Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Письма Филиппа Бейля его другу Леопольду N.

Читайте также:
  1. quot;Письма владимирцев с фронта и на фронт" .
  2. XX АНОНИМНЫЕ ПИСЬМА
  3. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую.
  4. АНОНИМНЫЕ ПИСЬМА
  5. АНОНИМНЫЕ ПИСЬМА
  6. В любое время вы можете сметить одну программу на другую. Или мы вам разработаем программу индивидуально!
  7. В раю мы с опекающим сироту будем (столь же близки друг к другу)», и (, сказав это,) он сделал знак указательным и средним пальцами, немного отведя их друг от друга.

 

«Ура, дорогой друг! Ура! Вот и снова я «выкарабкался», как говорят между собой близкие люди. Я только что выиграл в Бадене восемьдесят тысяч франков. Восемьдесят тысяч, понимаешь? И ни на грош меньше!… А письмо пишу уже из Парижа. Париж и восемьдесят тысяч франков – это великолепно!

Вот они, я держу их в руках, эти отвратительные банкноты, засаленные, надорванные и подклеенные! И по одним только следам этих дрожащих пальцев, которые держали эти бумажонки, я читаю всевозможные драмы. Среди этих банкнот есть мятые, выцветшие, испещренные пятнами слез, свидетельствующих о трогательной борьбе между порядочностью и разорением; есть банкноты, совершившие кругосветное путешествие, будучи зашитыми за подкладку,– это заметно по тысяче складок, которые их покрывают. Другие, исколотые булавкой банкира и напоминающие кружево, сохраняют коммерческую жесткость и спесь, которые оберегают их от страстей разного рода. Иные из них я узнаю по запаху – эти, конечно, появились из кошелька той или другой знатной дамы. Но какими бы они ни были, они у меня, пачка их лежит у меня на столе вот сию минуту, когда я пишу тебе. Когда же моей руке хочется опереться на них, они упруго ее отталкивают, как сделала бы это мягкая подушка.

Ах, что за славная подушка! И уж она-то не из тех, что «набиты угрызениями совести», как те пресловутые подушки, о которых нам рассказывают мелодрамы; если она и наводит на меня бессонницу, так разве что от счастья. Еще раз – ура! Сознаюсь, дорогой друг: это было прекрасное время, да, прекрасное время, когда я получил это подкрепление, ибо мои войска постепенно покидали поле боя. Еще мгновение – и вот из всего имущества у меня осталось только мое человеческое достоинство. А ведь этого, откровенно говоря, недостаточно для того, кто привык обедать в Кафе де Пари и играть в вист в Клубе. Словом, я просто не знаю, что бы со мной было без этой благословенной пачки купюр. Нет, черт возьми, я не собирался пустить себе пулю в лоб – ты знаешь, что я человек мужественный. В сущности говоря, несчастье меня не пугает: оно интересует меня так же, как и любая другая задача, которую надо решить.

Итак, деньги наконец-то пришли под кров моего дома. Но знаешь ли ты, что пришло ко мне вместе с деньгами? (Ты будешь смеяться надо мной и будешь прав.) Любовь, дорогой Леопольд, любовь! Пишу эти строки и краснею как школьник. Я-то думал, что вполне излечился от Марианны; неужели я обречен вечно удивлять самого себя?

Но посмотрим: действительно ли я влюблен? Я хочу, чтобы ты решил этот вопрос, и потому постараюсь рассказать тебе все возможно более подробно. Да, как я предполагаю, ты получишь мое письмо рано утром; спокойно отложи его и позавтракай, а потом, когда взгляд твой прояснится, а губы будут еще горячими от кофе, возьми его так, как взял бы какой-нибудь фельетон; постарайся понять мои восторги и, подумав о том, сколь все это свежо, прости мне красоты моего стиля, а главное, будь ко мне снисходителен.

Итак, позавчера, 26 июля 1844 года, в половине первого ночи я полюбил девушку, наиболее достойную порицания из всех девушек в мире. Ее портрет я набросаю попозже – тебе от этого не уйти,– и с этой целью я уже послал слугу за целым горшком кармина, снега и перламутра.

