Доктор штетмлйер и другие

Сурито что-то говорил ему, подняв ножницы. Вот оно что! Они хотят отре­зать его косичку! Они хотят отрезать

его колету.

"Непобежденный»

В процессе поиска материалов о жизни Хемингуэя на Кубе было само по себе немало занимательного... Рас­сказы о том, как они протекали, могли бы составить самостоятельную книгу. В рамках же настоящей они сознательно опущены — не хотелось отвлекать читате­ля, разбавлять информацию о Хемингуэе.

Однако о встрече, к которой стремился на протяже­нии всех лет поиска, я хочу вкратце рассказать.

Заинтересовавший меня с самого начала более дру­гих «свидетель», выражаясь ирояЪессиональным язы­ком, проходил как доктор Остема, затем как доктор Майер и даже как доктор Эстенский. Появился он ря­дом с Хемингуэем в связи с болезнью и лечением Пат­рика. «Он много знает,— заявил Хуан Лопес,— но давно уехал в город Санта-Клару».

В первый же день, как только дела занесли меня в этот город, я принялся наводить справки, однако безре­зультатно. Нет, не совсем так — я убедился, что прежде следовало уточнить настоящую фамилию врача-психи­атра. Вызывало удивление, что никто из близких к Хе­мингуэю ее точно не знал. Я занялся розыском следов в музее и вскоре был вознагражден — просматривая кни­ги в библиотеке «Ла Вихии», на верхней полке слева от письменного стола, в «Рассказах Достоевского» с преди­словием Томаса Манна, я обнаружил рецепт, заложен­ный на 56-й странице. Он был датирован 28 августа 1947 года и составлен на бланке д-ра Франца Штетмайе-ра. И все вспомнили, что это и был тот самый врач, ко­торый успешно вылечил Патрика, а затем раз в год непременно наведывался в «Ла Вихию».

Вновь использую оказию, и возобновляю расспросы в Санта-Кларе. Нападаю на след, но выясняется, что доктор уже несколько лет как перебрался в город Ка-магуэй. Проходит время, и я узнаю, что Франц Штег-майер живет и работает уже в городской больнице

(Сантьяго-де-Куба. Но и там получаю о нем сведения как о человеке и специалисте, но его самого не обнаруживаю. «Разругался с руководством больницы,— сказа­ли мне.— Вскоре руководство сняли, но доктора, хоро­шего причем, уже нельзя было возвратить — он уехал». Никто не мог сказать куда, ни на работе, ни по старому месту жительства.

Обращаюсь в Гаване в Национальную ассоциацию врачей и получаю адрес — доктор живет в городе Оль-гин. Но когда приезжаю туда, узнаю — он в Гаване. Од­нако прежде битый час разговариваю с человеком, ко­торый выдает себя за доктора,— хорошо в комнату, где мы сидели, вошел малыш и обратился к моему собе­седнику, назвав его дядей Мигелем. Этот дядя, видите ли, хотел узнать, кто я такой и что мне надо от Штет-майера. Как было дальше искать доктора? Справочного стола в Гаване нет, поскольку нет прописки. Да я и не мог заниматься только этим, а доктор был так необхо­дим...

Рассггоагггиваю каждого врача, с которым сталкивают обстоятельства, и, когда остается всего два месяца до отъезда с Кубы, мне наконец везет. Один из терапевтов, большой любитель подводной охоты, потроша на борту

рыбачье.......га морского окуня к обеду, сообщает мне,

Кто лично знает Штстмайера, что тот живет в районе Мирамар, но где точно и где сейчас работает — сказать не может.

Мой дом тоже расположен в Мирамаре, и я, как за­правский детектив, каждый свободный вечер начинаю ходить из одного Комитета защиты революции в другой. Но подвел меня ошибочный расчет, построенный на не­верном логическом мышлении: интересующее меня ли­цо постоянно находилось так далеко, что я не мог допу­стить, что оно рядом и живет всего в двухстах метрах на соседней улице. Начал же я его поиск с другого кон­ца района. В результате потерял массу времени.

Однако в один прекрасный день выехал я на 3-ю улицу и остановился, чтобы спросить у первого попав­шегося мне навстречу человека, где находится местный Комитет защиты революции. Не успел я выйти из ма­шины, как человек юркнул в дверь, но в этот же миг я услышал крик — «доктор, доктор!» — и увидел женщи­ну, перебегавшую улицу. Я спросил ее сразу, не знает ли она доктора Штетмайера. Женщина уставилась на меня немигающими глазами и как-то очень вяло произ­несла: «Спросите у него» — и показала на дверь.

