Суицид —конец и начало!

В этот ранний час на озере, в лодке, возле отца, сидевшего на веслах, Ник был совершенно уверен, что никогда не умрет.

«Индейский поселок»

Сообщение о трагической гибели Эрнеста Хемингуэя вызвало скорбь утраты, но прежде того — удивление.

Ум отказывался верить в то, что «великий Хем» мог случайно застрелить себя. Все засыпали друг друга вопросами.

Мне же хотелось найти ответ на три из них. Почему полицейские и судейские власти США, претендующие на строгую объективность, не опровергли версию вдо­вы, а сразу согласились с ней? Почему вездесущие все­знающие журналисты не сказали правды? Почему в со­общениях — ни слова о завещании?

Хемингуэй представлялся мне не тем человеком, ко­торый способен покончить с собой из-за какой-то цара­пины. Если он лишил себя жизни — была причина, и веская! И он не мог о ней не сказать! Должен был! Ос­тановился я тогда на выводе, точнее, предположении, вывод пришел гораздо позже: Хемингуэй непременно написал перед смертью такое, что не подлежало оглас­ке...

Теперь я ни на йоту не сомневаюсь в том, что писа­тель оставил предсмертные слова.

Мы знаем, что, дважды пытаясь застрелить себя, он писал и не пожелал никому показать написанное, пока был жив. В день гибели, с того момента, как он спу­стился из спальни в кабинет, и до рокового выстрела прошел час, час десять минут. Возможно ли допустить, что Хемингуэй, уже несколько месяцев твердо знавший, что ему следовало делать, за час до гибели стал бы чи­стить зубы, совершать утренний туалет, делать гим­настику? Нет. конечно же нет — он писал...

Он мог взять из подвала (как? почему?) ружье до того, как сел к столу, или после, мог распустить пояс халата или не делать этого, мог смотреть на вчерашние цветы или не смотреть, мог сложить или не складывать написанное в конверт, вообще конверта могло и не быть — конец предыдущей главы лишь попытка пред­ставить себе сцену гибели Хемингуэя. Но утверждение, что он перед кончиной своей писал,— это не домысел, это вывод, вытекающий из фактов, из накопленных мною знаний о нем. Хемингуэй писал... И сегодня я ни­сколько не сомневаюсь в том, что миру неизвестны по­следние строчки, оставленные Хемингуэем,— их поста­рались скрыть от нас. Причина — они содержали пе­чальную правду. Он должен был объяснить подоплеку, заставившую его пойти на столь крайний и необычный для него шаг.

В Соединенных Штатах Америки встретили сооб­щение о смерти Хемингуэя как сенсацию, а не как пе­чальный факт кончины национального писателя. Там не стеснялись использовать его мировую известность и присуждение ему Нобелевской премии, когда это играло на национальный престиж, но забыли обо всем этом в дни похорон...

А они были более чем скромными! Как это объяс­нить?

Вдова, дети, брат, три сестры, несколько близких друзей и еще человек пятнадцать, ну пусть — двадцать минут.

Нация, теснившая незаурядного, талантливого, ду­мавшего иначе, не похожего на других «циничных аме­риканских обывателей», «практических людей», нация, толкнувшая Хемингуэя на преступление, на суицид, затем «осудила» его, как в свое время Марка Твена, за «непрактичность», как «неудачника в бизнесе и семей­ных отношениях».

Хемингуэй вынужден был пойти на суицид: иного выхода, следует подчеркнуть,— начиная с лета 1960 го­да — у него не существовало. И осуждать его за этот поступок невозможно. В мире сплошных уловок и лжи трудно честному человеку вот так просто взять да и выйти из игры. А тот, кому все же удается, тот... неиз­бежно гибнет. Таков уж их закон!

Тип, редчайший вид, к которому принадлежал Хе­мингуэй, был заведомо осужден на вымирание...

Дальше я снова поведу рассказ, обращаясь к запи­сям и документам.

И первое слово — корреспонденту Ассошиэйтед Пресс, писавшему 1 августа 1961 года из Кетчума:

«Составление 31 июля официального свидетельства о смерти известного писателя Эрнеста Хемингуэя не раскрыло тайны его насильственной смерти.

Следователь округа Блейн Рей Макголдрик подтвер­дил, что оставил незаполненным то место в свидетель­стве, которое поясняло, была ли смерть вызвана несча­стным случаем или это самоубийство.