Дело было за столом, в голубой гостиной ресторана «У провансальцев»; нас было семь человек, и среди нас – две женщины; если хочешь знать, это были актрисы, не уродливее других и с вполне сносным языком.

Мужчины были: Форестье, де Коломбен, Марк и один провинциальный увалень, которого привел Коломбен,– простофиля с драгоценными камнями на рубашке, на жилете и на пальцах. Фамилия его Беше; мне показалось, что все забавляются этим разукрашенным ослом. Я предоставил им свободу действий; сам я всерьез атаковал его за ужином – должен уведомить тебя, что я день ото дня все больше и больше увлекаюсь чревоугодием, и это приводит меня в ужас: говорят, что это порок человека конченого.

Внимание! Неожиданная развязка! Уже около четверти часа мы сражались на словесной дуэли за мясом во всех видах, когда дверь открылась, послышался шелест шелков, в комнате повеяло каким-то новым ароматом, и появилась розовая шляпка.

– Добрый вечер, Пандора,– сказал Марк.

Не знаю, чего ожидали от этого нового персонажа мои сотрапезники; я же отодвинулся, чтобы освободить ей место. Она села, не обращая на меня ни малейшего внимания, улыбаясь мужчинам и называя женщин «моя крошка». На коленях у меня очутилась добрая половина ее платья – оно было сшито из шумящей ткани вызывающе яркого цвета. Когда она появилась, гарсон взял у нее шляпку и шаль; она превосходно сложена; живость ее движений мне понравилась. Я не знал, кто она такая.

– Вы явились довольно поздно,– обратился к ней господин Беше с таким смехом, словно сказал что-то весьма остроумное.

– Да когда бы я ни пришла – вам-то что? – отвечала она с той спокойной наглостью, которая теперь вошла в моду у женщин.

Гарсон поставил перед ней тарелку с устрицами с Нуармутье[39].

– Не хочу,– сказала она.

Коломбен, сидевший на другом конце стола, поднес к глазам лорнет.

– Дорогая Пандора,– умиротворяющим тоном заговорил он,– скажите нам, умоляю: кто тот злополучный настройщик скрипок, который натянул ваши нервы так, что сегодня вечером они исполняют симфонию плохого настроения?

– Отлично сказано!– воскликнул Марк.

– Что? Что? Что такое? – спрашивал господин Беше, наклоняясь то вправо, то влево.

– Этот господин начинает трясти мешок со словами – вот как трясут мешочек с шариками лото,– отвечала Пандора.

– Ага! Знаю, знаю,– заявил господин Беше,– тридцать три – два горбуна… четыре – шляпа комиссара…

Я обратился к своей соседке и спросил, чего бы ей хотелось: я видел, как она оглядывала стол.

– Что вы сказали, сударь?

Этот привычный способ, с помощью которого женщины заставляют вас повторять ваши слова, хотя они прекрасно вас слышали, ставит некоторых в тупик, но ты понимаешь, что на меня этот прием уже давно не действует.

Итак, я улыбнулся и повторил свою фразу.

Не удостаивая меня взглядом, Пандора чуть-чуть, почти незаметно наклонила голову – это был способ не отвечать, и, словно боясь, что я продолжу разговор, она поспешно обратилась к одной из своих приятельниц, сидевшей от нее дальше всех:

– Сара, передай мне соус с креветками!

– О! Сударыня! – вскричал господин Беше, хватая указанное блюдо и передавая его Пандоре.

Я снова принялся поглощать еду, но я только притворялся, что потерпел поражение. После десятиминутного отдыха мои войска снова предприняли вылазку, которая, однако, была встречена не лучше, чем первая.

Я заупрямился и так настойчиво повел осаду Пандоры, что в конце концов она, на три четверти повернувшись ко мне, воскликнула:

– Да что вы от меня хотите, сударь? Я с вами незнакома! Если хотите, чтобы я вас слушала, так скажите что-нибудь посмешнее! Когда ваша острота обойдет весь стол, она, возможно, вернется ко мне!

Эти слова, произнесенные очень громко, с расчетом покрыть меня позором, не удивили сотрапезников.

– Пандора! Ты слишком жестока к бедняге Филиппу,– сказал Марк.