Я позвонил. Дверь отворила девочка, за спиной ко­торой стоял только что вошедший человек, но уже в домашнем халате. Я задал ему вопрос автоматически. Он протянул руку и произнес: «Входите! Я вас давно жду! Я знаю, кто вы,— занеся ногу для следующего шага, я замер, что называется, остолбенел.— Знаю, за­чем меня ищете. Проходите, пожалуйста, в кабинет, первая дверь направо».

Черные глаза доктора внимательно снимали с меня кальку. В кабинете, где я старался как можно убеди­тельней объяснить, насколько для меня важны его све­дения о Хемингуэе, доктор был любезен и вежлив, про­явил свою эрудицию, политическую осведомленность, знания моей страны. Но не более... Рассказать мне то, что счел нужным, он решился лишь в пятую нашу встречу. И я писал в тот вечер, пока пальцы были в состоянии держать шариковую ручку.

Ниже, опуская мои вопросы и то, о чем упоминалось уже в предыдущих главах, привожу сказанное докто­ром в том же довольно сумбурном виде, в каком он тог­да говорил.

— Итак! Каждое усилие в жизни — вознаграждает­ся. («Еще бы!»—подумалось мне.) Тлетворно — безде-лие, праздность, лень. Я вас поздравляю! И заметьте, ничего этого Хемингуэю не было присуще. И все-таки он, довольно отличный человеческий экземпляр, про­жил плохо свою жизнь и кончил так, как он того поже­лал... сам... хотя...

— Он пил разные напитки в определенные периоды времени года. Общий жизненный тонус у него был разным весной и осенью. К циклонам — он увядал, а;г цветению природы — распускался. У него были стойкие вкусы и привычки. Однако без особо видимых причин его охватывал то оптимизм, то пессимизм, среднего по­ложения не существовало. Человек полярных настрое­ний с преобладанием при этом пессимистического на­чала.

— Хемингуэй — это мешок комплексов. Вместе с тем ему нравилось принимать участие в таких делах, где можно было проявить себя, показать храбрость и

v. Он обладал совершенным, красивым и сильным телом, которое по завету от рождения, казалось, иск» жизнь стремился разрушить, подвергая его уда­рам и злоключениям, отравлял спиртными напит­ками.

— Он был несчастлив всю жизнь, и так, что, «падая на спину, всегда умудрялся разбивать себе нос»,— это его фраза. Вы знаете, сколько на его теле было шра­мов? Он преподносил их как свидетельство, проявле­ние мужественности. Это ложный, инфантильный по­сыл, так как доказывает не столько мужественность и силу, сколько невезение, неловкость и неумение... не­умелость...

— Его жизнь была неудачной, состояла из сплошных противоречий и колебаний. Он действовал решительно в эмоциональном порыве, а по натуре был нерешитель­ным, вечно сомневался. Политическая неопределен­ность — после Испанской войны — и, как следствие, не­значительная по количеству и слабая по качеству твор­ческая отдача. (Вспоминается тут же М. О. Мендельсон, писавший в книге «Современный американский роман»: «Позволим себе высказать предположение, что творче­ски" трудности, которые испытывал Хемингуэй после 1чК) Li. ii I in отчасти вызваны известным ослабле­ти м его идейных позиций, которое дает себя чувство­вать то тут, то там на страницах «По ком звонит ко­локол».)

— Он жил вне центра, существовал на периферии — поначалу родился на окраине Чикаго, затем Париж, Ис­пания, Италия, Африка, Ки-Уэст, Куба — не в пекле Соединенных Штатов Америки. Вы скажете — он был честен, занимал прогрессивные позиции, помогал ком­мунистам. И тут же дадите мне в руки доказательство того, что после поражения в Испании — а оно было су­губо личным, его поражением — он лишился веры. Ут­ратил политическую устойчивость и вскоре стал для буржуев слишком левым, для левых — слишком бур­жуем. Помогать коммунистам — помогал, но не прини­мал участия. Возможно, хотел, но сил в себе не нашел. Вникните глубже в смысл его жизни на Кубе. У экзи­стенциалистов есть такое понятие— «вне рамок вещей». Он сам удалил себя от мира. По этой причине был пло­хо информирован и глубоко от этого страдал. На Кубе он оказался капитаном, списавшим самого себя на сушу...