Тело Хемингуэя было найдено 2 июля в вестибюле рядом с жилой комнатой в его охотничьем доме в Кет-чуме. Он бы убит выстрелом из обоих стволов одного из его дробовых ружей.

Макголдрик сообщил корреспонденту Ассошиэйтед Пресс, что в графе свидетельства о смерти, где приво­дится медицинское заключение, говорится, что Хемин­гуэй скончался от «причиненного им самим огнестрель­ного ранения в голову».

«Это.единственное указание, имеющееся в свиде­тельстве»,— заявил следователь.

В свидетельствах о смерти, выдаваемых в штате Ай­дахо, имеется также графа, где следователь обязан оп­ределить, является ли причиной смерти несчастный случай, самоубийство или убийство.

На вопрос, оставил ли он это место незаполненным, Макголдрик ответил: «Конечно, да». Однако он указал, что не предполагает, чтобы кто-либо стал оспаривать правильность свидетельства о смерти.

Следователь исключил возможность, что страховая компания возбудит судебное дело с тем, чтобы опреде­лить причину смерти. Макголдрик сказал, что если бы речь шла о страховом полисе, требующем выплаты в двойном размере страховой компенсации за случайную смерть, страховая компания возбудила бы судебное де­ло и потребовала решения суда о выявлении причины смерти. Однако Хемингуэй,— заявил он,— «не имел ни­какого страхового полиса вообще, как сообщили его жена и сын. Нам именно это и надо было знать».

Да, «именно это» и не более того вы, американский следователь, хотели узнать... Платить ли страховую компенсацию или нет? И все! А как же все-таки с дей­ствительной причиной «причиненного им самим огне­стрельного ранения в голову»? Возможно ли, хотя бы в силу ваших профессиональных обязанностей, умолчать. господин следователь? Для вас оказалось возможным, не исключено — и необходимым... Мы же пойдем дальше.

Агентство Рейтер из Кетчума 8 июля 1961 года со­общало:

«Вдова Эрнеста Хемингуэя, лауреата Нобелевской премии, писателя, гибель которого 2 июля потрясла весь мир, заявила сегодня, что Хемингуэй оставил по крайней мере два неопубликованных романа.

Госпожа Хемингуэй в своем нервном интервью, дан­ном ею журналистам, первом после смерти писателя, заявила, что одна рукопись (находится в банковском сейфе близлежащего городка Хейли, а другая — в ку­бинском банке.

Хемингуэй, которому почти исполнился 61 год, оста­вил также несколько стихотворений и других работ, сказала г-жа Хемингуэй, однако она не знает, где они находятся.

Вдова писателя утверждала также, что не собирает­ся публиковать эти работы тотчас, из-за налоговой об­становки. Г-жа Хемингуэй сообщила журналистам, что, основывать на поведении мужа в вечер накануне смер­ти, mi I уверена, что выстрел был случайным».

Муньос Унсайн, специальный корреспондент Пренса Латина, тот уже сделал выводы:

«В принципе, говорят, неуважительно писать о ги­бели того, кто сам сумел так замечательно описать смерть; о гибели того, от кого ее не ждали; о гибели столь ненужной для всех и столь необходимой для са­мого Эрнеста Хемингуэя.

Мне же думается, как раз неуважительно пребывать в молчании перед столь горькой утратой...

Хемингуэй убил себя! И сделал это так, как делал все в своей жизни,— никому не дав отчета. Он совер­шил последний выстрел в свою собственную голову, поскольку полагал, что это было необходимо. Прежде ему было необходимо входить с оружием в руках в Па­риж, убивая фашистов; целовать кубинский флаг, по возвращении на землю освобожденной Кубы; сражаться на стороне Испанской республики; бежать из Соединен­ных Штатов; стрелять в куду, львов и носорогов; пи­сать так, как иные строят дом,— добротно, кирпич за кирпичом...

Эрнест Хемингуэй убил себя..1. Поступил он так, по­скольку— помните «Индейский поселок»—«не мог вы­нести, должно быть», и было ему просто, поскольку «все зависит от обстоятельств»... и сделал это он, ибо не мог больше делать то, что ему хотелось... и еще — он чув­ствовал себя опустошенным... «не мог вынести» и пу­стил себе пулю в лоб».

