Святая дева Каридад

Много позднее Пикассо рассказывал мне, что всегда принимал приглашения богачей, потому что это доставляло им большое удовольствие, но потом обяза­тельно что-нибудь случалось и он не мог пойти.

«Праздник, который всегда с тобой»

В читальном зале Гаванской государственной библи­отеки имени Хосе Марти, светлом и удобном, еле слыш­но шумит «эйр-кондишен».

Уже поздно. Сейчас служитель выключит аппараты кондиционирования воздуха, появится в зале с метлой, тряпками, приспособлением из пакли для сметания пы­ли, огромным совком и начнет крутить многочисленные ручки оконных створов высоких стеклянных стен. В помещение волнами польется теплый, насыщенный влагой воздух, и читатели заспешат к стойкам библио­текарей.

Мне еще можно посидеть немногим более получаса. После закрытия, ближе к полуночи, предстоит поездка в типографию — надо подписать в печать последнюю тетрадь находящегося в тираже очередного номера журнала «URSS».

Позади рабочий день и три часа мороки с пыльными подшивками старых газет и журналов. В них содер­жится самая разнообразная, весьма любопытная ин­формация о старой Кубе, но сознание запрограммиро­вано: оно настроено на одну, определенную тему — Хе­мингуэй,— и пальцы торопливо перелистывают стра­ницы.

Справа от меня еще высится внушительная стопка непросмотренных журналов, когда к столу подходит худой седоволосый библиотекарь. Он вполголоса спрашивает, можно ли забрать ненужные подшив­ки, но я знаю — его появление означает: «пора ухо­дить».

Однако, как это часто бывает, переворачиваю стра­ницу и сразу обо всем забываю — вижу неизвестные мне фотографии Хемингуэя и текст под заголовком:

«Чествование, чересчур запоздавшее». Журнал «Кар-телес» за 26. VIII 1956 года.

Библиотекарь смотрит с удивлением, как я, не обра­щая на него внимания, хватаю ручку, пододвигаю к себе тетрадь и принимаюсь лихорадочно переписывать текст. Вместе с тем в его глазах нет ни тени неудоволь­ствия или упрека. В них светится понимание — биб­лиотекарю хорошо известна радость успешного по­иска.

«Куба давно была должником Эрнеста Хемингуэя. В прошлый понедельник долг этот был погашен. В об­становке поистине бьющего через край народного весе­лья Хемингуэй отобедал в кругу более чем полутысячи кубинцев, которые доказали ему свою любовь и уваже­ние. В конце обеда, отвечая на внимание, старый пи­сатель обратился к морю своих почитателей с краткой речью — образец выступления на банкетах,— в которой засвидетельствовал свою вечную любовь к Кубе: «Я благодарен и взволнован этим чествованием, которое не заслужил. Я всегда считал, что писатель должен творить в уединении, а не выступать публично. Поэтому, без лишних слов, хочу передать медаль, по­лученную мною вместе с Нобелевской премией по ли­тературе, в дар нашей деве Каридад дель Кобре, покро­вительнице этой страны, которую я так люблю».

Короткая информация и четыре крупных фотогра­фии. Рядом с Хемингуэем вижу знакомые лица журна­листа Фернандо Кампоамора, телекомментатора Мано-ло Ортеги, Грегорио Фуэнтеса, Хосе Луиса Эрреры, певца Бола де Ньеве.

Ухожу последним. Библиотекарь улыбается — он сказал как-то, что «более настойчивых и упорных чи­тателей, чем советские», за всю свою долгую жизнь не встречал, и теперь радуется моей находке.

Спускаясь по мраморной лестнице, испытываю при­ятное ощущение от сознания, что день принес удачу,— не так часто это случается, но тут же возникает мысль: а чего ради Хемингуэй подарил свою медаль собору святой девы? Странно.

Всю дорогу до типографии и там, в шуме скоростных ротационных машин, продолжаю думать о непонятном поступке Хемингуэя. Перед глазами проходят только что виденные фотографии. Говорю себе — ведь Бола де

Ньсве, что в переводе означает «Снежный ком», изве­стный кубинский певец, сейчас в Гаване и как обычно, должно быть, поет в- ресторане «Монсеньор».

Удача вновь сопутствует мне, и в перерыве я уже объясняю Бола — симпатичному и всегда веселому нег­ру неопределенного возраста, — что привело меня к не­му. Тот сразу вспоминает августовский обед и ув­леченно рассказывает. Отодвинув рюмку дайкири, кладу тетрадь на стойку бара и записываю, записы­ваю.

На следующий же день спешу к Фернандо Кампоа-мору, затем на телевидение, где нахожу Маноло Ортегу. Расспросив Маито Менокаля, Грегорио Фуэнтеса и рыбаков Сантьяго Пуйга, Луиса Карнеро, Карло-са Гутьерреса, встречаюсь и с остальными участ­никами банкета, кого только удается разыскать в Га­ване.

Просмотрев все газеты и журналы за вторую декаду августа 1956 года и найдя в них весьма скудную инфор­мацию, окончательно убеждаюсь, что руководители пе­чатных органов буржуазной Кубы, особенно таких га­зет, как «Диарио де ла марина», «Эксельсиор», «Гавана-пост», не слишком баловали американского писателя вниманием.

Рене Вильяреаль — последний из участников заин­тересовавшего меня события, с кем встречаюсь. Он, как говорится, поставил точку над «i» — показал мне все хранившиеся в музее «вещественные доказательства», имевшие отношение к чествованию, и подарил экземп­ляр программы-приглашения на банкет 13 августа 1956 года.

Четыре листа желтой оберточной бумаги сшиты в тетрадь форматом с наш толстый журнал. В ней вклад­ка — глянцевая, мелованная бумага. На первой страни­це программы надпись: «Чествование на Кубе Нобелев­ского лауреата Эрнеста Хемингуэя». Над ней акварель­ный рисунок — Кохимар, лодки в море, хижины рыба­ков, пальмы. На обороте почти во всю полосу — отры­вок из повести «Старик и море», где писатель упоми­нает о пиве «Атуэй». На том же развороте перечисля­ются организации, которые приняли участие в чество­вании. На следующей странице — стихи народного поэта Сальвадора Лопеса. Рядом — во весь лист — фото писа­теля. Хемингуэй в гостиной, в одних трусах, со стака­ном хайбола, полулежит на диване и гладит любимую кошку Бойси, у ног его растянулся черный кудлатый пес Блаки. На следующей странице текст: «Банкет в парке пивоварни «Модело» в Которро. Гавана, поне­дельник, 13.VIII.56 г.».