— Помню одну его фразу: «Меня не раз упрекали в любви к уединению, но, карахо,— в матерщине он утвер­ждал себя,— я более привык к своим недостаткам, чем к чужим!»

— Он частенько утверждал, что настоящее призва­ние мужчины выстоять, выдержать, и поэтому вечно лез туда, где мог встретить опасность, испытания, связан­ные с физической болью, чтобы выстоять и потом иметь право об этом говорить. В двадцатые годы, только по­знав себя на войне, утвердившись в мужественности, он едет в Испанию и там пытается стать матадором. Его грузная комплекция и неуклюжесть мешают, и он ста­новится страстным любителем и певцом боя быков. Но в этом он, как американец, не составил исключения, Хемингуэй не сумел подняться выше того, что пред­ставлял собой как гражданин СШЛ, и произведения его о бое быков не получились удачными.

— Испания, повторяю,— проигрыш в борьбе за Рес­публику явился поворотным пунктом в его жизни. По­сле Испании он политически заколебался, законсерви­ровался, оставил США, оградил себя от всего и на Кубе жил, как человек, который ни с кем. (Я поведал тогда Штетмайеру мысль, высказанную Корнеем Чуковским еще в 1914 году: «Не значит ли это, что наша (его, Хе­мингуэя.— Прим. автора) действительность и в самом деле переживает эпоху краха, распада, развала, если одни писатели отвернулись от нее и предпочитают не видеть...» На то доктор ответил: «Все это так, это правильно! Однако действия Хемингуэя не являют­ся только следствием этого, а и следствием его на­туры».)

— С детских лет Хемингуэй был свидетелем конф­ликтов: индейцы между собой, индейцы и белые, борь­ба между имущими и неимущими, между отцом и ма­терью. Конец викторианского века обострил «сражение полов». Женщины, не довольствовавшиеся вторым пла­ном, уже кое-где и кое в чем одерживали верх. Хемин­гуэй был целиком и полностью на стороне мужчин. Он так не поддерживал свою мать, так был плохо настроен к ней, что не полетел хоронить ее. Однако сам стал жертвой этой борьбы.

— Откуда такое необузданное, неумолимое желание и идти и, в самую гущу опасности? Восставая против власти матери и своих старших сестер, он поначалу бежал и лес, туда, где мог проявить, без того чтобы ему меша­ли, свое мужское начало. Потом война... И вместе с тем Хемингуэй не верил в свои силы, боялся жизни, уходил от нее! Отношения с его детьми — характерный пример. Он их любил, но постоянно быть рядом с ними не мог — стыдился самого себя. Вспомните конфликт с Патри­ком. Он принимал детей с любовью, но, когда возникали сложности, ситуации, которые были ему не по душе, он разрешал их резко, гневаясь. Вы знаете и о случае с Ги­ги, когда отец переписал завещание и оставил сыну в наследство... один доллар!

— Он говорил: «Первый закон писателя — никогда не писать о том, чего не знаешь. Второй — найти верную модель». Перед тем как создать «Старика», он долго и тщательно перечитывал Вергилия. Хемингуэй говорил мне, что хотел бы писать так, как создает свои картины Сезанн. Хемингуэй преклонялся перед Теодором Руз­вельтом и Сезанном.

— В 1950 году я прочел роман «За рекой, в тени деревьев», опубликованный в журнале «Редбук», и ска-вал Хвмингуаю, что роман мне не понравился. На это он и и in.i Я п. пр.шлюсь людям, потому что люди не любят ничего слушать про смерть».

— Хемингуэй обладал телом гиганта и душой ре­бенка. Тело заставляло его быть боксером, тореро, охот­ником, а душа, нежная, уязвимая, не находила места. И Соединенные Штаты он оставил потому, что амери­канское общество насилия и предпринимательства не позволяло ему спокойно жить, ему — внешне сильному, но сентиментальному и хрупкому... и он начинает поэто­му восхвалять и воспевать силу.

— Утончен и рафинирован в своем творчестве, а в обыденной жизни прост до деревенщины. Обожал ста­рый телефон, замызганный и разбитый, и ни за что не хотел его менять.

