Читайте также:
|
«Шли бои местного значения...»
Сзавершением Смоленской операции совпала перегруппировка советских войск на всем западном направлении, затронувшая и 39-ю армию. В связи с перемещением центра тяжести действий войск Калининского фронта (с 20 октября 1943 года он переименовывался в 1-й Прибалтийский) на правый фланг, в район Невеля, в 4-ю ударную армию, участвовавшую в Невельской операции, от нас были переданы 2-й гвардейский и 83-й стрелковые корпуса, 21-я артиллерийская дивизия, две механизированные и одна танковая бригады, ряд частей.
Теперь армия должна была действовать в составе двух стрелковых корпусов — 5-го гвардейского (17, 19 и 91-я стрелковые дивизии) и 84-го (134, 158 и 262-я стрелковые дивизии), 124-й стрелковой, 139-й артиллерийской, 28-й гвардейской танковой и 32-й инженерно-саперной бригад и отдельных армейских частей — войск закаленных, но понесших значительные потери в минувших боях.
Перед нами стояла задача, продолжая наступательные действия на витебском направлении, ни на один день не давать врагу передышки, выбивать его с занимаемых рубежей, истреблять его живую силу, настойчиво улучшать свои позиции. Военный совет и политотдел армии обратились к воинам с призывом: «Смоленская земля свободна. Сражайтесь так же смело и мужественно за белорусскую землю!»
Но и противник, учитывая ослабленность наших сил, надо сказать, не оставался в долгу. Он оказывал яростное сопротивление, непрерывно контратаковал. По показаниям пленных гитлеровцев, командующий войсками [132] группы «Центр» требовал: любая часть, потерявшая в бою населенный пункт, высоту, траншею, должна сама вернуть утраченную позицию, не считаясь ни с какими потерями.
Воины армии противопоставляли упорству захватчиков, цеплявшихся за каждый метр чужой земли, свое возросшее боевое мастерство, ненависть к врагу.
9 октября 158-я дивизия генерала Безуглого и 28-я танковая бригада полковника Ковалева, взаимодействуя со 134-й стрелковой дивизией, завязали бой за белорусский город Лиозно. Бой мог стать затяжным, но здесь сыграли большую роль умелые действия 879-го стрелкового полка подполковника Томина и танкового батальона майора Кутшеры: под покровом ночи они скрытно совершили маневр и с севера нанесли фланговый удар, которого противник не ожидал. Гитлеровцы отступили настолько поспешно, что в числе других трофеев наши войска захватили исправные автомашины, орудия с боеприпасами и даже кухни с приготовленной пищей.
Как и всюду в освобожденных населенных пунктах, в городе Лиозно мы встретились с фактами чудовищного злодейства оккупантов. Приведу здесь выдержки из одного письма, найденного тогда в развалинах взорванного гитлеровцами дома. Оно особо запомнилось мне потому, что характеризовало преступления не только немецко-фашистского воинства, но и тех, кто вслед за ним явился хозяйничать на белорусской земле. Письмо написала Катя Сусанина и на конверте кроме полевой почты своего отца, Петра Сусанина, указала: «Того, кто найдет это спрятанное от немцев письмо, умоляю опустить сразу в почтовый ящик». И сегодня нельзя без волнения читать эти строки.
«12.III.43 г. Лиозно.
Дорогой, добрый папенька!
Пишу тебе письмо из фашистской неволи. Когда ты будешь читать его, меня не будет в живых. И моя просьба к тебе, отец: покарай гитлеровских кровопийц. Это завещание твоей умирающей дочери. Когда вернешься домой, маму не ищи. Ее расстреляли немцы. Они спрашивали ее о тебе, при этом офицер бил маму плеткой по лицу. Мама не стерпела и гордо сказала: «Вы не запугаете меня битьем. Я уверена, что мой муж вернется назад и [133] вышвырнет вас, подлых захватчиков, отсюда вон». Офицер выстрелил из пистолета маме в рот.