На последней полосе снова отрывок, уже из романа «Иметь и не иметь»:

«Я вошел в «Жемчужину» и сел за столик. На место стекла, разбитого выстрелом, уже вставили новое, и витрину привели в порядок. Несколько gal legos 1 пили у стойки, другие закусывали. За одним столом шла игра в домино. Я взял бобовый суп и тушеную говяди­ну с картофелем за пятнадцать центов. Вместе с бу­тылкой пива «Атуэй» это составило четверть дол­лара...»

Другой экземпляр программы, вместе с памятным альбомом, обтянутым рыбачьей сетью, лежит на столе библиотеки в музее. Рядом — помер газеты иВосеро ок-сиденталь». На первой странице фото: журналист Фер­нандо Кампоамор вручает писателю этот самый альбом с фотографиями банкета.

Стою в библиотеке Хемингуэя и смотрю на распла­ставшуюся в холле у выхода шкуру огромного нубий­ского льва. Материал собран, все известные мне участ­ники события опрошены, газетная и журнальная ин­формация переписана в тетради, «вещественные дока­зательства» изучены, и план главы «Святая дева Ка-ридад...» рождается сам по себе.

Августовские дни 1956 года не были для Хемин­гуэя радостными. Угнетало сознание напрасно потерян­ного времени на затею с фильмом «Старик и море», а здоровье, после африканских приключений, восстанав­ливалось с трудом. Чтобы понять состояние, в котором пребывал в то время писатель, достаточно привести хотя бы начало статьи, написанной им в один из жар­ких июльских дней для журнала «Лук» и перепечатан­ной затем кубинским «Картелес» 9 сентября того же года.

1 Прозвище испанцев на Кубе.

«ИНФОРМАЦИЯ О СЛОЖИВШЕЙСЯ СИТУАЦИИ»

В последнее время в Гаване распространил­ся слух о том, что Эрнест Хемингуэй, лауреат Нобелевской премии по литературе, намерен по­кинуть Кубу, устав от ненужных, назойливых посетителей, которые не дают ему возможности работать. Верно ли это? Хемингуэй отвечает на этот вопрос статьей «Информация о сложив­шейся ситуации», написанной специально для журнала «Лук». Подписи к фото принадлежат перу самого Хемингуэя.

«Чем больше книг мы читаем, тем яснее понимаем, что истинная роль писателя — создавать шедевры, и ни­что иное не имеет для него ни малейшего значения. Это само собой разумеется, однако — как мало писателей, которые понимают это и, понимая, готовы отказаться от того, что представляет собой лишь блестящую мишу­ру, но тем не менее увлекает их! Писатель всегда дума­ет; его следующая книга будет лучше предыдущей, но он не отдает себе отчета, что если это ему не удается, то виноват в том только его образ жизни и ничто иное.

Все экскурсы в журналистику, в работу на радио, пропаганду, в написание сценариев, какими бы они грандиозными ни казались, обречены на разочарование. Вкладывать в эти формы лучшее, что есть в нас,— рав­носильно сумасшествию, ибо таким образом мы обрека­ем самих себя на забвение. Работа эта, в силу своей при­роды, не долговечна, и поэтому мы никогда не должны посвящать себя ей...»

Эти строки принадлежат перу Сирилла О1Конноли. Они взяты мной из его книги «Неспокойная могила», которая никогда не будет иметь достаточно читателей, сколько бы она их ни имела. Поэтому, перечитывая ее после того, как отложено в сторону восемьсот пятьдесят страниц собственной рукописи, рукописи книги, кото­рую любишь и в которую веришь, во имя того, чтобы отдать четыре месяца сценарию и съемке фильма по другой твоей страстно любимой книге, я твердо знаю, что больше никогда, до самой смерти, не прерву работы, которую научился делать и ради которой родился и жи­ву. Но поскольку каждую неделю читаешь некрологи

о хороших и дорогих друзьях, это обещание может быть несерьезным. И тем не менее это обет, который я могу исполнить.

Общество «песадос» 1 никоим образом не возмещает потерянного времени, поэтому ты давно пытаешься из­бежать с ними контакта. Есть масса способов добиться этого, и ты вынужден ими овладеть всеми. Однако «пло-мос», «латосос», «коберос», «гордое» и «агуафьестас»7 процветают и, похоже, с появлением антибиотиков вы­работали иммунитет к болезням и бессмертие, в то вре­мя как люди тебе близкие умирают на глазах и в без­вестности каждый месяц.

...Мэри и я живем здесь и работаем, но нам настоль­ко мешают многочисленные визитеры, что мы вынуж­дены уехать. В течение долгого времени жизнь здесь была и продолжает быть приятной, когда нас оставля­ют одних, в покое. Поэтому мы постоянно возвращаем­ся сюда, куда бы ни уезжали. Тут наш дом. И ты не должен позволить, чтобы тебя из него выгнали; ты обя­зан защищать свой очаг. Испания и Африка хороши, но их быстро губят.

...Все милые места Вайоминга наводнены, и кто знал их в иные времена, теперь не может там жить.

...Мы вынуждены оставить Кубу этой осенью, чтобы снять напряжение и положить конец перерывам в рабо­те... А пока нужно трудиться над книгой в «Ла Вихии». С фильмом покончено. Никогда больше не буду работать для кино».

К этому времени, как известно читателю, относится и законченный Хемингуэем на Кубе печальный рассказ «Нужна собака-поводырь».

Вспомните: «...Постараюсь. Это я могу обещать. А что еще? Что ты еще можешь? Ничего, подумал он. Ров­ным счетом ничего».

Слова эти весьма точно передают состояние, владев­шее в то время писателем.

За несколько дней до банкета в «Модело» к Хемин­гуэю приехал Марио Менокаль. Они сидели у бассейна, когда Хемингуэй обратился к своему другу с неожидан­

1 «Гири», «надоеды», льстецы, пустобрехи, выпивохи (исп.).

ной просьбой: еще раз рассказать ему все, что тот знает о святой деве Каридад дель Кобре, покровительнице острова.

История чудесного появления святой девы Каридад сразу же становится известна каждому, кто приезжает на Кубу.

Как гласит легенда и даже утверждают некоторые историки, святая дева Каридад дель Кобре явилась в водах залива Нипе на востоке Кубы не то в 1600-м, не то между 1620-м и 1627 годами (точно не установ­лено).