— Обладал огромным вкусом в живописи. Мог бе­зошибочно, появившись в первый день на выставке, определить, что будет куплено и что представляет со­бой новую ценность, но еще не нравится публике и критикам.

— Картины, которые больше всего любил: «Толе­до» Греко и «Любители перно» Сезанна.

— В комнатах «Ла Вихии» на стенах и полках ви­село и лежало только то, что ему нравилось. Ничего декоративного, и все несколько в запущенном состоя­нии. То, что блестело, являлось декоративным, совре­менным, модерном, было ненавистно ему. Он видел и находил искусство в вещах естественных — простой дом, дикорастущие деревья, полевые цветы, вид на го­род, волнующееся море. (Иван Александрович Кашкин: «Красота Хемингуэя — это все естественное, это красо­та земли, воды, рек и лесов, умных и чистых животных, четко действующей снасти, красота чистоты и света».) Он не позволял Мэри провести в доме горячую воду, установить кондиционер, обзавестись современными американскими аппаратами.

— Поначалу он всякий раз, как я приходил, расска­зывал мне историю про то, как в двадцатые годы на Кубе своими руками задушил китайца-контрабандиста, торговавшего людьми. Я не восхищался, и он скоро утратил ко мне интерес. Меня этот его «героический» поступок ни в коей мере не волновал, а он нуждался в блеске моих глаз, в подобострастии, если хотите.

— Говорил Хемингуэй медленно, обдумывая свои слова. Так он и писал. Однажды, заведомо удлиняя паузы, сказал: «Я не просто писатель, я проповедник, апостол!» И любил поговорку: «Кто рожден быть го­ловой, тому шляпа с неба падает». Он говорил, каза­лось, с трудом, но четко, превосходно, временами бле­стяще и никогда никого не цитировал. С ним беседовать, особенно если он бывал в ударе, было чрезвычайно при­ятно. Уверен, что он никогда и никого не обидел своим разговором. Он почти не позировал и совсем не давил своей эрудицией. Как-то я спросил его, что он думает обо мне? Он ответил: «Видно, что вы много страдали». Я полагал, что это вовсе не видно,— меня это поразило. Скажу вам, до пятьдесят четвертого года Хемингуэй обладал феноменальной способностью разбираться в людях, он точно и безошибочно судил о них, он мог быть превосходным психиатром. Я бы гордился таким коллегой.

— Хемингуэй должен был любить, так как чувство­вал себя сильным только, когда отдавал себя без остат­ко Отдавать же себя человеку, который не любит тебя, N0 рядом, потому что так удобней, выгодней,— он был не в состоянии. В любимой женщине он хотел видеть мать. Полин ему была такой. Он потерял ее, и все у него пошло кувырком. Лучшие книги были написаны Хе­мингуэем при Полин. Он это знал, но ни под какой пыт­кой, никогда в этом бы не признался. Полин могла сгладить любую трудную ситуацию, найти нужные сло­ва, помочь, приласкать, и всем, кто когда-либо бывал рядом с ней, было легко. А развод с Хемингуэем ее убил. Хемингуэй это знал...

— Он по натуре своей с детства нуждался в покро­вительстве, а подобные люди или подчиняются, или непременно восстают против тех, кто оказывал им по­мощь и внимание. Он чаще восставал. Прочтите «Снега Килиманджаро», «Праздник, который всегда с тобой».

— Первый брак его — протест против родителей. Хо­тя Хедли он любил чистой, верной любовью. Но... Вто­рой брак — поиск благополучия, домашнего очага и по­коя. Он так в те годы и в том и в другом нуждался! Н*3 имея хорошей матери, искал ее в Полин. Мать его — неудавшаяся актриса, с вечными жалобами на мир, пло­хо вела хозяйство, не приносила детям ласки, давила и.» I hi «мил хотела силой, вопреки его вкусам и xapактеру и. т. что ей самой не удалось в жиз­ни Этим она вызывала неприязнь к себе. Он же искал в Полин то, что не получил от матери, ни от одной дру­гой женщины. Он ни с одной из них никогда не был до конца откровенен. Вспомните рассказы сборника «Муж­чины без женщин». Марта покорила его молодостью и красотой. Он звал ее «Сирена» — она убивала. Позво­лил себе жениться на женщине, которая нравилась, но знал, что Марта была для него недозволенной роско­шью. В противовес — это логично — появилась Мэри. Он полагал, что она его устроит... Мэри умела руково­дить им, сносить его обиды, умела терпеть и не была женственной, носила брюки, короткую стрижку, кури­ла, ловила рыбу, стреляла в зверей, выпивала...