Мне сегодня исполнилось 15 лет, но если бы ты увидел меня, то не узнал, что это твоя дочь. Я стала очень худенькая. Мои глаза ввалились, косички остригли наголо, руки высохли. Когда я кашляю, изо рта идет кровь. У меня отбили легкие. Я рабыня немецкого барона Шарлена, работаю у него прачкой, стираю белье, мою полы. Работаю очень много, а кушаю два раза в день в корыте с двумя хозяйскими свиньями. Так приказал барон... Живу я в дровяном сарае; в комнаты мне входить нельзя. Один раз мне горничная полька Юзефа дала кусочек хлеба, а хозяйка увидела и долго била Юзефу плеткой по голове и спине. Два раза я убегала от хозяев, но меня находили. Барон срывал с меня платье и бил ногами. Я теряла сознание. Потом на меня выливали ведро воды и бросали в подвал. Сегодня мне Юзефа сказала, что господа с большой группой невольников и невольниц уезжают с Витебщины в Германию. Они берут и меня с собой... Я решила лучше умереть на родной сторонушке, чем быть втоптанной в проклятую чужеземную землю. Только смерть спасет меня от жестокого битья. Завещаю, папа: отомсти за маму и за меня.
Прощай, добрый папенька, ухожу умирать. Твоя дочь Катя Сусанина. Мое сердце верит: письмо дойдет».
Сейчас не помню, узнал ли тогда, если был жив, советский воин Петр Сусанин о письме дочери, но сердце девочки не ошиблось: ее завещание дошло до тех, кто отомстил фашистским извергам за нее, за миллионы мирных жителей Белоруссии, загубленных в годы оккупации. Письмо было опубликовано в нашей армейской газете, а затем в «Комсомольской правде».
Войска армии продолжали активные боевые действия. Были отбиты упорные, порой ожесточенные контратаки врага, безуспешно пытавшегося вытеснить нас с завоеванных рубежей. Но и наши части в результате наступательных боев, проведенных восточнее Витебска, продвинулись на небольшую глубину — лишь на 25–30 километров, что позднее дало повод некоторым товарищам называть действия армии за это время неудачными. Однако такое суждение, я думаю, следует отнести к тем крайностям, которые всегда являются следствием недостаточно полного и объективного учета фактов. [134]
Как уже отмечалось, боевой состав наших частей и соединений был значительно ослаблен, особенно в гвардейских полках, все время находившихся на главных направлениях. Тем не менее войска армии не уступили врагу инициативу, не дали ему возможность накопить силы, отдышаться на своем участке «белорусского балкона» (так немцы называли выступ в своей обороне, обращенный на восток).
В итоге активных действий на подступах к Витебску были достигнуты немаловажные результаты. Во-первых, была скована значительная часть сил вражеской группы армий «Центр», что не позволило ее командованию снять отсюда ни одной части в помощь немецко-фашистским войскам, терпевшим в то время тяжелые поражения на Правобережной Украине и под Ленинградом. Во-вторых, мы овладели на Витебской возвышенности почти всеми командными высотами, захватили небольшой плацдарм на левом (западном) берегу реки Лучесы, создав тем самым благоприятные условия для действий войск армии в Белорусской стратегической операции летом 1944 года.
Преодоление на пути к Витебску каждого из трех десятков очень тяжелых километров потребовало высокого мастерства командиров и штабов, настойчивых усилий политработников по поддержанию наступательного порыва личного состава.
Боевые задачи решались прежде всего за счет быстрой перегруппировки ограниченных наличных сил, внезапных массированных ударов артиллерии и минометов, дерзких атак стрелковых подразделений во взаимодействии с танками. В этих условиях первостепенное значение имели инициатива, самоотверженность, сметка бойцов и командиров, и они проявлялись повседневно.
В бою за деревню Фокино Лиозненского района 10 октября пал смертью храбрых командир батальона 940-го стрелкового полка 262-й дивизии капитан Геннадий Федорович Потемкин. Когда подразделения батальона подошли к этому населенному пункту, противник открыл заградительный огонь из орудий и минометов. Бойцы залегли. И в этот критический момент Потемкин лично возглавил атаку. Враг понес поражение, деревня была освобождена. Но во время боя коммунист Потемкин был смертельно ранен. Вражеская пуля пробила и его сердце. и партийный билет № 4512276, находившийся в левом [135] кармане гимнастерки. В партбилете хранилось написанное Потемкиным стихотворение:
Я клянусь, не ворветсяУказом Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1944 года капитану Г. Ф. Потемкину было присвоено звание Героя Советского Союза.