Рене Вильяреаль рассказывает со скорбью: «Папа, как уехал, так почти мне не писал. Больше других весточек получал Роберто. Я знал, что с Папой что-то происходит. Моя жена собиралась отдохнуть в Варадеро вместе с другими жителями Сан-Франсиско— мы это делали каждый год. Мне не хотелось, а она взя­ла да и заплатила деньги вперед. За несколько дней до отъезда я получил письмо от Папы. Он написал его из Рочестера, перед последним выходом из клиники «Майо». Я переживал за Папу, чувствовал себя плохо, не хотел ехать, но жена упросила. Письмо то...» — Рене не решился показать мне последнее письмо Хемингуэя, хотя и держал его передо мной, позволив прочесть лишь первую строчку. Он не показал этого письма и ни одно­му из журналистов США, в свое время, сразу после ги­бели Хемингуэя, пронюхавших, что оно есть у Рене, и настойчиво добивавшихся его за приличные деньги. Ре­не лишь пересказал мне его содержание.— «Рене, у Па­пы кончается бензин! Мне плохо, и приближается ко­нец. Я не могу читать, а ты знаешь, как мне это всегда нравилось и как я не мог без этого жить. Врачи мне за­претили есть то, что я люблю, никаких жиров, ничего острого, ни соли, ни напитков. Мне плохо, со мной по­кончили. Я в весе «вельтер» не могу ни рыбачить, ни охотиться — полное бездействие — и не могу, совсем не могу писать. Продолжай следить за домом, за кошками, за петухами. Папа тебя никогда не забудет, не забывай и ты его. Обнимаю. Папа». Я был на пляже. В субботу все пили, танцевали, веселились, а мне было не до это­го. Жена сердилась, а я сидел на пляже, забирал в руку песок, а он сыпался сквозь пальцы, и вдруг слышу, как

1 Вес боксерской категории от 61,5 до 66,9 килограммов. Обычный вес Хемингуэя 97—98 кг.

ВО радио — приемник был у знакомого мулата — пере­даю! сообщение о том, что с Папой случилось несчастье. Я помчался к автобусной остановке и — домой в чем был. «Зачем он это сделал? Что теперь будет со мной?» — думал я и горько плакал. Пассажиры, навер­ное, обращали на меня внимание, но мне было все рав­но. Я страдал больше, чем когда потерял родного отца... Поздно вечером, как приехал в «Ла Вихию», позвонил доктору Хосе Луису. Мы оба решили — Папе незачем было так поступать. С ним там что-то сделали...» Марио Менокаль упрекает:

— Совсем ни к чему было Эрнесту уезжать из Га­ваны. Он плохо себя чувствовал. А тут укатил один в Испанию! Там совсем расклеился. Пил наверняка с ис­панцами много, не соблюдал диеты. Да еще возникла какая-то проблема с уплатой налогов. Он серьезно забо­лел, свихнулся. Его обследовали, и надо было лечить в психиатрической лечебнице, но Мэри вместе с издате­лями воспротивилась. Лечили его, но... А ведь врачи в Нью-Йорке так и сказали: «Лучше пусть газеты напи­шут, что Хемингуэй лечился в психиатрическом дис­пансере, чем те же газеты напишут, что он покончил с собой». Так оно и вышло...

Хосо Луис Эррера обличает:

— Мы расстались. Он подмигнул заговорщически, но... его планы не сбылись. Помню, я был у него в сре­ду, ровно за неделю до отъезда. Мэри ни на минуту не оставляла нас одних, а Эрнесто все порывался сказать мне что-то. В тот вечер я уехал от него с неловким чув­ством того, что Мэри сознательно помешала мне стать его духовником. А он нуждался, и насколько — это я понял много позже! Ему нужно было поделиться со мной своими мыслями, излить душу, возможно — посо­ветоваться. Я был очень занят тогда организацией са­нитарной службы повстанческой армии, она реоргани­зовывалась, я не смог еще раз выбраться к нему. Узнал о его решении уехать по телефону. В день отъезда уже не было времени, да и он бодрился. Но я понял, что ему следовало действовать решительно и не тянуть. О том, что мисс Мэри не показала в семейном годовом отчете 50 тысяч, отданных Эрнестом какому-то проходимцу, и, значит, не уплатила с них налогов, Эрнесто, по всей ве­роятности, узнал, когда находился в Испании. На него,