– Эта дама права: я не забавен,– сказал я.– К счастью, у меня еще есть время оправдаться. И по первому вашему слову, сударыня, я изображу хлопанье пробки от шампанского, превращусь в чревовещателя и, если вы потребуете, напою увертюру из «Севильского цирюльника»!

– Ах, да! Увертюру из «Севильского цирюльника»!– потребовал господин Беше.

– Что ж, валяйте! – равнодушно сказала Пандора.

Я пожал плечами и, задетый, в свою очередь, этим чрезмерно затянувшимся маневром, продолжал:

– Не знаю, почему вы так жестоки, моя очаровательная соседка. Уж нет ли во мне чего-то такого, что позволяет поднять меня на смех и чего сам я за собой не замечаю? С вашей стороны было бы весьма милосердно сообщить мне об этом. Однако мой фрак сшит не во времена Реставрации, я говорю без провинциального акцента, и, когда я ем, я не шаркаю ногами. Так в чем же дело? Уж не принимаете ли вы меня за человека искусства? Так успокойтесь: я не художник, не пианист, не литератор и уж тем более не актер, ибо постоянно ношу бороду. И разве мое лицо, скромно говоря, менее привлекательно, чем лица этих господ?

Тут поднялась целая буря восклицаний.

– Ты что там несешь? – закричал Коломбен.

– Ничего, мой милый, ничего!… Так вот,– продолжал я, обращаясь к Пандоре,– может, мои волосы плохо пахнут, и вам это неприятно? Нет! А в таком случае не надо меня изничтожать; ваши сарказмы не попадают в цель; я такой же парижанин, как, должно быть, парижанка и вы. Все ваши женские словечки я знаю наизусть: половина из них придумана мною!

– Филипп прав! – заметил Марк.

– Я тоже так думаю,– прибавил Коломбен.– Но в свою защитительную речь Филипп забыл вставить одну очень существенную фразу, что я рекомендую сделать Беше; вот она, эта классическая фраза: «Такая жестокость приличествует столь прекрасному лицу!»

Пандора полусерьезно сказала мне:

– Вот видите: теперь они смеются уже надо мной, а все из-за вас! Вы довольны?

Лед тронулся; разговор завязался.

– Так вы намерены за мной ухаживать?– спросила она, прекрасно разыгрывая испуг.

– Да!

– Я была права, когда остерегалась вас!… Во всяком случае, прошу вас: не будьте таким, как все, придумайте что-нибудь новенькое, удивите меня!

– Благодарю вас за указания.

– О, не ищите здесь ничего иного, кроме желания избавить и вас и себя от бесполезных и банальных словесных перестрелок,– продолжала Пандора.– Я готова поставлять вам оружие, но при этом отнюдь не отказываюсь от обороны.

– Тем лучше,– ответил я,– видно, вам известна поговорка: «Делай, что нужно, и будь что будет!»

– Ваша поговорка весьма нахальна!

– Она очень стара!

– Что ж, я в долгу не останусь и для начала задам вам один рискованный вопрос.

– Прекрасно! – сказал я.

– Вы знаете, как любят женщины задавать нескромные вопросы; вот и я задам вам самый что ни на есть нескромный вопрос!

– Я вас слушаю.

– Раз вы питаете явно враждебные намерения, раз вы чистосердечно объявляете, что намерены ухаживать за мной, позвольте спросить вас…

– О чем же?

– Вы рассчитываете на победу?

При этом действительно рискованном вопросе я навострил уши, как лошадь, заслышавшая канонаду. Но, почти сразу учуяв ловушку, я сумел избежать ее.

– Это не имеет значения,– ответил я.

– Как так?– спросила заинтригованная Пандора.

– Имеет значение то, что я буду ухаживать за вами по всем правилам.

– Ах, понимаю, в Комеди Франсез это называют «традицией».

– Именно,– сказал я.

– Жюстен! – позвала она гарсона.

Внимательный гарсон, согнувшись и вытянув шею, подбежал к ней.

– Подайте воланы и ракетки!– приказала Пандора.

– Что вы сказали, сударыня?…– переспросил гарсон.