Позднее, вспоминая подвиг Потемкина и его моральное воздействие на воинов, бывший парторг полка И. В. Асташин писал мне: «Стихотворение-клятву командира батальона капитана Г. Ф. Потемкина после его гибели я переписал, вложил в свой партийный билет и носил его до окончания войны. Считал его клятву и своей клятвой».
Не забыто имя славного комбата-поэта и по сей день. Стихотворение Г. Ф. Потемкина, материалы, описывающие его подвиг, наравне с другими бесценными реликвиями Великой Отечественной войны включены в экспозицию Центрального музея Вооруженных Сил СССР и служат делу патриотического воспитания молодежи.
Героическими делами прославилась 4-я рота 875-го полка 158-й стрелковой дивизии под командованием лейтенанта Бесхлебного. Ей было приказано овладеть высотой, превращенной гитлеровцами в опорный пункт, а в роте оставалось в строю всего 27 человек. Лейтенант послал группу бойцов в разведку и, убедившись, что сильный декабрьский мороз выгнал вражеских солдат из траншеи в теплые землянки, решил этим воспользоваться. На рассвете бойцы роты бесшумно проникли в глубину обороны вражеского подразделения и гранатами уничтожили гитлеровцев в двух блиндажах. Дерзкий удар увенчался успехом — высота была взята.
Однако с утра, когда рассеялся туман, противник предпринял одну за другой десять ожесточенных контратак, пытаясь вернуть потерянный важный рубеж. Рота, поддержанная огнем артиллерии, стояла насмерть, раненые оставались на своих местах. Пали офицеры — лейтенант Бесхлебный, младшие лейтенанты Владимиров и Идвабный. [136] К вечеру, когда на помощь пришло другое наше подразделение, из роты Бесхлебного осталось в живых лишь три бойца, но высота врагу не была отдана. Все участники этого боя за высоту были награждены орденом Отечественной войны I степени. Добавлю, что подвигу роты Бесхлебного была посвящена целая поэма, опубликованная в армейской газете «Сын Родины». Позднее ветеран армии писатель В. Клипель рассказал о нем в своем романе «Медвежий вал».
Высокий моральный дух наших воинов находил самые разные выражения.
В одну из поездок в 17-ю гвардейскую дивизию я узнал о смелых действиях повара рядового Брусса и его товарищей. Однажды они доставляли горячий обед на огневые позиции артиллеристов. В это время гитлеровцы пошли в контратаку и, заметив походную кухню, решили овладеть ею, чтобы, как видно, полакомиться на даровщинку. Но Брусе не растерялся, мигом организовал оборону. Под его командой повозочные открыли огонь и стойко держались, пока не подоспели на помощь артиллеристы. Недалеко от походной кухни лежали семь трупов фашистских солдат. На фронте и повара совершали боевые подвиги!
В той же дивизии в рукопашном бою старший сержант Пятачков и рядовой Свиридов уничтожили больше десятка вражеских солдат. Группа разведчиков во главе со старшим сержантом Садыком Закировым, пробравшись в тыл противника, вернулась не только с тремя «языками», но и с двумя захваченными у врага пулеметами.
Боевые отличия многих красноармейцев и младших командиров убедительнее всего свидетельствовали как о присущем Красной Армии массовом героизме, так и о высоком уровне ратного мастерства советских воинов, достигнутом к этому периоду нашего единоборства с гитлеровскими полчищами. Указом от 8 ноября 1943 года Президиум Верховного Совета СССР учредил орден Славы I, II, III степени для награждения лиц рядового и сержантского состава.
Вскоре мы чествовали первых кавалеров солдатского ордена. Ими в нашей армии стали воины 17-й гвардейской дивизии гвардии рядовой Иван Алексеевич Алексеев, гвардии старшие сержанты Михаил Яковлевич Артюхов, Сергей Андреевич Логинов, Иван Арсентьевич Ткаченко, гвардии сержант Алексей Павлович Ивашкин, гвардии [137] старшина Яков Иванович Инкин. Все эти гвардейцы за боевые подвиги были награждены орденом Славы III степени. Лучшие из лучших, они становились как бы правофланговыми замечательной когорты воспитанных в армии мастеров боя.
Однажды после окончания собрания партийного актива 28-й гвардейской бригады я заехал в один ее батальон, которым командовал гвардии майор М. Г. Кутшера.
