Контрмины

Филипп вернулся домой после бала позднее обычного.

Часов в одиннадцать утра, когда он, все еще полуодетый, лежал в постели и спал, его внезапно разбудил звонок.

Он встал и отворил дверь.

– Я имею честь разговаривать с господином Филиппом Бейлем? – спросил посетитель.

– Да, сударь.

– А я – граф д'Энгранд.

Филипп узнал его, поклонился и предложил ему сесть.

– Сударь,– с улыбкой заговорил граф,– нас с вами преследует один и тот же судебный исполнитель.

– Это большая честь для меня, граф,– тем же тоном отвечал Филипп.

– Вчера в пришедшем на мое имя пакете с актами я обнаружил бумагу, которая касается вас. Должен признаться: я понял свою ошибку только после того, как уже прочитал часть этого заблудившегося уведомления о решении суда. Я решил, что доверить такой документ не могу никому на свете, и счел нужным самолично принести его вам. Вот он!

– Я смущен вашей деликатностью.

– Не стоит благодарности: на моем месте вы поступили бы точно так же, господин Бейль. Это я должен буду считать себя счастливцем, если буду обязан нашим сотрудничеством печальному случаю, благодаря которому я смог оказать вам услугу.

– Нашим сотрудничеством, граф? – переспросил Филипп.– Мне кажется, что вы чересчур учтивы. Наши обстоятельства несравнимы. Мое скромное имущество могли развеять бури за несколько тяжелых дней, это верно; но ваше состояние, граф, слишком велико, чтобы вы могли страшиться кратковременного урагана.

– Вы ошибаетесь,– ответил граф д'Энгранд тоном, в котором сквозила скорее горечь, нежели раскаяние,– за последние годы я растратил огромные деньги. За исключением нескольких тысяч луидоров, я прожил все свое состояние.

Граф говорил правду, и это его признание вынуждает нас дать некоторые необходимые пояснения.

При всех преимуществах своего происхождения, своего облика, своего ума и богатства (бесценные дары, которые все реже и реже посылаются одному и тому же лицу), при том, что граф Луи-Анри д'Энгранд за заслуги своего отца и деда был любимцем двора при Реставрации, при том, что за изысканные манеры и любовь к охоте он был обласкан Карлом X, при том, что его как одного из виднейших вождей некоей весьма сильной партии побаивался король Луи-Филипп, граф д'Энгранд не умел или же не хотел использовать свое положение ни при каком режиме.

Он мог достичь всего; он не сделал для этого ни одного шага.

Это превосходно и в то же время это плохо, ибо виной тому были лень и сластолюбие.

Когда он лежал в колыбели, на пиршество в честь его рождения явился целый хоровод фей, но одну фею позабыли пригласить, и она явилась последней, дабы огласить свое зловещее, хотя и чарующее предсказание судьбы новорожденного. Да не подумает читатель, что та фея была уродливой и ворчливой, с серыми глазами, с крючковатым носом, напоминающим клюв хищной птицы, и в платье цвета сухих листьев, напротив: то была фея в высшей степени кокетливая и молодая, одетая в модное прозрачное платье, в короне блестящих белокурых волос, а волосы ее венчала другая корона, в которой трепетно мерцающие бриллианты выглядывали из травинок и самых скромных цветочков. Это была фея Наслаждения, фея, которая околдовывает и парализует, которая опьяняет и убивает.

Какой же могла быть судьба графа Луи-Анри д'Энгранда, коль скоро у него была такая крестная мать? «Его жизнь могла быть только романом»,– ответит читатель, и в самом деле: фея-крестная превратила ее в подлинный роман, но роман, состоящий из трех весьма различных частей. Первая часть – а дело было при Империи – стала самой приятной и самой беззаботной: то был роман его юности. Получивший воспитание в эмиграции, граф д'Энгранд был желанным гостем в немецких и английских салонах, где и началось опустошение его души. Кобленц, Нюрнберг и Лондон единодушно объявили его наследником Лораге[44]и других остроумцев. С двадцати восьми до тридцати лет он был так счастлив, как только это возможно, при условии, что счастье состоит в созерцании обвивающих твою шею самых прекрасных женских рук в Европе.