Два взрослых индейца и девятилетний негритенок, сидевшие в лодке, увидели, что по волнам залива плы­вет икона, укрепленная на небольшой доске. Прибли­зившись к ней, они прочли надпись: «Я св. дева Кари­дад».

Появление иконы святой девы Каридад из Ильескас (Кастилья) связывают с именем испанского конкистадо­ра Алонсо де Охеда — сподвижника Колумба, исследо­вавшего вместе с Хуаном де ла Коса и Америго Веспуч-чи побережье Венесуэлы и открывшего остров Кюрасао. Охеда в 1511 году жил среди индейцев южного побе­режья Кубы и оставил касику, принявшему христиан­скую веру, икону. Касик долгие годы держал ее у себя, но, опасаясь, что вновь пришедшие белые отнимут у него икону, спрятал ее в лесной чаще, где берет свое начало могучая кубинская река Майари. По-видимому, дождевые потоки с гор вынесли икону в русло реки, и она явилась в заливе Нипе перед изумленными взорами рыбаков.

Весть о чудесной находке разлетелась по острову. И родилась новая вера, возник новый культ. С тех пор каждый год 8 сентября десятки тысяч паломников сте­каются к собору местечка Эль Кобре, где хранится икона смуглой святой девы. Они идут к ней со своими бедами и страданиями. В руках их — дары, а в серд­цах— надежда. Те же, кто не находит сил отправиться в путь, сооружают миниатюрные домашние алтари, лю­бовно украшают их и всю ночь проводят подле своего божества.

Как утверждает Марио Менокаль, Хемингуэй вы­слушал тогда его рассказ, ни разу не перебив, и лишь в конце спросил:

— Это правда, что большинство кубинцев истово ве­рят в Каридад?

— Не знаю, Эрнест, говорят,— ответил Менокаль.

В день банкета, — на который Рене, по просьбе Хе­мингуэя, пригласил всех жителей Сан-Франсиско, — в «Ла Вихии» утром собрались близкие друзья писателя. В беседке, уставленной ажурной железной мебелью, под пышной кроной манго распивали коктейли Мено­каль, доктор Колли, Пако Гарай, боксер Кид Тунеро, промышленник Хайме Бофилл, гаванский адвокат пи­сателя Самуэльс и братья Хосе Луис и Роберто Эррера,

Около полудня в финку приехал журналист Фернан­до Кампоамор, которому принадлежала идея банкета. Он отвечал перед хозяевами компании «Атуэй» за его успешное проведение.

Поздоровавшись и предложив вновь пришедшему стакан джина с тоником, Хемингуэй увлек Менокаля в дом и. затащив в свой кабинет, прошептал с видом заговорщика:

— Я хочу устроить им сюрприз! Они все равно не получат от меня того, что ждут.

— Не понимаю тебя, Эрнест.

— Этот Кампоамор — ловкач! Он решил использо­вать меня для рекламы дерьмового пива. Мне нелегко было отказаться от моторного катера, который они хо­тели мне подарить. Ведь он больше и лучше моего. Я категорически заявил им, что моя лодка до конца дней моих будет носить имя «Пилар». А они хотели под­сунуть мне «Атуэя». Понимаешь зачем?

— Действительно ловко. Ничего не скажешь. И ты отказался?

— Меня не проведешь и не купишь! Он и сейчас приехал, чтобы в последний раз попытаться уговорить меня. Увидишь, будет просить, чтобы я сказал на бан­кете, что пью только пиво «Атуэй».

— Но ведь банкет они устраивают для тебя гранди­озный!

— Держи карман шире. Для меня! «Бакарди» этот «немец» 1 продает хорошо, а вот пиво им не приносит

1 Ром «Бакарди» и пиво марки «Атуэй» производились на Кубе одним и тем же предприятием, которое возглавлял куби­нец Хосе Бош. Как известно, во время войны в Европе «бота­ми» называли немцев.

желаемых доходов. Хотят заработать с моей помо­щью,— Хемингуэй сделал выразительный жест рукой, обнажил белоснежные зубы и продолжил: — Я кое-что придумал, а ты мне поможешь написать по-испански несколько слов. Это должно быть коротко. «Я писа­тель— говорить не должен и мою медаль дарю святой деве Каридад...»

Рассказывая мне об этом эпизоде, Марио Менокаль достал из альбома листок, на котором его рукой был набросан текст. Я сразу узнал тот самый листок, кото­рый держал в руках Хемингуэй на банкете в момент, когда его запечатлела фотокамера Рауля Константино Ариаса.

С таким «антиатуэевским» настроением Хемингуэй и направился в местечко Которро, в семи километрах от Сан-Франсиско, где его уже ждали более трехсот человек. 1

Хемингуэй преподнес устроителям сюрприз после первых же рюмок дайкири, поданных в саду пивоварни под звуки популярного музыкального ансамбля «Лос Кумбанчерос», когда ведущий программу диктор теле­видения Маноло Ортега пригласил гостей к столу, на­крытому под сводами просторной террасы. Во главе стола уже сидели директора «Бакарди» и «Атуэя» со своими семьями и высокопоставленные гости. Два места в середине были приготовлены для Хемингуэя и его жены.

Хемингуэй подошел к столу и, опустив глаза, не очень громко произнес:

— Надеюсь, вы поймете, — сегодня я хочу сидеть среди тех, с кем рыбачил, кто помог мне создать образ Старика, написать мою книгу,— и быстро направился к противоположному концу стола, где рассаживались рыбаки из Кохимара.

Начался обед. Традиционное «конгрй» — рис с под­ливкой из черных бобов, вареная юкка и жаренный на костре поросенок. Все это сопровождалось огромным количеством бутылок «Атуэй». Обед прошел под акком­панемент все того же ансамбля «Лос Кумбанчерос». Выступала популярная певица Амелита Фраде, люби-? мец публики Бола де Ньеве, модный декламатор Луис Карбонель.

Поэт Сальвадор Лопес прочел децимы, посвященные виновнику торжества.

После кофе к Хемингуэю подошел Фернандо Кам­поамор, которому надлежало произнести приветствен­ное слово.

— Мистер Хемингуэй,— сказал он вполголоса,— прошу вас. Сделайте это ради меня!

Тот кивнул, выражая согласие, и тогда Кампоамор зычным, обрадованным голосом начал: «Сеньорас и сеньорес» — «Дамы и господа...» Речь его была длинной, местами вовсе непонятной, и не только для малограмот­ных рыбаков. Закончил свой спич Кампоамор с пафо­сом, на высокой ноте: «Эрнест Хемингуэй, маэстро, об­менявший свою немеркнущую славу на наши объятия — вечных его друзей, продолжай же идти вместе с нами одной дорогой. Смысл всего, что происходит, так прост, как проста фраза ребенка, — кубинская родина любит тебя, как Родина-мать!»