ш

подорвавшего силы трудным летом и весьма приволь­ной жизнью в Испании, это известие подействовало как удар хлыстом. Отрицательный эмоциональный момент был настолько сильным, что вызвал депрессивный син­дром. Мне писали друзья, в том числе врачи Тамамес и Мадинавейтиа, что Эрнесто пребывал в состоянии безотчетной тревоги, в жутко подавленном настроении. То метался с места на место, то запирался на несколько дней в номере и болезненно ожидал встречи с полици­ей. При виде своих соотечес i пенников, например, прямо в ресторане на глазах у всех сползал под стол, прятал­ся за дверью...

— Это верно, Хосе Луис, что в конце октября Хе­мингуэя обследовали специалисты в Нью-Йорке? Пра­вильно ли было их решение? Они не могли ошибить­ся? — мои вопросы требовали однозначных ответов.

— Да, депрессивный синдром был налицо, и госпи­тализация в психиатрическую больницу была совер­шенно необходима. Я бы это сделал еще в Испании. Он же улетел в Нью-Йорк. Не нашел в себе сил принять единственно правильное решение. А дальше — больше! Он, ослабленный недугом, решил все же осуществить свое намерение возвратиться на Кубу — стал требовать от Мэри, чтобы она продала дом в Кетчуме и прочее... и оказался в клинике «Майо».

— Чем было вызвано то, что его увезли лечиться 1 так далеко? Неужели ни в одном из близлежащих со­седних городов не было подходящего лечебного заве­дения?

— Скорее всего дело в том, что у Майов работали врачи, которых хорошо знала Мэри. Но клиника не бы­ла специализированной, и там с ним поступили...— Хо­се Луис прикусывает нижнюю губу и теребит нос ру­кой.— Тринадцать электрошоковых процедур! Бедняга, как он только их вынес? И еще... в июле 1961 года он весил 150 фунтов! Согнать с него более 25 килограммов веса! Это ясно младенцу! Его ослабляли по всем на­правлениям. Потом ему уже ничего другого не остава­лось...

— Я понимаю, что жизнь сложна, Хосе Луис,— ее не всегда запрограммируешь, но как можно допустить, что в доме, где дважды совершались попытки лишить себя жизни... оставалось ружье? Его, верно, убрали с находившейся в кабинете подставки в подвал. Но клю­чи от подвала лежали себе просто за горшком с цвета­ми, стоявшим на подоконнике кабинета...— я пожимаю плечами и пристально смотрю в глаза доктора.

— Многое трудно объяснить. Надо было находиться рядом... Там ведь умеют делать из мухи слона, но и умеют скрывать! Зачем нужно было Мэри объявлять всему миру, что Эрнесто случайно застрелил себя? И шериф, и следователи,— они обмануться не могли, а поддерживали ее версию! Я не сомневаюсь, доказать это сейчас практически невозможно, но в его деле не обошлось без политики...

Доктор Мануэль Инфиеста Бахес свидетельствует:

— Последние три года жизни на Кубе Хемингуэй частенько лечился у меня. Летом шестидесятого1 я на­вещал его два раза в неделю. Он был сложным пациен­том: симпатичным, с ним біло приятно говорить, но лечить нелегко. Чересчур тонкий настрой, сложная ду шевная организация. Нервы, как он любил говорить, были у него «хэйр триггер», чувствительны, как воло­сок. Он выпивал, и поэтому медикаменты не оказывали на него должного действия. Я часто вызывал его на раз-говоры о политике. Он хотя И Э8ВЛ меня хорошо, одна­ко осторожничал, старался от этой темы уйти. Он всей душой приветствовал Кубинскую революцию, и как-то я заговорил о ней. Так он прямо и сказал: «Извините, доктор, я иностранец, и мне не к лицу говорить о поли­тике. Я люблю Испанию как может любить ее северо­американский индеец, а теперь я люблю и Кубу—«Fif-ty — fifty* И это все!» Под конец жизни он хотел вло­жить деньги в какое-то выгодное дело, но его обманули. Это его сильно потрясло. Он жаловался мне, просил сильнодействующих транквилизаторов. Я ему достал новый немецкий препарат, тогда он подарил мне шкуру красавца куду,— доктор Инфиеста показывает мне шкуру, на обратной стороне которой крупно рукой Хе­мингуэя написано коричневыми чернилами: «Esta bicho de Kilimanjaro con muchas gracias de tu amigi Hernesto Hemingway*.— «Эта животное с Килиманджаро с глу­бокой благодарностью от твоего други Эрнесто Хемин­гуэя».