И батальон, и его командира я знал еще с ранней весны 1943 года. В тот свой первый приезд в батальон я рассказал танкистам в связи с каким-то поводом, как однажды выступал ходатаем за американский танк М-3. Дело было во время ликвидации вражеского плацдарма на левом берегу Волги. Тогда, в августе 1942 года, на усиление нашей армии пришла 196-я танковая бригада, имевшая на вооружении кроме советских танков Т-34 крупногабаритные американские М-3. Сразу же стало известно, что многие танкисты недовольны тем, что их посадили на американские танки, работавшие на бензине (в бою они загорались как свечи), и просили лучше уж дать им наши устаревшие Т-70.
— Нам не по душе эти М-3 — «могилы на троих», — зло шутили недовольные.
В боевой обстановке такие настроения чреваты опасностью, и мы с командующим бронетанковыми и механизированными войсками армии К. М. Малаховым выехали в бригаду. Танки М-3 действительно многим уступали нашим тридцатьчетверкам, но они имели довольно мощное вооружение, и это-то их качество и надо было использовать против врага. В условиях лета 1942 года, когда остро ощущалась нехватка отечественных танков, нельзя было отказываться и от неполноценной техники, поступавшей от союзников по ленд-лизу. Танкистов в тот раз мы в этом убедили, и с их помощью задача по ликвидации плацдарма противника, как помнит читатель, была решена.
Мой рассказ о неприязни танкистов к М-3 слушал и Кутшера, тогда капитан. Он знал эту машину и подтвердил, что тоже не хотел бы на нее садиться. А вот о Т-34 капитан говорил горячо, даже предложил мне поучиться у него водить этот танк, что в дальнейшем мы с ним и осуществили. Инструктором танкового дела Кутшера был превосходным, но еще более интересным для меня он оказался как человек, офицер. Латыш по национальности, он [138] начал воину командиром танковой роты на границе с Румынией. В последующих боях не раз проявлял героизм — сражался с врагом в горящем танке и вышел победителем, ворвался на позиции вражеской батареи, гусеницами своего танка уничтожил расчеты и захватил три исправные пушки. Уже в нашей армии отличился в Духовщинской операции и при освобождении Лиозно как мастер танкового маневра. Вместе с тем командир коммунист Кутшера умело направлял работу партийной и комсомольской организаций, любил советоваться с подчиненными. Его опыт изучали, о нем часто писала наша армейская газета.
Но вернусь к тому зимнему дню под Витебском, когда я снова оказался у танкистов майора Михаила Густавовича Кутшеры. Нас с командармом интересовал вопрос об использовании в боевых действиях трофейных танков, а гвардейцы в одном из ноябрьских боев подбили два «тигра» и, как стало известно, собирались один из них пустить в дело.
— Вот кто главный «виновник» здесь — механик-водитель Килевник, — указал на одного танкиста Кутшера. — Он уже освоил «тигра» и водит его, как свой Т-34.
Комбат рассказал о том, как старшина Василий Килевник после боя первым осмотрел танк, подбитый бронебойщиком Угловским, и убедился, что после замены траков одной из гусениц на «тигре» можно воевать, уничтожать гитлеровцев. Под рукой не было ни литературы, ни инструкций по эксплуатации немецкого танка, но через сутки после ремонта Килевник уже управлял им. Старшины Платовский и Кадинов разобрались с вооружением, а стрелок-радист Акулов — с радиоустройством танка. Так фактически сложился экипаж. Машину, как полагается, по приказу закрепили за батальоном майора Кутшеры, командиром экипажа был назначен лейтенант Николай Ревякин.
Танкисты, закрасив фашистские знаки, нарисовали пятиконечные звезды и сделали белую надпись по башне: «За Угловского!» — в честь героя-бронебойщика, павшего в схватке с этим «тигром». Вскоре Ревякин доложил комбату, что экипаж готов выполнять боевую задачу.
Я попросил представить мне Ревякина и его экипаж. Что же это были за люди — один к одному! Все оказались коммунистами, не раз побывали и отличились в боях. Каждый имел по два ордена, нашивки за ранения. Да, [139] подумал я тогда, такой экипаж заставит «тигра» работать!
И действительно, экипаж трофейного танка только в бою в районе населенного пункта Синяки в январе 1944 года уничтожил 6 дзотов, 7 огневых точек и танк противника.
С такими инициативными, смекалистыми действиями, когда наши воины били врага его же собственным оружием, приходилось встречаться. И это тоже было одним из свидетельств уверенности в себе, опытности, крепкой выучки советского солдата.