Кампоамор закончил и, тяжело дыша, подлетел об­нимать Хемингуэя, а тот спросил его на ухо: «Больше не будет выступлений?» — и, услышав «нет», торопливо отстранил Кампоамора, полез в карман своей дорогой, в полоску, гваяверы, достал листок и скороговоркой прочел написанные на нем строки. Затем сунул медаль журналисту, сцепил перед лицом руки, потряс ими, как это делают цирковые борцы под занавес, виновато улыб­нулся и сел.

Слова Хемингуэя были встречены восторженно, хотя для устроителей они были еще одним сюрпризом. Си­девшие во главе стола были достаточно хорошо воспи­таны, чтобы не показать своего недовольства выступле­нием Хемингуэя. Однако на следующий день, когда Кампоамор получал свой гонорар, ему дали это почувст­вовать.

Третьим сюрпризом было поспешное «бегство» Хе­мингуэя с пышного банкета. Неподалеку от писателя сидел журналист Сальвадор Ново. Они были знакомы. Хемингуэй подозвал его и, зная, что тот не преминет поделиться новостью со своими коллегами, сказал:

— Чико, я должен уйти. Сегодня похороны моего друга Агустина Круса. Я не могу находиться на празд­нике, когда хоронят моих друзей.

Через несколько минут Хемингуэй покинул застолье.

Перед уходом он шепнул Грегорио Фуэнтесу, что ждет рыбаков из Кохимара в «Ла Вихии». Хемингуэй знал, что они приготовили ему памятную медаль, и, вероят­но, не хотел, чтобы ее вручали в присутствии неприят­ных ему людей.

Простые, обожженные солнцем, дубленные солью, закаленные невзгодами рыбаки — старые и совсем мо­лодые — группками по четыре-пять человек появля­лись в «Ла Вихии». Опрятно одетые, подтянутые, они непринужденно и весело приветствовали Хемингуэя. Хозяин «Ла Вихии», сменив нарядную гваяверу на про­сторную рубаху с короткими рукавами, подолгу тряс руку каждому из них.

Рене едва поспевал откупоривать бутылки самых дорогих напитков, извлеченных из погребка по распоря­жению Хемингуэя. Из беседки по всему саду разносил­ся смех, восторженные выкрики. Но вот наступила тишина...

Крепкий черноволосый парень, в распахнутой фасо­нистой рубахе в яркую полоску, достал из заднего кар­мана квадратную, обтянутую черным бархатом коро­бочку.

Из нее он извлек дощечку, на которой под репсовым бантом цветов кубинского флага висела массивная зо­лотая медаль. Круг ее был увенчан румпелем, под ним вылетевший из воды голубой марлин, а чуть пониже — раскрытая книга.

— Это вам от всех нас.— просто сказал рыбак.

«Это вам от всех нас!» — больше слов не было, но были слезы... слезы большого седого человека, радост­ные и чистые, как и чувства рыбаков.

Хемингуэй прижал медаль к сердцу. Кто-то подо­шел и приколол ее к нагрудному карману рубахи.

— Это самый лучший подарок из всех, полученных мною в жизни,— сказал Хемингуэй, смахивая слезу со щеки.

Старый рыбак Сантьяго Пуйг и по сей день говорит:

— Тогда я почувствовал, что наша медаль понра­вилась ему больше, чем та — Нобелевская.

Подаренная рыбаками медаль и сейчас лежит на «сувенирном» столе в комнате, рядом с кабинетом писа­теля в «Ла Вихии».

— Вечером того дня Папа снял с руки часы. Он не хотел смотреть на них, он хотел остановить время,— вспоминал Рене и на мой вопрос, что думает он сам по поводу подарка Нобелевской медали святой деве Кари­дад, ответил:—У него не было другого выхода. Иначе она непременно бы исчезла... пропала. Ведь президенты приходят и уходят... правительства сменяются. Более надежного места тогда у нас на Кубе не было. Папа и то потом полгода названивал Кампоамору, пока тот на­конец не вручил медаль архиепископу для передачи ее в собор Эль Кобре.

Местечко Эль Кобре, где живут рудокопы, добы­вающие в близлежащих горах железо, медь и марганец, прилепилось восточной своей окраиной к полотну Цент­рального шоссе Гавана — Сантьяго. До столицы Восточ­ной провинции — 21 километр. Пять-шесть неровных асфальтированных улочек, незатейливые одно-, реже двухэтажные домики под красной черепицей, много зелени. Дорога по перекинутому через ручеек легкому, воздушному мостику ведет в гору, вершина которой отливает всеми оттенками изумруда. У самого подножия горы церковь — не очень большая, не очень нарядная, но чистенькая, моложаво-прибранная — это и есть собор Эль Кобре, где хранится икона святой девы Каридад.

Широкая и довольно высокая каменная лестница ве­дет к главному входу. 7 сентября на лестнице и вокруг самой церкви, как говорится, негде банану упасть. Про­браться к входу можно, лишь с трудом протиснувшись сквозь плотную толпу. Во всем местечке ни единого уголка, арки, входа в дом, где бы ни стояли импрови­зированные алтари с изображением святой девы Кари­дад. Алтари убраны цветами, уставлены свечками. У ног девы Каридад — целое море свечей. В лавчонках, на лотках, тележках, ящиках, на основаниях решетчатых заборов — разложены товары. Продаются кресты и кре­стики, медали и медальки, свечи и свечечки, иконы и иконки, образки, ладанки, цепочки, амулеты и просто «фунтики» с землей... Многоголосый шум и резкий за­пах подгорелого масла — на каждом шагу на лотках куски жареного поросенка и «эмпанадильяс»—пирож­ки с разной начинкой.

С противоположной стороны церкви вход в «exvo-to» — комнату, в которой принимаются подношения и дары. Чего только в ней нет: десятки тысяч крести­ков— золотых, серебряных, усыпанных драгоценными камнями, медных, бронзовых и просто железных, мно­жество колец, медальонов, браслетов и ожерелий, тут же — костыли, палки и шали, пучки волос, ордена, зна­ки отличия и... Нобелевская медаль Хемингуэя.