1 Поровну (англ.).

— Как вы относитесь, доктор, к кончине Хемин­гуэя?— задаю вопрос, переписывая в тетрадь надпись на шкуре.

— У него не могло быть иного конца! Он был слиш­ком мягким среди твердых, левым среди правых и правым среди левых. Если бы еще не уезжал с Кубы! Если бы нашел силы отсидеться в «Ла Вихии»... Не мог подчинить себе Мэри, так взял бы да отправил ее одну. Потом бы вновь соединились... Но там, в США, у него произошел... там, в США, все было сделано, чтобы он не возвратился на Кубу. Он намеревался перевести свои сбережения в Англию и вернуться. Он искренне верил в звезду кубинской революции и знал, я думаю — он получил заверение Кастро, когда они встречались на конкурсе,— что ему, как американцу, ничего на Кубе не грозит. Но он не умел играть в шахматы, а другие умели, и очень хорошо...

— Однако вы не станете отрицать, доктор, что Хе­мингуэй умел разбираться в людях,— заметил я.

— О, да! Он был чрезвычайно просвещен и начитан. Действительно обладал редким даром знания души че­ловеческой...

— Души ли? — спросил я и уставился доктору в глаза.

— Возможно...— доктор пожал плечами...— Скорее, конечно, не столько души, сколько сознания. Хемингуэй быстро по облику: одежде, состоянию рук — он очень не любил грязных ногтей,— двум, трем фразам, сказан­ным его собеседником, получал нужную ему информа­цию, помножал ее на свои знания и давал безошибоч­ную оценку человеку. Хемингуэй часто мог даже ими­тировать ход чужих мыслей, очерчивать круг интере­сов собеседника, определять силу его воли. Но до поры до времени! Раньше ведь у него получалось так, что литературоведы признали за ним даже хемингуэевскую школу. С конца же пятидесятых он страдал из-за утра­ты простоты, легкости, прозрачности в своей работе — так, вероятно, выразился бы литературный критик. Он прежде выбирал единственно нужную мысль из хаоса роившихся мыслей в голове. Так получилось с ним, что, может быть, в самую нужную минуту своей жизни он и не разобрался. Мы все здесь знали историю его бо­лезней. Метод лечения там — был неверным. Ну, ска­жни-, при его-то болезнях: гепатит, диабет и гиперто­ния, к чему было сгонять с него столько веса? Порядка:. килограммов! Чтобы ослабить его умственные си­лы — другого ответа нет!

Висенте Кубильяс, кубинский журналист, в связи с первой годовщиной со дня смерти Эрнеста Хемингуэя опубликовавший в журнале «Боэмия» статью о своей беседе с Роберто Эррерой, говорит:

— Не выстрел из ружья, заряд которого Хемингуэй направил в собственную голову, лишил жизни велико­го писателя. Задолго до этого невежественный лекарь сделал из Папы Хемингуэя ходячего мертвеца, назна­чив ему электрошоковые процедуры.

Роберто Эррера произносит слова, старательно взве­шивая каждое из них. Он сознает, сколько взрывной силы кроется для собеседника в том, о чем с глубоким волнением он говорит. Двадцать лет близкой друж­бы связали его и Хемингуэя как двух братьев, а может быть, даже сильнее. Никто, кроме него, не знает столь­ких интимных подробностей жизни великого писателя... Плотные кольца дыма на миг скрывают лицо РосЗерто Эрреры, закурившего сигарету.

