядываясь в черную пустоту, он неожиданно почувствовал, как исчезает мысль о краже, которая, казалось бы, должна была стать всепоглощающей. На площади, словно то были те дали, которые внезапно ярко освещает молния, он вновь увидел пейзажи Тет-де-Бюша, лес и огромный залив со светло-желтой цепью дюн. Все это прошло у него перед глазами и в то же мгновение исчезло, ослепив его и чуть не сведя с ума.

Придя в себя, он позвонил слуге.

В дверях появилось простое и грубое лицо деревенского мужика.

– Вы звонили, сударь?

Филипп внимательно посмотрел на него; не обнаружив ни малейшего волнения на этой добродушной физиономии, он пожал плечами.

Слуга стоял в ожидании приказаний.

– Вы сегодня уходили из дому, Жан?– спросил Филипп.

– Да, сударь.

– И надолго?

– Да на весь день! Вы, сударь, должно быть, помните, что разрешили мне уйти.

– Правда, правда. А вы не знаете, приходил ли кто-нибудь ко мне, пока вас не было?

– Привратник никого не видел.

Филипп молча сделал два-три круга по комнате; начав четвертый круг, он жестом отпустил слугу.

Филипп превосходно владел собой.

– Меня обокрали,– сказал он себе,– это ясно как день. События такого рода происходят ежедневно, и не имеет смысла поднимать из -за этого на ноги весь квартал. А кроме того, это моя вина: ни один здравомыслящий человек не станет доверчиво хранить у себя дома шестьдесят восемь, а то и семьдесят тысячефранковых купюр между десятком галстуков и женскими письмами. Я это заслужил. Но вот вопрос: кто меня обокрал? Разумеется, первый встречный, так как Жан вне подозрений. Мне остается только, как это делается в таких случаях, подать жалобу полицейскому комиссару.

Он уже взял было шляпу.

– От чистого сердца даю обет: если случай или же сыщики с Иерусалимской улицы помогут мне отыскать деньги, я надену на шею Пандоры самое красивое ожерелье, которое куплю у Жаниссе!

Внезапно он остановился.

Пандора! Это случайно произнесенное имя навело его на подозрение.

Подозрение оскорбительное, чудовищное, неправдоподобное, подозрение, заставившее его покраснеть и в то же время серьезно задуматься.

В самом деле, кто как не Пандора подарила ему этот великолепный, этот прелестный секретер – эту ненадежную клетку, столь плохо охранявшую золотых птичек, эту хрупкую тюрьму, у которой – позволительно предположить – были ненастоящие запоры?

Сначала Филипп пытался отвергнуть это подозрение, но это было свыше его сил: он знал, что все возможно, что все бывает на этом свете.

И после того, как возникло это подозрение, Филипп не пошел к полицейскому комиссару; до поры до времени он удовольствовался тем, что послал за слесарем.

Слесарь, внимательно осмотрев секретер, заявил, что вряд ли он был взломан: замок цел, и секретер, по всей вероятности, открыли с помощью поддельного ключа.

Это отнюдь не являлось доказательством вины Пандоры, но это усиливало подозрения. Филипп был в затруднении; он решил, что у него есть только одна возможность узнать правду: он должен немедленно отправиться к Пандоре, рассказать ей все, следить за выражением ее лица и послушать, что она скажет; эта встреча и определит, что ему делать дальше.

С этим намерением он быстро преодолел расстояние от своего дома до дома Пандоры. Велико же было его изумление, когда швейцар сказал ему, что Пандора уехала! Филипп не мог поверить швейцару и поднялся в квартиру Пандоры. Горничная сказала ему то же самое: Пандора вышла из дому, не сказав, куда едет.

Филипп прекратил расспросы; он бросил горничной кошелек, и тогда та вспомнила, хотя и смутно, что ее хозяйка упомянула Опера Комик.

Только это он и хотел узнать.

Он поехал в театр, снедаемый двумя заботами, двойным подозрением. Пандора более чем когда-либо представлялась ему женщиной загадочной и опасной.

Хотя было уже поздно, он успел приехать до конца спектакля. Спрятавшись у входа в партер, он пробегал взглядом ложи, ярусы, балконы, то и дело спрашивал себя, какая странная фантазия или же какая необходимость могла заставить Пандору появиться в этом зрительном зале. И не была ли усталость, на которую она сослалась несколько часов назад, всего лишь предлогом, чтобы ускользнуть от него? Он вспомнил также, как грубо она распрощалась с ним и как предательски дрожала ее рука.

Однако он нигде ее не обнаружил; несколько раз он менял места и в конце концов вернулся на свой первый наблюдательный пункт, весьма разочарованный и неимоверно заинтригованный: если Пандоры пет в Опера Комик, то где же она может быть?

Когда он стоял в темноте у входа в партер, до его слуха внезапно донесся некий голос, голос, который он не мог не узнать и который раздавался в ложе бенуара, находившейся напротив него.

– Вам нравится эта опера, дорогой граф? – произнес голос.

– Опера? Что вы говорите? А разве здесь идет опера? Простите мою рассеянность, но я бесконечно счастлив, что вижу вас снова.

– Вы однообразны,– отвечала Пандора,– уже целый час вы не меняете тему нашей беседы.

– Это потому, что и вы сдержали слово, как дворянин,– сказал граф.

– Ох! Эти ваши комплименты в конце концов превратятся в оскорбления! Что удивительного и восхитительного находите вы в моем поступке? Я отложила нашу встречу на три месяца по причинам личного характера.

– Да, личного…– вздохнул он.