Во второй части романа, то есть в зрелом возрасте, постоянные наслаждения начали уступать дорогу первым разочарованиям. Вступив в Париж вслед за каретой Бурбонов, граф д'Энгранд уже не мог покинуть эту чудовищную Капую[45]: он очертя голову героически бросился в неописуемые безумства, прерываемые время от времени созывом Генеральных штатов; и если, как заметил сам Людовик XVIII, знаменитый памфлет Шатобриана, направленный против Бонапарта, стоил целой армии для дела Реставрации, то галантные похождения графа д'Энгранда обеспечили ему расположение всего двора. Но так как он ни о чем не просил, ему предоставили возможность проедать свое состояние; как только оно было съедено им, вернее, сожрано, он женился.

В один прекрасный день насмешница судьба соединила его с женщиной суровой и снедаемой честолюбием.

Графине д'Энгранд льстила мысль о том, что она направит своего мужа в сферы власти, столь ослепительно прекрасные в ее глазах, но ее надеждам суждено было разбиться о несокрушимую лень этого праздного патриция, рожденного для того, чтобы вдыхать аромат цветов и аплодировать пируэтам знаменитых балерин. Дочь некоего богатейшего Карабаса, она увидела, как ее приданое за короткое время ушло за кулисы, в ювелирные мастерские, в мебельные магазины и на роскошные ужины. К имени ее мужа и к ее имени стали примешиваться имена знаменитых куртизанок и наглых актрис. Смущение ее было велико, а так как никаких иллюзий у нее уже не осталось, она не колеблясь потребовала, чтобы они с мужем расстались, и удалилась в провинцию, где, по условиям брачного контракта, у нее сохранилась значительная часть ее состояния, коим она могла распоряжаться.

Несмотря на свое легкомыслие и свои похождения, граф д'Энгранд почувствовал, что он глубоко задет. Этот высокомерный и резкий разрыв, который произошел всего-навсего через год после свадьбы, оскорбил его; он никогда не мог бы подумать, что сможет стерпеть такую обиду. Он не питал к жене особой симпатии, но ему хотелось, чтобы она хотя бы попыталась вернуть его. Ее решение он справедливо считал чересчур поспешным и чересчур суровым, и урок, который мог бы дать ему этот гордый отъезд, пропал даром. Освободившись от ее постоянного надзора, он пустился во все тяжкие; самой безобидной из его фантазий был поистине царски роскошный праздник: в своей досаде он надеялся, что слух об этом дойдет до его жены, прогуливающейся по грабовой аллее.

Эта затея стоила графу д'Энгранду малой части его достоинства и немалой части его состояния. Поговаривали, что это была не затея большого вельможи, а всего-навсего затея денди. Июльская революция, породившая денди всех сортов, умышленно смешала графа д'Энгранда с выходцами из промышленных и коммерческих кругов. В результате этого, как и в результате незаметного стирания граней, наш дворянин-денди в конце концов превратился всего-навсего в «сударя». Благодаря своей замечательной проницательности он первым это заметил, но страдал от этого отнюдь не так сильно, как можно было бы предположить: обида, нанесенная ему женой, получила таким образом удовлетворение, и он, сколько мог, старался еще использовать каждый удобный случай, чтобы усугубить это стирание граней: он позволял ставить свое имя первым под проектом какого-либо промышленного предприятия и охотно помещал свое имя и свои титулы рядом с именами разных Галюше и Трусминаров, входивших в состав нового правительства.