К заходу солнца в селении начинается «конга»—на­родный танец, в котором принимают участие все от ма­ла до велика, и толпа гигантской змеей извивается в этом волнующем, чувственном танце, переливаясь из улицы в улицу под задорные звуки оркестров и бараба­нов, не утихающие до самого утра.

Посетить храм удается на обратном пути — в пол­день. Нещадно печет солнце. Вокруг собора — ни души. О прошедшем празднике свидетельствуют лишь остатки мусора. Стучу висячей ручкой в дверь «эксвото». Выхо­дит довольно молодая, стройная женщина в платье монахини с невыразительным бесцветным лицом. Уз­наю ее имя — сестра Магдалена. Прошу разрешения посмотреть Нобелевскую медаль.

Сестра смотрит на меня бессмысленным взглядом, и мне кажется, что она ничего не слышала ни о самом Хемингуэе, ни о его Нобелевской медали. Я поясняю, говорю про Швецию, Стокгольм и о том, что медаль должна находиться здесь, в этом храме.

Магдалена уходит, но тут же возвращается, ведя за собой вторую послушницу, и жестом приглашает меня войти. В помещении полумрак. Все стены увешаны под­ношениями, многие из них в рамах под стеклом. Меня подводят к одному из стендов. Там, под стеклом, стоит раскрытый футляр. В нем золотой барельеф — профиль изобретателя динамита, шведского ученого Альфреда Нобеля.

Говорю сестрам, что хотел бы сфотографировать стенд. Та, что пришла позже, удаляется. Я пытаюсь вызвать на разговор сестру Магдалену, но она отвечает односложно, отводит глаза. Ясно, что о Нобелевской медали Хемингуэя в соборе мало кто знает и посетители не имеют о ней понятия.

Сестра возвращается со словами: «Вам разрешено сфотографировать медаль».

Прошу зажечь свет. Лампочки вспыхивают, но осве­щения явно недостаточно. Настежь распахнутые двери не выручают. Вижу нетронутые пачки свечей. Достаю деньги и прошу продать. Сестры от денег отказываются, но зажигают по свечке и по моей просьбе подходят к стенду. Отворачиваются. Я успокаиваю их, говорю, что в кадре будут лишь медаль и свечи.

Делаю первый снимок и понимаю, что близко под­несенный к стеклу стенда свет отражается в нем и «скрадывает» медаль.

Пытаюсь найти лучший ракурс, но Магдалена же­стом останавливает меня и тут же приносит еще две свечи и зажигает их.

Теперь света совершенно достаточно, и я благопо­лучно делаю свои снимки. В знак благодарности дотра­гиваюсь до руки Магдалены. Она испуганно ее отдерги­вает. Оглядываюсь и вижу вошедшего священника пад­ре Марио Карассоу.

— Вы полагаете, фотографии получатся? — спраши­вает он.

— Надеюсь. Со свечами это будет даже эффектнее. Скажите, а медаль Хемингуэя давно здесь?

— Когда я возглавил приход, а было это восемь лет назад, медаль уже находилась в «эксвото». Вы первый, кто ею интересуется.

— Странно!

— А мне нисколько. Теперь им не до этого...

— Да, конечно,— отвечаю я машинально.

— Ведь всюду идет необъявленная война. У нас от­бирают школы, богадельни, приюты для престарелых и сирот, дома призрения, больницы, многих священников высылают из страны...

Я настораживаюсь, еще не совсем понимая, куда гнет мой собеседник, а он продолжает:

— Так поступали враги католицизма во все време­на от Нерона до наших дней. Так было в Англии в годы Кромвеля, во Франции — Кальвина, в Германии — Лю­тера, в Италии, когда Гарибальди захватил папские

. земли, в Мексике со времен императора Итурбиде, в России по сей день, а вот теперь и на Кубе...

— Не понимаю вас, падре. Для чего вы мне все это говорите?

— Как же! Об этом должна знать мировая общест­венность. Должны знать и народ и правительство Шве­ции.

— При чем тут Швеция?

— Как при чем? Вы ведь журналист из Стокгольма!

— Извините. Я журналист, но из Москвы... Падре метнул полный гнева взгляд в сторону сестры

Магдалены и замер. Мне стало жаль бедняжку, но я ничем не мог помочь ей и счел за лучшее удалиться.

Садясь в машину, оставленную в скверике собора Эль Кобре, я подумал, что передача Нобелевской меда­ли в дар святой деве Каридад по сути дела была весьма эффектным, но не слишком продуманным жестом. Медаль сохранилась, но в обмен на однодневную га­зетную публикацию утратила свой высокий смысл, пе­рестала быть почетной Нобелевской премией и обре­чена на вечное «заточение» рядом с детской ладанкой, крестиком, пучком чьих-то волос, звездой с офицерско­го погона...

ЧЕМОДАНЫ —ИХ 33

Если тебе повезло и ты в молодости

жил в Париже, то где бы ты пи был по­том, он до конца дней твоих останется с тобой, потому что Париж — это празд­ник, который всегда с тобой.

Из письма Хемингуэя другу (1950 г.)

По возвращении из Перу и особенно после «скандала в Бока-де-Харуко» Хемингуэй решительно заявил сво­им друзьям: «Я больше не намерен, как псу под хвост, швырять месяцы моей единственной жизни» в угоду кинематографу, «где каждый ммдуммвает и делает, что хочет, где деньги развратили душу творца, где идет со­ревнование в абсурде и он созьодтсм в ранг искусст­ва».

Здоровье, лишь слегка восстановленное перед поезд­кой, вновь заставляло волноваться доктора Эрреру. Дав­ление и анализы крови не радовали. Лето было на ред­кость жарким и душным. Плохо чувствовала себя и Мэ­ри, у нее обнаружили анемию. Как-то, вернувшись из города, где она была на приеме у своего врача, Мэри сообщила мужу, что у нее 3 200 тысяч эритроцитов.

— Плохи твои дела, Kitner,— заметил Эрнест.— Лю­бое животное имеет больше, чем ты! У Эйзенхауэра,

апример,— 5 миллионов, у Блаки — 5 200 тысяч! — рнест пересматривал контрольные отпечатки фотогра-ий, сделанных в «Ла Вихии» Юсуфом Каршом. По-едние месяцы он часто предавался этому занятию, и це всего — когда не работалось у стойки.