— Адриана? Я не знаю в деталях их отношений. Су­дить по роману «За рекой» — нельзя! Но что бы там ни было — еще плюс ко всему была потребность, не­обходимость любить или искать любовь, которой Мэри ему не давала,— точнее, без которой он не мыслился как творец. Ему же приходилось жить с женщиной, кото­рую он не любил и у которой — он это точно знал — не было любви к нему в ее истинном смысле. («А как же объяснить многочисленные «свидетельские показания», фото нежных объятий и поцелуев, так часто печатав­шиеся при жизни Хемингуэя, его письма?» — спросил я.) Все это должно было иметь место. Однако как раз как доказательство обратного, того, чего не было. Он — порядочный человек, всю жизнь боявшийся, чтобы правда о его жизни не стала достоянием других,— созна­тельно подсовывал нам все эти, как вы их восприни­маете, «доказательства» своей любви к Мэри.

— В отношениях с Мартой было еще одно начало. Все три последние жены — писали. Всех троих он увле­кал в свой мир борьбы с трусостью. Не пугайтесь! Ув­лекал их туда, где он был сильнее, был вне конкурен­ции. Марта писала, издавала книги, и хорошие. Была смелой, изобретательной, бойкой на перо журналист­кой — она доказала это во время второй мировой вой­ны. Он не мог спокойно это вынести. Вот одна из причин разрыва с ней... Теперь... о трусости. Геройские поступ­ки, совершаемые Хемингуэем, суть следствие того, что он всю жизнь доказывал, и прежде всего самому себе, что он не трус!

— Женщины... Для Хемингуэя было самым труд­ным подойти к незнакомой женщине и заговорить с ней. Даже с целью спросить, как пройти или проехать, не говоря уже о том, чтобы завести знакомство. У него была связь в 1946—47 годах,— не прошло и двух лет, как он сошелся с Мэри,— связь с кубинской девушкой, которая почти утратила рассудок, когда он ее оставил, пыталась покончить с собой. Хемингуэй отправил ее к знакомому психиатру в Нью-Йорк. Получилось так, что она попала к другому врачу. Хемингуэй немедленно ле­тит в Нью-Йорк и угрожает незнакомому врачу, боясь, что тот использует полученные от девушки сведения о нем как сенсационный материал. С женщинами у него всегда было много мороки. Хорошие отношения были с Марлен Дитрих... любимая, но недоступная, и также с Ингрид Бергман. С Мэри, особенно в первые годы жиз­ни, ему было трудно. Патрик понял, глубоко прочувст­вовал трагедию отца и его бессилие найти выход из по­ложения, которое лишало отца возможности работать.

На этой почве сын заболевает. (И вспоминаются мне же­ни другие — история обнажила их перед нами,— жен­щины, пребывавшие рядом... Жена Байрона! Жены Го­гена, Рида, Блока, Салтыкова-Щедрина... Каким обра­зом можно взвесить, как измерить или оценить страда­ния Хемингуэя, перенесенные им? Остается лишь же­стоко, для самоуспокоения и в назидание потомкам, сказать — сам виноват.) #

— Вспомните женские образы, выведенные Хемин­гуэем в его произведениях. Они всегда давались ему с трудом. Получилась удачной разве только Пилар в «По ком звонит колокол», и то лишь потому, что, создавая образ Пилар, он вкладывал в него самого себя, все свои мысли, свои чувства.

— После «Колокола» — сплошной повтор. Мучи­тельный поиск успеха требовал множество сил. Повто­рение в творчестве — это первый признак старения, он это знал, и расход сил удваивался. В годы, когда я по­знакомился с ним, он то и дело говорил о книге «В наше время» — вот она была успешной! Тема «На Биг-Ри-вер И» повторяется в «Старике и море», в «За рекой» — то, что мы знаем по «Прощай, оружие!».

— В семье Хемингуэев многие, не только Эрнест, < 1"И. |» iii.i in и < и 11.1 д" 1111 < й жизни поступки, свойственные лицам, страдающим маниакально-депрессивным психо­зом. Беда его главная, однако, состояла в том, что он не боролся с идеями, чуждыми ему взглядами, а сражался с самим собой! На это он так быстро и израсходовал свои силы.