Эти его злые выходки достигли своей цели: честолюбие графини д'Энгранд, израненное подобными скандалами, страдало невыносимо. Но она молчала, ибо была уверена, что в будущем неоднократно возьмет реванш. Когда граф окольными путями обращался к ней за содействием в целом ряде финансовых операций, она была неумолима. Графу пришлось убедиться, что ждать от нес ему нечего. И сейчас, когда мы пытаемся набросать портрет графа д'Энгранда – портрет, на котором пастель потемнела,– он начал третью часть романа своей жизни – старость. Из Оперы, этого магического тигеля, в котором он расплавил больше двух миллионов, человек, чей пыл никогда не угасал, спустился до бульварных театров и побывал поочередно почти в каждом из них, даже в самых маленьких и отдаленных.

Эта жизнь на одном месте, это соприкосновение с Парижем, порочным, нарумяненным, поношенным, чрезмерно возбужденным, еще не погубили графа в его шестьдесят лет, еще не прикончили его и не пресытили. Он сознавал свои слабости, но это сознание было решимостью больного, понимающего, что он приговорен, упрямым бредом игрока, гомерическим аппетитом гурмана, который, лежа на смертном одре, доедает остатки осетра.

Порой, когда он лежал на канапе, на котором протекала его неукрощенная, бурлящая старость, раздумье омрачало его душу, по оно быстро исчезало. К тому же никто лучше его не умел скрывать смешные стороны своего запоздалого анакреонтизма[46]за изысканной учтивостью и совершенным знанием правил света.

И вот, на закате лет, омраченном частыми грозами, он и встретил мадемуазель Пандору.

Мы уже попытались объяснить читателю положение дел и помочь ему понять эту любовь.

В настоящее время он обожал эту девицу сильнее, чем когда бы то ни было, несмотря на многочисленные нарушения их договора, составленного, говоря деловым языком, на простой (не гербовой) бумаге.

Однако и в разгар любви он постоянно испытывал тревогу и угрызения совести.

Эта тревога возникла у него в день отъезда в Испанию при чтении таинственного письма, которое он купил у горничной Пандоры.

Эти угрызения совести возникли у него по возвращении в Париж, когда, развернув какую-то газету, он, к величайшему своему изумлению, прочитал заметку об ограблении Филиппа Бейля.

До этого момента граф не мог заставить себя принять всерьез анонимное письмо, а главное, приказ Пандоре «разорить г-на Филиппа Бейля в трехмесячный срок»

Он думал, что это либо шутка, либо какое-то пари

Но когда он увидел, что это осуществилось, осуществилось страшно и точно, он затрепетал.

Две навязчивые мысли выбились на поверхность из мрачной бездны его размышлений.

Первая мысль заключалась в том, что Пандора является членом какого-то страшного общества.

Вторая – что он, он сам является соучастником Пандоры, поскольку он молчал и до, и после события 26 октября.

Если бы позволяло его состояние, он, не колеблясь ни минуты, тайком возместил бы убытки Филиппу Бейлю. Он от всего сердца жалел молодого человека, о кратковременном соперничестве с которым он забыл; когда с Филиппом случилось это несчастье, граф раскаялся, что некогда вынес ему столь суровый приговор.

Это постоянно снедавшее графа беспокойство духа заставило его поискать способ как-то возместить ущерб, как-то компенсировать потерн, которые понес Филипп. Его мучила мысль о том, что честь его пострадала, а потому воображение графа заработало едва ли не первый раз в жизни, и, как это обыкновенно бывает с апатичными натурами, когда они изо всех сил стараются осуществить свое решение, он был вне себя от изумления, открыв в себе золотые прииски изобретательности и нетронутые алмазные россыпи дипломатичности. С невыразимым удовлетворением он исследовал эти ему самому доселе неведомые области своего мышления и наконец составил план, который, как первый опыт, был менее цепным, чем план, составленный мастером своего дела. Это был план, который, вполне отвечая его намерениям помочь Филиппу Бейлю, отвечал и его собственным интересам, а в то же время это была окончательная расплата с графиней, его женой.