– Я вам сказала: «Покиньте Париж на три месяца, отправляйтесь в путешествие».

– Я и отправился в путешествие.

– Я прибавила, чтобы вы вернулись двадцать шестого октября, чтобы вы были в своей ложе в Опера Комик и что я непременно появлюсь здесь в течение вечера. Сегодня у нас двадцать шестое октября, и я перед вами; что может быть проще?

– Вы очаровательны.

Пандора сидела так, что не могла видеть Филиппа Бейля. На ней было новое роскошное платье.

Но если и он не мог видеть Пандору, он прекрасно видел графа д'Энгранда, счастливого и помолодевшего.

Сказать, что Филипп был вне себя от бешенства,– значит не сказать ничего. На мгновение у него возникла мысль войти в ложу, но он тотчас же понял, что это было бы смехотворно. Он сдержался.

Граф был тем человеком, которого она принесла ему в жертву три месяца назад, жертву, которая так его растрогала и которая, как он понял теперь, была жертвой временной.

Свет, озаривший эту историю, ударил ему в глаза и привел его в такую ярость, что он едва не сошел с ума.

Стало быть, в течение трех месяцев Пандора его разыгрывала: Пандора нисколько его не любила; она методически выполняла заранее составленную программу и хладнокровно назначила срок ее завершения – двадцать шестое октября!

Всякий на его месте почувствовал бы свое унижение и вышел бы из себя.

А кроме того, как ни был взбешен Филипп Бейль, он все-таки понимал, что должна быть какая-то причина этой комедии, какая-то цель этой холодной, жестокой махинации. Если он не был любим, то чего же от него хотели? И это еще было не все: он трепетал при мысли о краже, мысли, которая ни на минуту его не покидала. Напрасно пытался он избавиться от этой роковой навязчивой мысли, отводя взгляд от ложи, где развлекалась эта прелестная, нарядная женщина; за облаком ее волос, украшенных цветами, перед его мысленным взором возникали сцены в трибунале и силуэты судей; в мелодичных звуках ее голоса он, казалось, различал скрежет отмычки в замочной скважине.

Он испугался, что сходит с ума; он ушел из театра.

Дома он обнаружил письмо от Пандоры, которое она написала и отправила перед отъездом в Опера Комик. Письмо это было недвусмысленным.

«9 часов вечера.

Дорогой Филипп!

Когда Вы получите это письмо… О, не пугайтесь! Я не хочу сказать: «… меня уже не будет в живых», я хочу сказать: «… я уже перестану любить Вас».

Вы человек очень умный, и потому Вы не удивитесь столь простому, столь обыкновенному финалу – финалу, которого следовало ожидать.

Хотя я тороплюсь, а мой парикмахер уже ждет меня в прихожей, я все-таки хочу высказать Вам несколько истин, бедный мой Филипп.

Вы меня не любите, Вы никогда меня не любили, не любили ни капельки, поверьте мне. Я развлекала Вас, я возбуждала в Вас желание – вот и все, но этого было достаточно, чтобы Вы обманывали самого себя.

Если мы заставим мужчину страдать, это будет лучше, чем если он начнет скучать,– вот наш секрет – секрет таких женщин, как я. И у меня так много других секретов, что я могу открыть Вам хотя бы этот.

Наша встреча была ошибкой; мы с Вами не питали друг к другу ни малейшей симпатии; мы с Вами слишком похожи друг на друга! Вы не более чувствительны, чем я: горе может заставить Вас кричать, но плакать – никогда! При любых обстоятельствах Вы сумеете сохранить чувство собственного превосходства. Таким образом, у Вас может быть множество любовных приключений, но я ручаюсь, что у Вас никогда не будет настоящей любви.

Мужчина, подобный Вам, Филипп, не создан для такой женщины, как я; позвольте же мне уйти с Вашей дороги.

Я то, что называется «продукт Парижа»; я родилась и выросла в этой огромной оранжерее порока, которая простирается от Бульваров до Булонского леса. Я не вспоминаю о том, как я воспитывалась, а если мне и случится вспомнить об этом, я трепещу. Но я всему научилась, я знаю все, я даже пишу почти без ошибок. Как же Вы хотите, чтобы я любила Вас, Филипп? Сердце мое не так молодо, чтобы покориться Вам, а разум не так молод, чтобы полюбить Вас со всеми Вашими недостатками.

Согласимся же, что наша связь была пробой, опытом, который не дал положительных результатов; непродолжительность этой связи не оставит даже какого-то особого, настоящего очарования. Мы с Вами люди достаточно здравомыслящие, чтобы притворяться друг перед другом, и именно этой тонкой политике мы и обязаны теми приятными часами, которые, пожалуй, стоят часов пламенной страсти, и теми удовольствиями, которые похожи на счастье.

Кого винить за то, что прогулка в Марли имела свой конец, как имела и свое начало? Разве все наши привязанности, все наши капризы не являются в большей или меньшей мере прогулками в Марли?

Прощайте, друг мой; Вы были со мной очень милы, и я навсегда сохраню о Вас приятное воспоминание. Я не хотела покидать Вас так скоро, но что Вы хотите? Если бы непостоянства не существовало, я бы его выдумала. Поищем вместе предлог, если Вам так угодно: Ваш камин дымил, Ваш швейцар был нелюбезен, Ваши бакенбарды стали чересчур длинными.

Не думайте больше обо мне – Вы только даром потратите время; представьте себе, что к Вам залетела ласточка и что с наступлением зимы ласточка улетела.

Прощайте.

Пандора».

VI

Дата добавления: 2015-08-18