— Он был человеком, не рожденным для жизни в старости. Он родился, чтобы быть вечно молодым, а это противоречило природе. Превосходно зная свое капита­листическое общество, он чувствовал себя неуютно и даже испытывал перед старостью страх. В США силь­ный, уважаемый человек — от тридцати и до сорока лет. Старость там не в почете — не производитель­на, не приносит прибыли. Он слабел по мере того, как шли годы с ускорением в арифметической про­грессии.

— Когда случилось несчастье, не выдержал борьбы с Мори и серьезно заболел, у него не оказалось настоя­щих друзей, которые заступились бы за него. Получи­лось, что всем так называемым «друзьям» нужен был писатель, а не человек. Во многом Хемингуэй повинен сам — он никому, никогда не открывался, ни перед муж­чиной, ни тем более — перед женщиной. По натуре своей он просто был не в состоянии это сделать. Он рассмат­ривал подобное откровение как слабость, а против нее вел вечную борьбу...

— Патрик... Его болезнь... Лечение ее требовало при­менения электрошока. После первой же процедуры юноша поправился. Как могли применить Хемингуэю тринадцать процедур — я отказываюсь это понимать! Считаю, что это предумышленные действия...

Над этой фразой доктора Штетмайера, уже по воз­вращении в Москву, я мучительно долго раздумывал. Решение проверить сомнения специалиста складыва­лось постепенно и окончательно окрепло в тот вечер, когда в Московском Доме литераторов, на встрече с поэтом Андреем Вознесенским, у меня состоялось зна­комство с интересным человеком. На визитной карточ­ке значилось: «Зав. 18 отделением Московской город­ской клинической психиатрической больницы № 15. Москва, Каширское шоссе, 8».

В тот вечер я вернулся домой, уже имея согласие Владимира Ильича посетить его в рабочем кабинете. Визит был более чем интересным. Владимир Ильич рассказывал о нелегкой работе врача-психиатра, я слушал, а сам готовился к главной, интересовавшей меня части разговора.

Уже перед тем как распрощаться, я неожиданно — для моего собеседника — спросил:

— Скажите, доктор, а что вы знаете и что думаете о смерти Хемингуэя? — вопрос был задан самым обык­новенным тоном, но Владимир Ильич вскинул на меня взгляд, в котором нетрудно было уловить профессио­нальную хватку, и чуточку помедлил.

— О! Я знаю о его смерти больше, чем известно по печати,— ответил доктор, поднявшись со стула.

— Для меня это не праздный вопрос, Владимир Ильич. Я работаю над книгой о Хемингуэе.

— Хорошо! — губы доктора слегка раздвинулись в улыбке.— Я так и понял. Слушайте! Они его... Во-пер­вых, он покончил с собой, а вовсе не убил себя «случай-

КО», как об этом сообщалось. Во-вторых, совершил суи­цид и состоянии депрессии. Но вот где он достал ружье? I ачве родственники не были предупреждены о возмож­ных трагических последствиях депрессивного состоя­ния?

Теперь уже я внимательно посмотрел на доктора, а он продолжал, загораясь по мере того, как вспоминал то, что ему было известно.

— В Москве, несколько лет назад, проходил Кон­гресс психиатров. Одним из участников был мой колле­га из Венгрии. Он сообщил мне о деталях суицида, и мы оба не могли ответить на вопрос: каким образом в доме больного, пытавшегося дважды застрелиться, продол­жали держать ружье?

— На это и мне трудно ответить. То, что невольно просится с языка, требует очень веских доказательств. Но скажите, доктор, вы только что начинали фразу со слов: «они его...», кого вы имели в виду? Если я вас правильно понимаю, вагшгх коллег, лечивших Хемин­гуэя в клинике «Майо»?

— Безусловно, да! А вот что это за клиника?

— Обыкновенная терапевтическая... Ну, может быть, ««дна из лучших, так считают в США.

Ичт ато и и хотел уточнить! Но по порядку. Вам навесим, ч in иг 1лдо.1п-о до своей смерти Хемингуэй на­ходился в состоянии глубокой депрессии и моими кол­легами был установлен диагноз...

— Тревожно-депрессивный синдром.