– Я сказала: «воланы и ракетки»! Вы же видите, что этому господину угодно сыграть со мной в словесную игру.

– О, превосходно! – закричали Марк и Коломбен.

– А я хочу,– вмешался Форестье,– чтобы Жюстен ответил: «Сударыня, воланы и ракетки кончились».

Смех усилился.

Не тебе, дорогой мой товарищ по стольким безумствам, я стал бы рассказывать о такого рода ужинах. В наши дни осталось всего два-три водевилиста, способных на такие смелые выходки, способных и на то, чтобы на сцене пустить в ход с полдесятка старых шуток вокруг картонного пирога, подобно тому, как на мещанских обедах шутники толкают коленом соседа и говорят: «Позвольте пройти!»

Я предпочитаю рассказать тебе об изяществе и уме мадемуазель Пандоры.

Наконец-то я приступаю к ее портрету.

Ей не больше двадцати лет; это прекрасный возраст, единственно приемлемый; ты согласен? Головка у нее маленькая, волосы – а ведь ты знаешь, как я поддаюсь очарованию волос, их обилию, их цвету, их запаху,– напоминают чистое золото; это само совершенство, они завиваются, как руно, эти курчавые волосы, они спускаются на лоб, и изгнать их оттуда бессильны старания парикмахера. Вообрази английский тип в сочетании с типом венецианским, этакое сочетание Тициана и Лоуренса, и ты получишь представление об этой чудесной шевелюре. Глаза, пожалуй, чересчур навыкате, поразительного ярко-голубого цвета; эти глаза с первого взгляда мне не понравились, я должен к ним привыкнуть. Прибавь к этому очаровательный носик, продолжающий прямую линию лба,– это, как и ее имя, напоминает античные изображения. И ты, разумеется, видел мадемуазель Пандору на разных картинах, изображающих Помпею. Правда, рот составляет прелестный контраст с верхней частью лица: это рот чисто парижский, это роза, это коралл. Этот ротик вместе с двумя крошечными ямочками на щеках, этот шаловливый подбородок и эта пухленькая шейка погружают нас в настоящий девятнадцатый век.

Ты доволен? Ты согласен, что какая-нибудь газета могла бы поместить это описание?

Но подожди, я еще не кончил. Зубы – жемчуг, ушки словно вырезаны скульптором. Перчатки она покупает не иначе, как у фей, а ее сапожник, несомненно, проживает на улице Алькала в Мадриде.

Ах, да! Я и забыл: у нее цвет лица нормандки, яркость которого смягчили бессонные ночи жизни светской и жизни любовной.

Леопольд, я не шучу, как ты мог бы подумать. Этими красками я рисую живые черты. Кроме того, она необыкновенно изящно носит свое платье, которое она мнет, которое она подчиняет всем капризам своей дивной груди; она не заботится о кружевах, спадающих с ее плеч, она поправляет их, встряхивает, оставляя их при этом в целости и сохранности. А ее голос! Когда она открывает рот, можно подумать, что у нее из горла сыплется жемчуг. И к тому же я, как ты видел, попытался показать тебе, что она отнюдь не глупа.

Не смешно ли увлечься хорошенькой и почти умной девушкой? Я уже не принадлежу к числу людей, способных делать глупости ради женского личика, ради женской головки, хотя бы она и напоминала античную головку, и ради парижского ротика; но не знаю, смогу ли… вернее, я не смогу удержаться от каприза, от часа любви – о, да, да, любви!

За ужином «У провансальцев» я не хотел пить именно ради того, чтобы как можно лучше разобраться в этом первом впечатлении и чтобы опьянение рассудка ни в малой мере не способствовало опьянению сердца.

Леопольд, я люблю Пандору!

Это неоспоримо, и пусть мой разум и мои чувства договариваются между собой, как им заблагорассудится. Я принадлежу к числу людей, которые разъезжают в почтовых каретах, чтобы ехать быстрее, и которые в то же время велят кучеру остановиться, чтобы сорвать цветок, который они заметили на обочине дороги.

А кроме того, я надеюсь, что мне поможет мой опыт. Никто не жил, никто не любил безнаказанно. У меня есть мои собственные правила и предписания, этакий учебник по ухаживанию за женщиной. Я буду любить, но я сумею остаться сильным.