Этот план, с осуществлением которого читателю доведется познакомиться, всецело зависел от Филиппа Бейля

И, следовательно, целых полгода граф д'Энгранд ни на минуту не переставал издали следить за Филиппом Бейлем, изучать, вникать в его жизнь день за днем.

И вот однажды утром он явился к Филиппу под предлогом, о котором мы уже упомянули.

А теперь мы вернемся к разговору, который начали эти два человека.

Объявив о том, что состояние его погибло, граф как бы случайно обронил фразу о том, что у него осталось около тысячи луидоров.

– Тысяча луидоров, граф? – переспросил Филипп.– Но с такой суммой еще можно поправить свои дела.

– Не думаю.

– Хотел бы я иметь возможность доказать вам это!

– Ничего нет легче! – сказал граф, с восторгом видя, как быстро осуществляется его план.

– Что вы хотите этим сказать?

– Не случай посвятил меня в тайну ваших затруднений. Замыслив одно важнейшее дело, я подумал о вас. У вас есть энергия и чуткость – два качества, которые обычно исключают друг друга; стало быть, вы тот человек, который мне нужен.

– Хотя я еще не вполне понял вас, граф, я счастлив, что имел честь заслужить ваше расположение.

– Более того, мое доверие.

– Не понимаю.

– Сейчас объясню.

Филипп удвоил внимание.

– Вы понимаете в делах, господин Бейль?

– Немного понимаю, граф.

– Сумеете ли вы проникнуть в лабиринт моих дел? Они страшно запутаны, и по этой причине, равно как и по множеству других причин, я не хотел бы обращаться к юристам. Вы не можете себе представить, какое отвращение вызывают у меня эти законники! С ними пришлось бы войти в некоторые подробности, и мне пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы моя честь не пострадала и чтобы, выражаясь языком старых наших писателей, руки мои остались незапятнанными. Я этого не желаю; в моем возрасте люди не любят краснеть в присутствии других лиц; для меня вполне достаточно моего зеркала, когда я остаюсь с ним наедине. Но друг, молодой и потому более снисходительный, преданный мне, как сын… или как зять… лучше, чем кто бы то ни было, сможет помочь мне разобраться в обстоятельствах, в которых я очутился.

– И ваш выбор пал на меня, граф?– спросил Филипп, ошеломленный тем, что он сейчас услышал.

– Да, мой друг.

– Но кому я обязан тем, что вы так высоко меня оценили? Я горжусь этим, но мое удивление столь же безгранично, сколь и моя гордость!

– Можем ли мы объяснить, как зарождаются наши симпатии, господин Бейль? И неужели вы еще рассчитываете на поддержку света после удара, который был нанесен вам в прошлом году? В этом случае вы в ваши тридцать лет оказались бы наивнее пятилетнего ребенка. Но если вам так уж необходимо знать причину, в силу коей я питаю к вам дружбу, то да будет вам известно, что при первой Реставрации весьма близкие отношения связывали меня с вашим дядюшкой с материнской стороны. Этого достаточно для того, чтобы я если и не покровительствовал его племяннику, то, во всяком случае, пришел к нему на помощь, когда ему грозит неотвратимая катастрофа.

– О граф! Вы неправильно меня поняли!– воскликнул Филипп.

– Примите же руку, протянутую вам искренно и чистосердечно.

Филипп горячо пожал руку графу д'Энгранду.

– Я к вашим услугам,– сказал он.

– Без исключения?

– Без исключения.

– Отлично! В таком случае первой вашей обязанностью будет принять эти сто луидоров, которые вам необходимы,– сказал граф, вынимая из кармана своего жилета небольшой сверточек.

– Сударь!…– покраснев, воскликнул Филипп.

– Ваш дядюшка частенько ссужал мне деньги,– поспешно прибавил граф.

Филипп улыбнулся.

– Вы умеете оказать услугу так умно и благородно, что ваша деликатность трогает душу больше, чем сама услуга. Я принимаю ее, граф, и благодарю вас.