— Юсуф Карш, венгр, проживающий в Канаде, один самых известных фотографов мира,— сообщал Ро-

рто Эррера в бытность свою директором музея в Сан-рансиско-де-Паула, когда иной раз сопровождал осо-важных посетителей.— Карш приезжал к Хемингу-весной 1956 года. Фотограф сделал более сотни мков специальными портретными камерами. Он сил Папу не обращать на него внимания: ходить по омнатам, писать, читать или разговаривать с домаш-ми. Папа давал обещание и делал вид, что не позиру-, но Карш чмокал и недовольно качал головой. Плен­ка, на которой он работал, стоила дорого. Потом было отобрано всего три снимка. Однако один из них, где Папа в короткой седой бороде и толстом свитере, стал знаменитым — обошел весь мир. Этот портрет печатал­ся сотнями тысяч во многих странах на открытках, его переводили на фарфор — тарелки и вазы и продавали. Карш жаловался Папе и слезно просил помощи — хо­тел, чтобы ему выплачивали положенные гонорары или уж, на худой конец, ставили под фото его фамилию. Па­па ничего не стал делать — обычно он был добр и редко отказывал, но помогать в деле, на котором кто-либо с его помощью мог погреть руки, терпеть этого не мог.

Тот же Роберто Эррера рассказывал мне о событиях лета 1956 года.

— В «Ла Вихии» недолго гостил Марсиано — вот от­личный малый! — Роберто достает из коричневого кар­тонного конверта фотографию, на которой приятно улы­баются Хемингуэй и Роки Марсиано, абсолютный чем­пион мира по боксу 1952—1956 годов.- Знаменитая лич­ность, а на многое смотрел, как и Папа. Тот старался, чтобы Роки остался всем доволен. На рыбалке им не повезло. Роки обгорел — он не знал, как у нас припека­ет солнце, тем более в море. За несколько дней до при­езда Роки Папа поймал кагуаму. Он сам любил жарить бифштексы из морской черепахи. Просил Мэри приго­товить к обеду «асевиче» — новое блюдо, вывезенное ими из Перу. Строганые кусочки свежей рыбы склады­вают в глубокую, лучше всего глиняную миску, зали­вают соком лимонов, который через час сливают, а еду приправляют черным и зеленым перцем и солью. От­личная закуска под выпивку! Но главным блюдом того обеда были бифштексы «а-ля Хемингштейн». Роки Мар­сиано съел пять подряд, а потом попросил еще пару! Уплел, отер губы и сказал: «Вот теперь я мог бы спо­койно и дальше защищать свой титул. Слово даю — удержал бы корону! Но, знаете, Эрнест, я твердо ре­шил уйти непобедимым!» На это Папа с жаром заметил: «Так поступают только умные и очень сильные люди. Я приветствую ваше решение. Роки Марсиано! Вы один из наиболее культурных спортсменов». Папа встал, ушел в кабинет и тут же возвратился с lucky stone на ладони. Он подарил Роки камушек на счастье.

— Известно пристрастие Хемингуэя к камушкам, приносящим удачу,— воспользовался тогда я беседой с Роберто.— А есть ли история у камней, у той коллек­ции проб горных пород, которые лежат сейчас на под­носах в столовой?

— Есть! Еще какая! — Роберто аккуратно заложил фото Хемингуэя и Марсиано обратно в конверт.— Од­нажды, как раз вскоре после возвращения Папы из Пе­ру, мы с Хосе Луисом приехали в «Ла Вихию» вместе и там застали довольного Папу в компании неизвестного человека. Тот, однако, чувствовал себя в доме словно прожил в нем вечность. Одежда на незнакомце была с плеча Хемингуэя и висела — он был худ, высок ро­стом. «Гюстав Мальбре,— представился он,— всегда к нашим услугам!» — его довольно правильный испан­ский все же сразу выдал в нем француза, однако соот­ветствовало ли имя и фамилия его настоящим, никто не мог утверждать Через десять минут мы подружились. Мальбре был образован, воспитан и остроумен. Они с Папой могли говорить часами. Потом Папа рассказал нам про этого француза то, что знал с его же слов и во что сразу безоговорочно поверил. Мальбре появился на террасе финки рано утром оборванный, голодный, боль­ной и попросил у Папы помощи. В обмен Папа потребо­вал честного признания, и Мальбре рассказал, что бе­жал из заточения с острова Дьявола, принадлежащего Французской Гвиане. Туда правительство Франции ссылало особо опасных преступников. Там, к слову, от­бывал наказание и Дрейфус. Мальбре был осужден на тридцать лет за убийство — романтическая история, связанная с политикой. Как всегда у французов, в деле была замешана женщина. Папе это очень нравилось. Мальбре отсидел около десяти и бежал. Добрался до Кубы. Он хорошо знал произведения Папы, к нему и пришел. Когда выздоровел, отъелся, в один прекрасный день заявил, что отправляется в горы Сьерра-Маэстра искать золото. Уехал и с полгода регулярно присылал два раза в месяц посылки с пробами, содержавшими медь, марганец, хром, никель, серу, кобальт, но отнюдь не золото. Писал интересные письма. И пропал так же внезапно, как появился, а камни остались... Ходил Мальбре, будто плясал, «размахивая крыльями и стуча членами», так определил Папа. Сам Папа говорил нам, что, когда хочет, может передвигаться, как слон,— сло­ны ходят бесшумно. На самом деле он ходил как севе­роамериканские индейцы, ставя ногу плашмя. Папа ча­сто пугал служащих «Ла Вихии», подходя к ним так осторожно, что они его не слышали. Прачка Анна лю­била спиритические сеансы. И когда Папа вот так при­ближался к ней, с Анной случались припадки.

— Что еще было приметного в то лето? — спраши­ваю я.

Роберто вспоминает о посещении Хемингуэя фран­цузской кинозвездой Мартин Кароль, но без особых деталей: «Папа выбрился, приоделся, они проговорили весь день, позировали фотографам из газет, ближе к вечеру он обучал актрису стрельбе из ружья. Мишенью были аура тиньосы».

Среди собранных мною материалов есть в девятой тетради, на странице 27-й, запись: «Журнал «Картелес», 1956 год, июль, 8-го, стр. 42». Экземпляр этого журнала я обнаружил в доме у Хуана Лопеса. Статья «Мартин Кароль в Гаване» подчеркнута и помечена рукой Хе­мингуэя.