Иногда, впрочем, такие действия были не лишены риска. Так, 16 февраля 1944 года в снежную пургу группа разведчиков и саперов 19-й гвардейской дивизии внезапно атаковала высоту, на которой окопался противник, уничтожила два десятка гитлеровцев и захватила в исправном состоянии более сотни реактивных метательных снарядов М-40 («скрипух»). Наши стрелковые подразделения закрепились на высоте и готовились к новому продвижению вперед. Тем временем саперы под командованием гвардии лейтенанта Гачегова с помощью транспортной роты перевезли 60-килограммовые трофейные «скрипухи» на левый фланг дивизии и подвели к ним электропроводку. Когда утром 18 февраля дивизия начала артподготовку, саперы обрушили снаряды на позиции гитлеровцев. Во всей этой истории был несомненный риск: попади случайный снаряд в свезенные в одно место «скрипухи» и беды бы не избежать. Но на войне без риска, подкрепленного расчетом, обойтись нельзя, особенно саперам, и в данном случае он был оправдан большим уроном, нанесенным врагу.
С именем Павла Александровича Гачегова, командира сначала взвода, а потом роты 25-го гвардейского отдельного саперного батальона, в армии связывался не только этот, но и многие другие подвиги. Достаточно сказать, что за захват и разминирование мостов при освобождении Витебска он получил орден Красного Знамени лично из рук командующего фронтом генерала армии И. Д. Черняховского. Отличился Гачегов и во всех последующих боевых действиях армии на западе. Трижды раненный, он после боев под Кенигсбергом как инвалид 2-й группы был комиссован, но, когда поправилось здоровье, вновь вернулся на военную службу и после войны [140] еще девять лет исполнял свое опасное дело сапера — очищал от мин и снарядов карельскую землю.
Итак, в полосе действий армии шли, как сообщали тогда сводки Совинформбюро, бои местного значения. Разные по масштабу, они отличались, как правило, упорством с обеих сторон, нередко требовали предельного напряжения наших сил.
В ноябрьские праздники полкам 17-й гвардейской дивизии удалось овладеть Старосельем и Осиповщиной — опорными пунктами противника на Витебском шоссе. Гитлеровцы с целью вернуть утраченные позиции не только ожесточенно контратаковали наши части с фронта, но и забросили им в тыл группы автоматчиков, пытаясь нарушить подвоз боеприпасов по лесным дорогам. Утром 9 ноября начальник политотдела дивизии доложил мне, что минувшей ночью автомашины с боеприпасами и продовольствием из-за огня вражеских автоматчиков не смогли пробиться в район боевых действий полков. Ситуация становилась опасной, и я сообщил об этом командарму. Однако резерва у нас не нашлось, и Берзарин решил:
— Поеду сам к гвардейцам, надо на месте наскрести все, что можно, и очистить леса.
Действительно, не прошло и несколько часов, как из разведчиков и артиллеристов 17-й гвардейской и 158-й стрелковой дивизий были созданы боевые группы, которые прочесали окрестные леса и уничтожили вражеских автоматчиков. Отвоевать потерянные рубежи противнику не удалось.
К слову сказать, командарм всегда оперативно принимал решения, доводил их исполнение до конца и не любил перекладывать срочные дела на других, особенно в крутой обстановке.
Памятными для меня остались бои, которые разгорелись в начале февраля 1944 года в районе населенного пункта Вороны в полосе 134-й стрелковой дивизии. Дивизия освободила здесь несколько населенных пунктов, стремясь расширить прорыв в северном направлении, что для нас было весьма важно. Противник немедленно ответил контратакой, в которую бросил полк пехоты, усиленный танками и штурмовыми орудиями, и заставил попятиться отдельные наши подразделения. Мерами, принятыми командиром дивизии, положение было восстановлено, но жаркий бой не утихал, гитлеровцы продолжали наседать. Посоветовавшись с командармом, я выехал в [141] дивизию. Ее командир, полковник Севастьян Яковлевич Яковленко, был назначен к нам лишь месяц назад, хотелось с ним ближе познакомиться. Мне надо было к тому же встретиться с замполитом 515-го стрелкового полка этой дивизии майором М. Ф. Никитиным, опыт работы которого политотдел армии обобщал для распространения в войсках.