– В добрый час!

– Но вы заговорили о каком-то деле…

– Как раз к нему-то я сейчас и подхожу Вы, конечно, знаете, что мы с графиней д'Энгранд произвели раздел имущества?

Филипп утвердительно кивнул головой.

– Когда разделение состоялось – а было это пятнадцать лет назад,– состояние, которым обладала графиня и которое заключалось как в ценных бумагах, так и в недвижимом имуществе… Кажется, это так называется?– со смехом перебил себя граф.– Так вот, это состояние было в три раза больше моего. С тех пор она вела самый скромный образ жизни, расходуя едва ли треть своих доходов. Меньшего я и не ожидал от ее благоразумия. А сейчас…

– Сейчас?– переспросил Филипп.

– О, это поручение весьма щекотливое! Оно потребует всего вашего умения!… Так вот, сейчас, перед тем как обратиться за ссудой к чужим кошелькам, я хотел бы знать, заперт ли для меня кошелек моей жены окончательно и бесповоротно. А для этого я описал с наивозможной ясностью мои обстоятельства вот на этой бумаге, которую вы передадите от меня графине.

– Я?

– Вы, господин Бейль.

– Графине?

– В собственные руки. Это одновременно даст вам и полномочия, и введет вас в ее салон.

Филипп погрузился в размышления.

– О чем вы задумались?– спросил граф.

– Я думаю о бесчисленных затруднениях, связанных с этим шагом, а главное, я думаю, что графиня будет не слишком мне доверять.

– Вы – человек светский; не приличнее ли будет послать к ней светского человека, нежели какого-то нотариуса или же какого-нибудь нескромного, корыстного родственника? Именно на отсутствии всякой официальности я и основываю большую часть моих надежд.

– Не примите мои сомнения за колебания, граф,– поспешно ответил Филипп.– В любом случае я берусь за это поручение с величайшим усердием.

– О большем я вас и не прошу… по крайней мере, сейчас. Моя жена приехала в Париж неделю назад, и, как всегда, она живет в своем особняке на улице Сен-Флорантен.

Он встал со стула.

Филипп Бейль последовал его примеру.

– Ее приемный день как раз завтра,– прибавил граф.

– Что ж, в таком случае завтра я буду иметь честь представиться госпоже д'Энгранд.

– До скорого свидания, мой юный друг! Если вы не возражаете, мы встретимся в Клубе; теперь я бываю там почти ежевечерне.

– Как вам угодно, в Клубе, так в Клубе,– провожая графа, ответил Филипп.

Граф уже вышел было из комнаты, как вдруг в голову ему пришла некая мысль, и, повернувшись к Филиппу Бейлю, он сказал:

– Ах, да!… Если вы случайно увидите там мою дочь… мою дочь Амелию… скажите ей, что я постоянно о ней думаю. Это прелестное дитя… И скоро я подумаю о том, чтобы выдать ее замуж.

VIII

АМЕЛИЯ

Входя в особняк графини д'Энгранд, Филипп Бейль испытывал необычайное волнение.

От его здравомыслия не ускользнуло то, что этот шаг был весьма необычным; но, с другой стороны, внезапный интерес, который проявил к нему граф, открывал широкое поле для его замыслов.

Он чувствовал, что в его жизни начался важнейший период.

Всего-навсего два-три человека собрались у графини, когда вошла Тереза и вполголоса сообщила, что какой-то господин хочет поговорить с ней по поручению его сиятельства графа д'Энгранда.

– Проводите этого господина в гостиную на первом этаже и попросите его подождать,– ответила графиня, скрывая удивление.

Хотя на вид могло показаться, что Амелия всецело поглощена разглядыванием цветов в жардиньерке, она прекрасно слышала и то, что сказала горничная, и то, что ответила графиня.