Но я так и вижу, как ты приходишь ко мне,– ты ведь человек положительный и нетерпеливый – и ты спрашиваешь, чем закончился ужин, ты хочешь узнать, к чему привела эта первая встреча. Я тебя знаю: тебе уже представляется мольеровское «Отвезите меня домой». Фи! Галльский дух, грубая философия! У меня нет ни юношеского нетерпения, ни холодного цинизма зрелого мужчины. Я проводил Пандору домой, это правда; удобно расположившись в двухместной карете, увозившей нас из ресторана, мы разговаривали почти что нежно. Чего же еще тебе нужно? К тому же от «Провансальцев» до улицы Сен-Жорж, где живет Пандора, всего каких-нибудь десять минут езды.

А кроме того, она захлопнула дверь у меня перед носом.

Вот как было дело, если тебе угодно знать решительно все!»

 

«7 августа.

Эти два письма ты получишь одновременно, и у тебя не будет времени на то, чтобы давать мне советы.

Неделю назад Пандора стала моей любовницей.

Ради меня она бросила все, а главное, как мне стало известно, она бросила покровителя с огромным состоянием и с высоким титулом – это граф д'Энгранд, который безумно любил ее и который теперь, должно быть, любит ее еще сильнее.

И я благодарен Пандоре за глубину ее чувства.

Из всех женщин, которых я знал,– а ведь тебе известно, сколь много их было,– она, бесспорно, самая пикантная, самая оригинальная, самая необыкновенная. Моя склонность к анализу находит в ней не меньше пищи, чем мои капризы любовника. Она произошла на свет от василиска, чтобы очаровывать людей, и я нимало не сомневаюсь, что в древности она заманивала бы прохожих на дно колодца.

Порой она смотрит на меня с выражением, которое я не смог бы определить и которое взволновало бы другого человека, будь он на моем месте.

Ты понимаешь, что, памятуя о жертвах, которые она мне принесла, я не захотел остаться перед ней в долгу, и ее великолепные белые лошади обошлись мне в несколько папильоток из бумажек, выпускаемых Французским банком, но ведь не мог же я допустить, чтобы она ощутила перемену в жизни:

 

Да, счастлив будет он, когда для всех нежданно

В великодушии сравнится с Оросманом![40]

 

К тому же малютка привыкла к роскоши, что свидетельствует о натуре гордой и тонкой, и я это одобряю, черт побери!

А теперь о делах серьезных. Я изо всех сил стараюсь вернуться к дипломатии, но вернуться через главный вход. Вчера я виделся с принцем д'Э…, а послезавтра меня должны представить ее высочеству Аделаиде[41]. Речь идет не более не менее как о месте секретаря посольства в Вене, и у меня нет серьезных конкурентов, кроме одного из моих однокашников, Шарля де Н., но тут я вынашиваю некий план, о котором расскажу тебе, когда его выполню.

А пока тебе достаточно будет знать, что у меня есть шансы и что я надеюсь на успех.

До свидания, дорогой Леопольд!»

 

 

III

«ВСЕ ЗА ОДНУ, ОДНА ЗА ВСЕХ»

 

Теперь нам с вами придется вернуться назад и перенестись на следующий день после того, как граф д'Энгранд обещал Пандоре уехать из Парижа на три месяца.

Хотя эта последняя фантазия Пандоры превосходила в своей эксцентричности все те, которые обычно у нее возникали, граф, верный своему обещанию, готовился к отъезду, когда ему доложили, что его хочет видеть какая-то горничная.

Это была Фанни, камеристка Пандоры.

Читатель, быть может, помнит, что накануне граф д'Энгранд, сунув ей в руку луидор, обещал, что она получит еще луидор, если ей удастся добыть письмо, конверт от которого, а главное, символическая печать в высшей степени возбудили его любопытство.

И потому он не скрыл своего удовлетворения, когда увидел маленькую горничную.

Он не обратил внимания на ее подчеркнуто осторожный и таинственный вид и приказал ей подойти поближе.

– Ну, как? Удалось? Принесла письмо?