Выделены фразы: «Началась жара. Газеты спраши­вают, совпадение ли это?» Рядом стоит — Que pregun-ta?1 «Женщина молниеносной реакции, непоседливая, неутомимая и очень красивая. Стройное тело, четко вы­писанный рот. Когда протягивает руку, кажется, отдает всю себя, а когда смотрит своими огромными зелеными глазищами, которые можно квалифицировать «испепе­ляющими», «средством против ревматизма и старо­сти»,— все кругом исчезает и лишь остается ее легкий, чарующий голос». Пометка — «Я с ней знаком». Под­черкнуто: «Один из последних ее фильмов: «Лола Мон-тес», снималась в «Нана», лучшая ее роль в «Любовни­ках Каролины», где ее тело обнажалось восемь раз. «Говорит: «Кубинцы меня раздевают глазами». Единст­венный недостаток — она постоянно грызет ногти». По­метка— «Кретин! Не мог промолчать».

Посещение «Ла Вихии л французской актрисой Мар­тин Кароль было приятной страничкой, но вслед про­изошел случай, надолго испортивший настроение хозя­евам финки.

1 Что за вопрос? (исп.)

Кубинский журналист Феррер де Коуто, работавший в хорошо читаемой на Кубе газете «Информасион», по­звонил в «Ла Вихию» от имени главного редактора и попросил о встрече. Его радушно приняли. Мэри сама стала за стойку бара и готовила напитки. Поговорили о том о сем — больше рассказывал сам, чем спрашивал, а через несколько дней в газете появилось пространное залихватское интервью, которого практически никто ему не давал.

Хемингуэй возмутился, расстроился, сказал, что он предчувствовал, что «от такого индивидуума нельзя было ожидать ничего путного».

Неделю спустя во «Флоридите» к Хемингуэю и Мэ­ри, как ни в чем не бывало, подошел этот самый Коуто. Мэри отругала наглого борзописца, Хемингуэй промол­чал и лишь демонстративно отвернулся, а вечером жа­ловался Марио Менокалю:

— Ты понимаешь, Маито, как тяжело становится жить! Журналисты вырождаются. Теряют честь, пере­стают быть mon arc а 1. Они делают только то, что уби­вают время в поисках информации, неважно какой — лишь бы ее можно было продать! Их совершенно не волнует, что в иной нет и доли правды, что они так же далеки от правды, как я от президентского кресла. Принимал его в доме, полагал, что он Коуто, а оказался никудышным «coito»2, после которого болеешь хуже, чем от креольского сифилиса.

В конце июля Хемингуэю работалось все еще с тру­дом — африканская рукопись по-прежнему^- лежала в целлофане, а военные рассказы «Черный осел на пере­крестке», «Индейская территория и Белая армия», «Па­мятник» так и остались незаконченными набросками. По настроению удалось лишь завершить окончательную редакцию рассказа «Нужна собака-поводырь», сделан­ного еще в 1949 году. Казус с Коуто послужил послед­ним толчком. Хемингуэй внезапно решает уехать в Европу.

В те дни перед отъездом Марио Менокаль был сви-

1 Монарх men.). Имеется в виду афоризм Хосе Марти: «No hay monarca comoun peridista honrado» — «1Нет высшего мо­нарха, чем честный журналист».

2 Совокупление (исп.).

детелем разговора, состоявшегося между Хемингуэем; и его женой. Речь зашла об уплате налогов — мисс Мэ­ри, как всегда, готовила ежегодный отчет для «инком-такс». Она жаловалась на то, что расходы их росли, а Эрнест не очень-то пекся о доходах. Он хотел было от­казаться от выгодного предложения журнала «Лук» За пять тысяч долларов сделать три тысячи слов — не­большой текст и подписи под его же фотографиями, Мэри настояла. Тогда Эрнест, дав согласие журналу, тут же проявил щедрость — так просто взял да и от­правил полторы тысячи долларов старому Эзре Паун-ду, сообщив всем, что «делает это по древнему китай­скому правилу... никто не владеет ничем, пока не отдаст это другому». Из диалога супругов Менокаль понял, что Эрнест в былые, двадцатые годы, в период сухо­го закона в США, прилично зарабатывал тайным перевозом спиртного из Гаваны в Майами, а теперь не желал подумать о том, как увеличивать доходы семьи.

— Когда Эрнест выдержал натиск жены и она уш­ла, добившись только согласия на текст для журнала,— свидетельствует Марио Менокаль,— Эрнест, чувствуя себя неловко передо мной, пояснил, что сейчас ему хва­тает на еду, на выпивку, на жизнь в «Ла Вихии», а ду­мать о накоплениях на будущее он не желает. «Я стал кубинцем sato»,— заявил он. Эрнест превосходно знал, что в нем течет благородная кровь, но всегда, где мог, подчеркивал свою «простоту» — понимал, что этим мо­жет многим понравиться.

Отъезд в Европу, однако, мало радовал. Хемингуэй был полон нереализованных замыслов и планов, а впе­реди предстояли новые встречи, новые впечатления — материал для новых идей. Это лишало покоя.

Париж — Испания — Париж. В общей сложности пять месяцев. На Кубу летят письма и открытки. Вот некоторые из них.

«Париж, 14 сентября

Дорогой Фео! Горячие приветы шлют тебе твои дру­зья и клиенты. Скоро будем там и сразу же напишем. Обнимаем очень крепко тебя, и наилучшие пожеланий твоим близким. Эрнесто и Мэри».

«Логроньо, 22 сентября

Фео, мы здесь вместе с твоими друзьями — говорим о тебе и думаем о тебе — на огромном празднике. Мэри. С вечной нежностью, твой Маноло Тамамес. Обнимаю тебя, Фео. Эрнесто». «Мадрид, 20 октября

Дорогой Маито, как было бы хорошо путешествовать вместе. На этот раз, правда, тоже на «ланчии», но за рулем другой итальянский парень по имени Марио Ка-замассимо. Худой, как сахарный тростник, но язвитель­ный, как перец, растущий у Башни. Мы делим его на всех, а компания собралась что надо! Отличный парень Пит Бакли, он фотографирует и собирается писать кни­гу о бое быков, Руперт Беллвил, я тебе о нем рассказы­вал, подцепил красотку, постоянный говорун «Веснуш­чатый» Хотчнер, еще пара знакомых, очень милые ис­панцы. Во главе всей этой армии настоящий магарад­жа Куч-Бихара...

Погода и бои отменные. Антонио Ордоньес превосхо­дит всех. Я много узнаю нового. Мигель суховат и ра­ботает нечисто.

Навещал классика, старика Пио Бароху. Принес ему свитер, теплые носки. На бутылку дорогого виски по­смотрел, как на отраву. Но потом проявил удивитель­ное чувство юмора. Как приятно, что встреча с автором не разочаровывает, а делает -;.о произведения еще бо­лее одухотворенными, окрашенными новым светом. Мне было очень больно, когда Бароху хоронило всего несколько людей. Как несправедливо! Неужели родина так должна поступать с тем, кто так ей служил и при­носил славу?