Амелия поспешно нарезала цветов и, сделав букет подошла к маленькой двери и выскочила на лестницу

Она остановилась только у порога той гостиной, о которой говорила мать. У нее забилось сердце, и застенчивость, присущая ее полу и ее возрасту, приостановила ее горячий порыв. Она знала, что, повернув ручку двери, она очутится лицом к лицу с человеком, и этот человек может рассказать ей об отце, известий о котором она так долго была лишена; но другом или врагом является тот, к кому она хочет обратиться с расспросами?

Амелии нельзя было терять ни секунды: графиня могла застать ее на месте преступления.

Амелия вошла в гостиную.

С живым изумлением увидела она молодого и красивого человека, который, не менее изумленный, но более сдержанный, чем она, поклонился ей с безупречным изяществом.

– Сударь! – заговорила Амелия.– Вы видели моего отца?

– Да, мадемуазель.

– И давно?

– Вчера утром.

– Вы счастливее меня,– со вздохом прошептала она.

– Ваш отец, мадемуазель, предвидел нашу случайную встречу сердцем, которое редко ошибается. Он поручил мне передать вам, что всегда вас помнит и что вся его любовь, смешанная не только с грустью, по и с надеждой на будущее, принадлежит вам.

– О, спасибо вам, сударь!– воскликнула Амелия.– Он прекрасный отец, не правда ли?

На этот наивный вопрос Бейль ответил:

– Не сомневайтесь в этом, мадемуазель.

– А вы скоро с ним увидитесь?

– Думаю, что сегодня же.

– В таком случае, сударь… если вы его друг… ведь вы его друг?– с обворожительным замешательством спросила она.

– Один из самых преданных!

– О, тем лучше! – воскликнула Амелия.– А раз так, вы не откажетесь передать ему от меня эти цветы? Не откажетесь?

– Разумеется, не откажусь, мадемуазель! Он получит их сегодня же вечером.

– Я очень, очень давно его не видела! Скажите ему, что нехорошо с его стороны так редко видеть свою дочь.

– Могу вас уверить, что он только и думает о том, как бы поскорее обрести это счастье.

– Ах, если бы это было так!– вскричала Амелия, с непередаваемым выражением глядя на Филиппа своими прекрасными глазами.

Послышался шум, который заставил ее поспешно удалиться.

Она исчезла в двери, противоположной той, которая служила входом в гостиную.

Филипп Бейль все еще находился под обаянием этой встречи, когда, обернувшись, очутился лицом к лицу с графиней д'Энгранд, холодной и величественной.

Выражением твердости и непреклонности она напоминала некоторые старинные портреты.

Он выполнил поручение так успешно, как только мог. Если он и не пытался оправдать расточительность графа, то охарактеризовал ее как элегантную традицию семьи. Графиня слушала его бесстрастно.

– Я просмотрю расчеты, которые вы мне представили, сударь,– заговорила она,– и посоветуюсь с моим адвокатом. Но если я подам графу хотя бы относительную надежду на благоприятный ответ на его просьбу, с той самой минуты это тяжким бременем ляжет на мою совесть. В течение двух лет я понесла значительные потери, а ответственность за будущее моей дочери лежит на мне одной и возлагает на меня долг, который граф поймет.

Филиппу не оставалось ничего другого, как поклониться и направиться к выходу.

Графиня удержала его жестом.

– Еще одно слово,– произнесла она.– Хотя мои отношения с мужем давно прерваны, его друзья, особенно те, кто, подобно вам, сударь, удостоился такого величайшего доверия, не должны оставаться для меня незнакомцами. Это чувство, уместность которого вы не можете не понять… Придя ко мне, вы, конечно, хотели сохранить инкогнито, господин… господин…

– Филипп Бейль,– подсказал он.

Только легкое движение бровей обнаружило изумление графини.

И это было все.

Филипп вышел с достоинством посла, отбывающего в свою страну.

Но ни он, ни графиня и не подозревали, что их разговор слышит Амелия. Спрятавшись в кабинете, вторая дверь которого недавно была заколочена, юная девушка поневоле была вынуждена присутствовать при новом и тягостном для нее разговоре. Впервые узнала она истинное положение своего отца, и сердце ее взбунтовалось против черствости графини.