— Когда Папу положили в клинику «Майо», указа­нии ирлп и бы in чересчур строги. Есть толькос ложеч­ки, кругом сестры, сиделки! Никакой инициативы! Ника­ких резких движений! Это было для Папы ударом в спину. Человек с его кипучей энергией был не в силах сидеть сложа руки. И вдруг он оказался в постели, в окружении врачей и сиделок, людей, которые следили за ним и глядели на него с состраданием. Это на чело­века-то, который, не колеблясь, предпочел бы все что угодно состраданию!.. Представьте теперь, как он мог себя чувствовать. Мне кажется — прескверно!.. В довер­шение всего на сцене появляется врач, назначающий Хемингуэю электрошоковые процедуры. И что же про­исходит? Клиника «Майо» выписывает лишь оболочку Эрнеста Хемингуэя. Его гений, гений, давший Хемин­гуэю бессмертие, погиб, остался в частицах зловещих электродов, чудовищного электрического аппарата, ко­торые сжимали его виски... Там, в больнице, было по­кончено с личностью Хемингуэя. Из клиники писатель вышел другим человеком. Папу лишили его уникаль­ной, почти фотографической памяти, которая позволяла

ему, никогда и ничего не записывающему, помнить са­мые незначительные события жизни, без ошибок назы­вать имена, пересказывать содержание всеми давным-давно забытых бесед. Он помнил и счет лучших встреч бейсбольного сезона 1921 года, и имена бойцов Интер­национальной бригады, сражавшихся в Испании. Я уве­рен, что Хемингуэй, писатель, неутомимо и постоянно работавший, оказался лицом к лицу со страшной тра­гедией. Он почувствовал, что не в состоянии далее ко­ординировать свои мысли, что не может больше писать. До нервного припадка, который случился с ним сразу же в клинике «Майо», и до электрошоковых процедур он регулярно писал мне письма. После я с удивлением об­наружил, что письма за него пишет Мэри...

Наш разговор близится к концу. Это чувствуется по тону Эрреры.

— Вот почему я без боязни беру на себя смелость утверждать: Хемингуэй укрылся в деревенском домике в Кетчуме потому, что, выписавшись из больницы, чув­ствовал себя духовно разбитым. Там, в одиночестве, растерянный, окруженный миром, из которого он уже не мог черпать силы, питавшие его талант, Папа решил вырваться из страшного круга...

Роберто Эррера, в беседе со мной, добавляет:

— Днем 2 июля мне позвонил мой приятель и со­общил, что только что по американскому радио слышал о том, что с Хемингуэем в его собственном доме произо­шел несчастный случай и он погиб. Я тут же позвонил в Пренса Латина и получил подтверждение. Я не спал всю ночь! Не мог поверить, а внутренний голос вдруг заговорил, что так оно и должно было случиться. Все очень плохо сложилось для Папы. Его отношения с мисс Мэри заставляли желать много лучшего. С годами он слабел и уже многому не в состоянии был противиться, а она... она была сильнее его и поступала так, как счи­тала нужным...

— Роберто, ты временно исполнял роль секретаря Хемингуэя, а в списке служащих «Ла Вихии» значился постоянно. Как ты это объяснишь? — мой вопрос вызвал недовольную мину на лице Роберто Эрреры, но он все-таки ответил.

— Этим пользовались, чтобы снизить сумму налога.

20*

i игла Папа узнал, он взбунтовался, но затем смирился. | < финансовые дела в доме вела мисс Мэри. Она и не j канала за пятьдесят девятый год сумму в пятьдесят I ысяч долларов. Это вывело Папу из себя, и он серьезно заболел. А лечили его... Я не знаю почему, могу только догадываться... но с Папой, и у меня нет другого слова, в клинике «Майо» просто разделались. Электрошоками лишили его воли и памяти, курсом лечения — физиче­ских сил. Так Папа... перестал быть Хемингуэем. Что ожидало его? Он вынужден был... поступить так, как поступил! И во многом был сам виноват. Он это созна­вал, но никогда, даже на электрическом стуле, Папа не признался бы в этом, хотя знал, что не сумел устоять, взять верх, оказался слабее других. А пожинать собст­венные плоды, горькие, унижающие достоинство, пре­вращавшие его в раба... было выше его сил... И он по­кончил с собой так, как мог сделать только Хемингу­эй— в лучшие свои годы — наверняка! Две «семер­ки»— и от прекрасной головы остались лишь нижняя челюсть и левое ухо, все остальное вместе с мелкой дробью влепилось в потолок...

— Кто из кубинских друзей Хемингуэя летал на похороны?