— Болезнь, требующая лечения в специальном ста­ционаре! Что бы вы сказали, если бы вас направили вырезать аппендицит в глазную больницу?

— Не пошел бы!

— Ну вот! А Хемингуэя, кажется, повезли силой, и за несколько тысяч миль... И там применили — о кол­легах обычно плохо не говорят — ошибочный метод лечения. Странно только, что лечившие Хемингуэя врачи вовремя не определили, что избранный ими ме­тод неэффективен, и не попытались найти более верное решение.

— Вы говорите об электрошоковых процедурах? Врач, фамилия которого Ром, установил по две проце­дуры в неделю в течение почти двух месяцев. Всего Хемингуэй получил тринадцать!

— В это трудно поверить! Я знал, что их было боль­ше, чем нужно, но чтобы 13! Это же равносильно элект­рическому стулу!

В дверь постучали, в кабинет вошла женщина в бе­лом халате, извинилась.

— Проходите! Это моя коллега, Людмила Васильев­на. Давайте-ка зададим ей тот же вопрос,— предложил Владимир Ильич.

— Мы беседуем о Хемингуэе, Людмила Васильевна. К концу своей жизни этот американский писатель стра­дал гипертонией, диабетом, гепатитом. В результате физического истощения и нервного расстройства при наличии резко отрицательного эмоционального момен­та он заболевает душевной болезнью. Врачи в Нью-Йор­ке устанавливают тревожно-депрессивный синдром. Однако Хемингуэя помещают в терапевтическую кли­нику, где применяют тринадцать электрошоковых про­цедур...

— Три, вы хотите сказать,— поправляет меня Люд­мила Васильевна, слегка розовея: тема ей не безраз­лична, она явно волнует доктора.

— В том-то и дело, что не три, а тринадцать! — и я умолкаю в ожидании.

— Процедура, о которой идет речь, обычно приме­няется на практике при строжайших показаниях. И ес­ли первое ее применение не дает результата, следует очень серьезно отнестись к повторному электрошоку. А коль скоро дело касается человека творческого тру­да, следует семь раз отмерить и восьмой раз поду­мать.

— А что собой представляет электрошок? — спро­сил я.

— Процедура сводится к тому, что больному, повто­ряю,— Людмила Васильезна все сильнее волнуется,— только при строжайших показаниях накладываются на виски электроды и в течение 0,8—0,9 секунды пропу­скается переменный 50-ти периодный электроток, на­пряжением до 100 вольт. Это вызывает припадок типа эпилептического. В настоящее время мы пользуемся этой процедурой все реже. Прибегаем к ней только тог­да, когда все терапевтические методы уже исчерпаны.

— Эта процедура всегда была более эффектна, чем эффективна,— добавляет Владимир Ильич,— и приносила положительные результаты в весьма ограничен­ных случаях. Но позвольте, позвольте, вы только что СИ Мали, что Хемингуэй страдал гипертонической бо­лезнью и сахарным диабетом. Я не ослышался?

— Да, это так! Врачам на Кубе и биографам в США это хорошо известно,— ответил я.

— Тогда почему Хемингуэю вообще применили этот метод лечения?.. Я не знаю инструкции органов здра­воохранения Америки, но по предписаниям Министер­ства здравоохранения СССР гипертония и декомпенси-рованная форма сахарного диабета являются одним из противопоказаний к применению электросудорожной терапии, этого небезопасного метода. Я думаю, что со­стояние заболевания Хемингуэя вовсе не требовало применения ЭСТ. На мой взгляд — это уже вывод, так­тика терапевтического подхода к состоянию и болезни Хемингуэя была неверной. Стреляли из пушки по во­робьям!

— Но ведь лечить Хемингуэя следовало,— говорю я тихо, ощущая, как возмущение волной подступает к горлу.

— Да! Конечно! Хемингуэй нуждался в медикамен­тозной н рапии эмоциональной сферы. Ему легко мож-ио Пили пимичь гичпо подобран медикаменты, которые Пи пп п кигм рале, прежде псего, не повлияли бы на мо пмрческие способности, однако непременно бы об­легчили его душевные муки. И уверен, что, наблюдай его врачи в обычном психоневрологическом диспансе­ре, дело бы до суицида не дошло...

Так из жизни ушел интеллект, свет которого, как от погасшей звезды, мы будем видеть еще долгие десяти­летия...

Дата добавления: 2015-08-18