– Ах, ваше сиятельство! Как я жалею, что взялась за такое дело!

– Да, да, я знаю: твоя порядочность…

– Это главное! Ну, а кроме того, сколько трудов я положила…

– Но письмо-то ты принесла?

– Представьте себе,– продолжала Фанни,– что барыня заперла его в секретере, а он совсем не такой, как другие. Знаете, как он открывается?

– Какая-нибудь пружина?

– Вот именно пружина, да только поди найди ее! Я с утра до вечера следила за барыней, а иначе эту окаянную пружину мне бы нипочем не найти!… Ну, а как бы вы поступили на моем месте?

Граф топнул ногой от нетерпения.

Маленькая горничная не обратила на это ни малейшего внимания.

– Сейчас вы увидите, что я сделала.

– Ну, ну!

– Так как больше не было смысла пытаться отпереть замок секретера, я решила попробовать открыть его другим способом. И вчера, когда барыня пошла погулять, я храбро взялась за дело, и мне, плохо ли, хорошо ли, удалось отодрать две планки.

– Отлично!

– Уж не стану рассказывать вам ни о том, как мне было страшно…

– Да, это лишнее.

– …Ни о том, что я тогда думала,– ведь вы согласитесь, что я играла в чересчур уж опасную игру; но желание сделать вам приятное…

– Дальше! Дальше!

– Потерпите немного, ваше сиятельство; вы и представить себе не можете, что мне нужно было сделать!

– Я догадываюсь,– сказал граф, сдерживаясь изо всех сил.– Но в конце-то концов письмо попало к тебе в руки?

– Черт возьми! Не хватало бы только, чтобы я так долго возилась и в конце концов осталась с носом!

– Так давай его сюда! – сказал граф.

– Минуточку!– воскликнула горничная.– Вы помните, что вы мне обещали?

Граф д'Энгранд хлопнул себя по лбу.

– Надо было раньше напомнить мне об этом,– сказал он.

И, открыв ящик стола, который был на расстоянии его руки, он взял оттуда пригоршню пятифранковых монет и положил их на ладонь служанки.

– Ну! – сказал он тоном, который ясно говорил: «Теперь-то ты наконец довольна?»

Но Фанни не шевельнулась и продолжала стоять с протянутой рукой.

– Сколько здесь?– спросила она.

– Честное слово, не знаю,– отвечал немного удивленный граф.– Думаю, франков сорок – пятьдесят…

Фанни хладнокровно положила деньги на стол.

– Этого мало,– возразила она.

– Ого! – глядя на нее, выговорил граф.– Стало быть, мадемуазель, вы желаете поставить новые условия?

– Вы совершенно правы!

– Мне казалось, однако,– все более и более удивляясь, заговорил он,– что мы условились о цене.

– Это правда, ваше сиятельство, только ведь когда мы с вами уславливались, я еще не читала этого письма.

– А теперь?

– А теперь я его прочла,– заявила Фанни.

Граф д'Энгранд промолчал. На лбу его прорезались складки, и нетрудно было бы заметить борьбу, которая завязалась между его чувством собственного достоинства и его желанием узнать тайну Пандоры.

– Ах, так ты прочла это письмо,– пробормотал он.– И… что же… оно очень важное?

– Оно такое важное, что я дала себе страшную клятву, что больше никогда и ни под каким видом не возьмусь за такое дело!

– Сколько же ты хочешь? – коротко осведомился граф.

– Две тысячи франков.

При этих словах, произнесенных весьма четко, он почувствовал внезапный приступ тошноты.

– А?– переспросил он, словно не расслышав.

– Две тысячи франков,– повторила Фанни.

– Что ты, с ума сошла?

– Нет, не сошла, но сегодня утром, перед тем как отправиться к вам, я пробежала глазами уголовный кодекс.

– Уголовный кодекс?! Это еще зачем?

– Сейчас увидите! Известна ли вам статья триста восемьдесят пятая?

– Нет, черт побери!– вскричал граф.

– Так вот: в статье триста восемьдесят пятой недвусмысленно говорится о том, что лицо, повинное в краже со взломом, приговаривается к каторжным работам.