— Насколько я знаю — никто! Дети, брат Лестер, сестры кетчумские друзья, Джанфранко... Адриана хо­тела. Была уже на аэродроме. Там ее буквально за руки схватили родственники. Она намеревалась прилететь в Гавану, чтобы сжечь «Ла Вихию». Такова была ее реак­ция... Из Кетчума мне была прислана телеграмма. Вот она: ROBERTO HERRERA CALLE 36 = 3307 MARIAN АО IIAB AN А = WANT YOU AS AN HONORARY AND PALL-ZEARER FOR PAPA OUR TNANKS = MARY AND FAMI­LY». В слове «pallzearer» вкралась опечатка, вместо буквы «z» должна быть «Ь», и тогда это переводится: «ПРОСИМ ВАС БЫТЬ ПОЧЕТНЫМ ПОКРОВОНО-СИТЕЛЕМ ПАПЫ С БЛАГОДАРНОСТЬЮ = МЭРИ И СЕМЬЯ». Но даже если бы мог, я не полетел бы! Пат­рик прибыл из Африки, но, мне кажется, после похо­рон прекратил все контакты с Мэри. Папа умер на чуж­бине, среди чужих людей...

Эти слова можно проиллюстрировать заявлением Патрика Хемингуэя, которое он сделал в интервью «Ли­тературной газете», будучи у нас, в Москве: «...еще бо­ги п лее печальным фактом для меня было то, что отец умер не у себя дома. Когда я приехал на похороны и увидел, где и как он жил в Айдахо, я понял, что это не его дом, а временное пристанище...»

Похоронен Эрнест Хемингуэй — такова была его во­ля— не на кладбище, а в поле, на участке земли, куп­ленной им специально для этой цели. Первым лег в нее, еще в 1939 году, молодой охотник Джин Ван Гильдер, случайно погибший во время охоты с Хемингуэем от пули другого участника — неопытного стрелка. На брон­зовой дощечке отлиты слова Хемингуэя: «Он вернулся к холмам, которые любил, и теперь он станет частью их навеки». В 1959 году — и Хемингуэй вновь опускал гроб в могилу — там была положена еще одна плита: Джон Тейлор Уильяме по прозвищу «Медвежий след» или «Полковник». Теперь рядом в долине есть еще одно скромное надгробье с надписью: «Эр­нест Миллер Хемингуэй. Июль 21, 1899 — Июль 2, 1961».

Он вернулся к холмам, которые любил...

Таким был конец жизни, которой завидовали и кото­рой многие стремились подражать, жизни, породившей легенду, однако имевшей, как и всякая медаль, оборот­ную сторону. Нам, нашему поколению, а вернее, следу­ющему за нашим предстоит изучить ее, эту «айсберго-вую» жизнь, и во многом разобраться. Изучить и раз­ложить по элементам — в памяти невольно всплывает осуждение Монтегаццы: «Это было бы все равно, что раздробить красивую бабочку для того, чтобы лучше разглядеть ее красоту».

Нет! В случае с Хемингуэем, утверждавшим, что «человек один не может ни черта» и взявшим в качест­ве эпиграфа к роману «По ком звонит колокол» слова Донна: «Нет человека, который был бы, как остров, сам по себе; каждый человек есть часть материка, часть суши...», следует... Следует, поскольку тогда то, что бы­ло сказано этим писателем в его произведениях и еще в большей степени в его письмах, предисловиях и ре­чах, засветится через призму его биографии, его жизни по-иному. И еще потому, что надо людям жить так, чтобы не было необходимости создавать легенды. Кру-

им мне кумиров — процесс болезненный и... для развития и н.нг-к1ского общества вовсе не необходимый.

Когда станут общим достоянием письма Хемингуэя и архив, теперь уже миссис Мэри Хемингуэй, когда бо­лее дотошный, скрупулезный, ничем и никем не связан­ный,— не в пример Карлосу Бейкеру—исследователь пронаблюдает жизнь этого незаурядного человека, осо­бенно ее кубинский период, будет положено начало новому Эрнесту Миллеру Хемингуэю.

Предсмертные строки! — вот что следовало прежде всего узнать в день его кончины...

Мэри Хемингуэй в своих воспоминаниях говорит сейчас, после его смерти, о трудностях жизни с Хемин­гуэем. Хемингуэй сказал о них своей смертью. Мэри оправдывается, Хемингуэй — обвиняет!

Дата добавления: 2015-08-18