Скоро в Париж. Дома будем в начале января.

Нежно тебя обнимаю, Маито! Твой Эрнест».

«Мадрид, Эль Эскориал, отель «Филипп II», 26 ок­тября 1

Дорогой Фео, если ты можешь выносить письмиш­ко, написанное через ухо (как Джанфранко по-англий­ски), то надо сообщать тебе вначале, что твое имя пере­

1 Это письмо и последующие открытки написаны по-испан­ски и переведены с точным соблюдением текста.

ходит в Мадриде из уст в уста и более популярно, чем Мзрилин Монро или знаменитые футболисты. Мы встретились с Пучолем и с Хулианом за день до полу­чения твоего письма. Все здесь говорят о тебе с глубо­кой нежностью. Посетили Пучоля, сделали анализы кро­ви, и, кажется, они в порядке, раненая рука действует, лаборатория у него — отличная. (Кровь достаточно хо­рошая: у Папы—4 950 тысяч и 91%, у меня—4 060 ты­сяч и 70 %. Упал процент после переливания. Хуан Ма-динавейтиа прописал уколы.) Но жизнь наша не состо­ит только из свиданий с врачами.

Мы уже выполнили многое из «проспекта Эрреры». выезжая несколько дней на маленькой итальянской машине—«ла бомбина» в горы недалеко отсюда. Один день в Пагаринос, деревушка высоко, изолирован, на бой быков — два быка, один тореро, один бык посвящен Папе. Женщины с серьезный лица, продавая сладости, хозяева винных баров никому не дают кредша, драка из-за мест на Пласа, на арене сверххрабрость, когда бык уже лежит на песке, потом танцы до шести утра (мы — нет), и мой гид увел меня в монастырь, где гово­рил всю ночь. Он боится, что я думаю, что он ничего не знает. Утром кружка вина. Сарагосса очень весело, мно­го народа, много спешки, быки, суматоха — 20 часов в сутки. Погода, как приехали в Испанию — подарок каж­дый день — небо почти всегда чистой и ГОЛУБОЙ, ве­тер мягкий, ночи холодные — прекрасные кровати и прохладные простыни.

В нашем отеле хорошо — зала и две комнаты, туа­лет— цены сносные, люди приятные. Я была бы до­вольная оставаться здесь вся зима, но Папа думает о Малаге, Париже, Италии — кто знает? Сообщим тебе, что будет. Как хорошо, что ты побеседовал и побыл с врачами из Японии. Бельгии и др., которые с красным крестом на рукаве защищены от всего.

— Фео — honey — (мед), как мы хотим, чтобы ты мог с нами здесь. Обнимаю Эльвиру и тебя. Мэри.

Привет, Фео, я кровать немного грипп. Хуанито Ма­лина очень довольный твоим письмом. Обнимаю, Папа».

«Париж, отель «Ритц», 17 декабря Дорогой Роберто! Уже скоро дома. Хотеть отплывать 23 декабрь на «Иль де Франс». Все в порядке. Следую­щий рейс идет Матансас. Думаем. Обязательно встре­чай. Обнимаю, Папа».

«Париж, отель «Ритц», 19 января

Дорогой Монстр! Теперь уже конец. Вещи сложены. Много интересного. Здоровье норма. Я радостный. Обя­зательно встречай! Обязательно говори Пако Гарай. Се­годня суббота, мы отплывать 22 января. Встречай! Крепко обнимаю. Папа».

Роберто Эррера получил в январе 1957 года шесть открыток и понял, что Хемингуэя очень заботил тамо­женный досмотр в порту. Однако разговор об этом пой­дет несколько ниже, а сейчас приведу следующие слова Роберто.

— Вскоре после награждения Папы медалью Инсти­тута по туризму, в сентябре 1952 года,— случилось это ночью, Хемингуэй и мисс Мэри крепко спали,— кто-то посторонний пробрался в дом и перерыл частную пе­реписку Хемингуэя.

— Хуан утверждает, что это могла сделать только мисс Мэри,— перебил я, вспомнив рассказ Хуана.— Ни­кто из домашних в ту ночь не слышал лая собак. А они не могли спокойно пропустить незнакомых в дом, да еще ночью. Рене же говорит, что письма — это дело рук Джанфранко.

— Возможно то и другое. Спорить трудно. Папа так и не смог обнаружить, что же, кроме финского ножа, еще пропало у них в ту ночь. Только письма, получен­ные Папой за последние годы, оказались разбросанны­ми по библиотеке. А рядом на столе, правда, лежали деньги — около тридцати песо. Но это не столь важно. Тогда-то вот Папа и пригласил меня привести в поря­док его переписку. С тех пор я и стал у него секрета­рем.

— Какие еще обязанности возлагались на тебя. Ро­берто?

— После того как письма были разбросаны и систе­матизированы по месяцам и годам, я исполнял отдель­ные поручения, иногда отправлял корреспонденцию, фотографировал, получал наличные деньги в банке для них, но все это недолго.

— И за работу Хемингуэй тебе платил? Была уста­новлена постоянная сумма в месяц?

— Нет. За разбор писем — да. И потом некоторые вознаграждения за услуги.

— От случая к случаю? Эпизодически?

— Да. Но в отчетностях «инком-такс» я значился как постоянный секретарь. Прошло два года, когда об этом узнал Папа,— он шумел, ругался, но Мэри убеди­ла его... В их системе налогов у человека творческого труда процент исчисляется в зависимости от доходов за минусом разумных, необходимых для профессии и жизни расходов. Например, оплата секретаря, шофера, повара, слуг, аренда помещения и многое другое. Сама система грабит. Она и заставляет идти на...

— Жульничество! Ты это хотел сказать?

— Ну да... С Хемингуэя «инком-такс» изымал в пользу казны США то 70%, то 80%, а иной год и 84%. Сам посуди...

— Что, только с Хемингуэя?

— Нет! И с других, со всех, особенно американцев, живущих за границей. Он в США, этот налог, так и на­зывается «прогрессивным». В зависимости от заработка

он растет.

В ту поездку по Европе Хемингуэй дал несколько интервью. Одно из них — испанскому журналисту Ма­рио Гомесу Сантосу. Оно было перепечатано в воскрес­ном номере кубинской газеты «Эль Мундо» от 4 ноября 1956 года. Текст его незнаком нашему читателю.

Дата добавления: 2015-08-18