– В самом деле, это серьезно… И в конце концов две тысячи франков для меня не столь уж значительная сумма… я частенько давал по две тысячи франков беднякам… Но я заставил тебя сделать дурное дело – вот о чем я жалею! И потом… ко всем моим страданиям прибавится еще одно! Конечно, на эту тайну прольется страшный свет! Нет, рассудив здраво, я не хочу брать это письмо; оставь меня в покое.

– Это ваше последнее слово?

– Последнее.

– Что ж, ваше сиятельство, я унесу письмо обратно.

– И прекрасно сделаешь!

– А впрочем, мне ведь нетрудно будет продать его другим.

– Другим?– поспешно подхватил он возмущенным тоном.– Как? Неужели ты осмелишься?…

– Ну, раз уж я осмелилась его выкрасть… Должна же я, по крайней мере, получить выгоду за то, что сделала дурное дело!

– Ты бесстыдная мошенница!

– Это потому, что цена поднялась, ведь правда? – спросила она, отступая в сторону двери.

– Но…– пролепетал граф, протягивая к ней руки, словно желая удержать ее,– кому же ты рассчитываешь предложить подобную сделку?

– Кому?… Одному человеку, на долю которого выпало счастье заинтересовать барыню.

– Кто же это? – побледнев, спросил он.

Аукавая маленькая горничная снова подошла к нему и нарочито визгливым голосом произнесла:

– Например, господину Филиппу Бейлю!

– Филиппу Бейлю!

Граф д'Энгранд встал со стула.

– Опять это имя! – прошептал он.

Три или четыре раза он молча прошелся по кабинету, опустив голову.

Наконец он подошел к тому ящику, который уже открыл, и взял два банковских билета по тысяче франков каждый.

– На! – сказал он, бросая их Фанни.

И, протянув руку, в свою очередь, повелительно крикнул:

– Письмо!

– Вот оно, ваше сиятельство,– вытаскивая письмо из-за пазухи, сказала Фанни.

Он скорее вырвал, чем взял у нее письмо; он уже хотел развернуть его, когда его взгляд упал на маленькую служанку, которая постаралась как можно лучше спрятаться в углу комнаты; у него вырвался жест отвращения.

– Ступайте! – крикнул он, указывая на дверь.

Фанни не заставила его повторять приказание.

Как только граф д'Энгранд остался один, он быстро развернул письмо, которое обошлось ему в две тысячи франков.

Оно было предельно кратким:

 

«Приказ Мишель-Анне Лаклавери, именуемой Пандорой, разорить г-на Филиппа Бейля в трехмесячный срок, начиная с сегодняшнего дня. Париж, 25 июля».

 

Вместо подписи был напечатанный красным девиз, тот самый девиз, который, как мы уже видели, был оттиснут воском на конверте:

 

«ВСЕ ЗА ОДНУ, ОДНА ЗА ВСЕХ»

Раз пять или шесть перечитал граф это странное послание, каждый раз выражая все более и более глубокое удивление.

– Фанни была права,– наконец сказал он себе,– две тысячи франков – не столь уж высокая цена за такое письмецо.

Несколько часов спустя граф д'Энгранд, верный своему слову, уже был на пути в Испанию.

 

 

IV


Дата добавления: 2015-08-18; просмотров: 86 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: МОРСКИЕ КУПАНИЯ В ТЕТ-ДЕ-БЮШЕ | ОТВАЖНЫЕ ПОСТУПКИ ЗАСТЕНЧИВОГО ЧЕЛОВЕКА | ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЖЕНЩИНЫ | МЫСЛИ МАРИАННЫ | БЕГ НА ХОДУЛЯХ | НА КОНЦЕРТЕ | ЧТО ДУМАЛ О ЖЕНЩИНАХ ФИЛИПП БЕЙЛЬ | ДУЭЛЬ В ДЮНАХ | ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ ОКТЯБРЯ | БЕДНОСТЬ |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
МОНМАРТРСКОЕ ПРЕДМЕСТЬЕ| ПИСЬМА ФИЛИППА БЕЙЛЯ ЕГО ДРУГУ ЛЕОПОЛЬДУ N.

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.041 сек.)