И вместе с тем значительно возросла ее благодарность Филиппу Бейлю.

В апартаментах на втором этаже, куда через несколько минут после его ухода поспешила подняться Амелия, она застала мать во власти величайшего, хотя и безмолвного негодования. Неподалеку от нее сидела маркиза де Пресиньи. Сестры мало изменились за истекшие два года, однако внимательный наблюдатель заметил бы, что госпожа д'Энгранд стала еще суровее, а госпожа де Пресиньи – еще приветливей.

Приняв нескольких визитеров, следовавших один за другим, графиня обратилась к сестре:

– Знаете, кто этот наглец, который сейчас был у меня?

– Нет, не знаю. А кто это?

– Убийца несчастного Иренея де Тремеле!

– Убийца?!

– Господин де Тремеле не умер!

Эти два возражения одновременно выговорили Амелия и маркиза.

– Если он и не умер, то дело обстоит ненамного лучше,– отвечала графиня.– Его болезнь – это последствие ранения, и врачи почти не надеются на полное выздоровление.

– Но ведь между этими двумя господами был честный поединок, матушка?– спросила Амелия.

– В этом никогда нельзя быть вполне уверенным.

– Ах, сестра! Вас ослепляет пристрастие!– воскликнула маркиза де Пресиньи.– Дуэль, на которой Иреней получил пулю от Филиппа Бейля, когда мы жили в Тете, была на самых честных условиях. Один из секундантов – мой друг… господин Бланшар… и я могу вас уверить, что в этом прискорбном происшествии все было честно! Судьба не благоволила к Иренею, это правда, но нельзя забывать и о том, что зачинщиком был он. Я согласна, что в подобном случае наше сострадание принадлежит раненому, но справедливость существует для всех, даже для…

– Даже для господина Бейля, не так ли?

– Да, сестра! – твердо ответила маркиза.

Амелия бросила на нее взгляд, стоивший продолжительного изъявления признательности.

Хотя после событий, о которых напомнила графиня, прошло уже два года, ее юная дочь хранила о них живые воспоминания.

В то время, о котором мы вспомнили, Амелия знала, что одно из семейных соглашений, столь респектабельных, но столь обильных союзами, обреченными на разрыв, предназначило ей носить имя де Тремеле. Она не любила Иренея; слишком рано возникла у нее привычка смотреть на него как на своего защитника. Никогда не вызывал он у нее волнения, никогда, опираясь на его руку, не чувствовала она, что на щеках ее расцветают первые розы из того букета, что цветет в сердце юной девушки. Но в силу вполне естественного любопытства ее беспокоили поступки и чувства того, кто должен был стать ее мужем, и когда она услышала, что в дюнах Тета господин де Тремеле сражался на дуэли из-за женщины, самолюбие ее было сильно задето. Кто эта женщина? Певица. Амелия унаследовала свою гордость от матери; она молчала. Мы не осмелимся утверждать, что она не испытала ужасного, тайного удовлетворения, узнав, что Иреней едва не заплатил жизнью за свою измену. Если девочка мечтает о любви, значит, она способна мечтать и о мести Амелия удовольствовалась тем, что позабыла об Иренее де Тремеле, позабыть его ей было отнюдь не трудно.

Напротив: уже несколько часов она чувствовала глубокую симпатию к этому молодому человеку, Филиппу Бейлю, симпатию, порожденную привязанностью, которую он питал к ее отцу. Она уже смотрела на него как на связующее звено между собой и своим отцом – графом д'Энграндом; роль, которую он взял на себя, представлялась ей столь же трогательной, сколь и благородной.

Таковы были еще смутные мысли, которые можно было бы прочитать в глазах Амелии, устремленных на маркизу де Пресиньи.

IX

Дата добавления: 2015-08-18