На НП дивизии я встретил командира 84-го стрелкового корпуса генерал-майора Е. В. Добровольского, до С. Я. Яковленко командовавшего 134-й дивизией. Ерофей Владимирович был озабочен, но, видно, мало чем мог помочь своей бывшей дивизии в отражении натиска противника: никаких резервов, я знал, у него не было. Между прочим, как я уже упоминал, наши встречи с Добровольским сопровождались какими-то каверзными, а то и неприятными последствиями, и мы, находясь в дружеских личных отношениях, не раз по этому поводу шутили или кручинились, правда уже после случившегося.
В тот раз мы оба внимательно приглядывались к полковнику Яковленко, с удовлетворением отмечая уверенность его действий, резонность требований к командирам полков. Но вот Яковленко стал все нервознее обращаться к командующему артиллерией дивизии полковнику Зурову, требуя усиления «огонька», пока тот не доложил, что снаряды полностью израсходованы. Я позвонил командарму и попросил его срочно дополнительно выделить дивизии снаряды и мины, а пока поддержать ее огнем армейской артиллерии. Берзарин согласился, попросил Добровольского указать место, куда надо доставить боеприпасы.
Вскоре мы с Добровольским вышли из блиндажа. Перед тем я сказал полковнику Яковленко и начальнику политотдела дивизии полковнику Малышеву, что на обратном пути из 515-го полка снова заеду к ним, чтобы побеседовать, возможно, в более подходящей обстановке.
— Надеюсь, — пожелал я, — что вы уже будете иметь снаряды в нужном количестве.
515-й полк, которым командовал подполковник Сонис, был на хорошем счету в армии. Только за бои в сентябре — ноябре 1943 года в нем было награждено около 200 воинов, причем более половины из них составляли коммунисты. Немалая заслуга в боевых успехах полка принадлежала политработнику Никитину, и я собирался поподробнее с ним побеседовать. Но все вышло иначе. [142]
Только я добрался до полка, как подполковник Сонис доложил о чрезвычайном происшествии, которое меня буквально потрясло. Оказалось, что сразу же после моего отъезда тяжелый вражеский снаряд угодил в НП 134-й дивизии. Был убит Зуров, тяжело ранен Яковленко, ранение получил и Малышев. Только случайность спасла от беды командира корпуса Добровольского, вышедшего вместе со мной и не успевшего возвратиться в блиндаж. Через два часа Яковленко, не приходя в сознание, скончался.
Мы тяжело переживали эту утрату. Павшие на боевом посту офицеры были с почестями похоронены в освобожденном от врага Смоленске. Они отдали жизнь за самое дорогое — Родину, за счастье и свободу советских людей.
Воины дивизии отразили контратаки противника, закрепили захваченный рубеж, а затем продвинулись дальше.
* * *
Боевые действия, их обеспечение — главное, чем живут воины на фронте. Но в таком огромном коллективе, как армия, не все сводится к боям. Возвращаясь в памяти ко времени между Смоленской и Белорусской наступательными операциями, я теперь порой удивляюсь всей разносторонности нашей жизни, нашего труда.
Вспоминаю, например, как в войсках армии содержательно отмечались знаменательные даты, что вообще в те годы играло активную роль в политическом воспитания трудящихся.
В октябре 1943 года, когда Ленинский комсомол встречал свое 25-летие, в частях и соединениях состоялись комсомольские собрания, выпускались стенгазеты и боевые листки, составлялись фотоальбомы, посвященные отличившимся в боях, на семинарах и в армейской печати обобщался опыт работы комсоргов рот, батарей, батальонов.
Я начал с этого потому, по правде сказать, что меня всегда тянуло к молодежи. Как комсомольца двадцатых годов, радовало, что армейские комсомольцы под руководством политотделов соединений и партийных организаций частей встречали свой праздник боевыми подвигами, показывая пример дисциплины, стойкости и отваги. Юбилею посвящались многие инициативные дела. [143]
О характере этих инициатив можно судить хотя бы по такому факту, с которым я тогда детально ознакомился.
Группа комсомольцев-разведчиков из 124-й стрелковой бригады во главе со старшиной Глушковым внесла предложение, чтобы перед юбилеем их направили в ближайший тыл противника с задачей разведки целей для нашей артиллерии и корректирования ее огня.
Командующий армией генерал-лейтенант Берзарин одобрил эту инициативу и предложил командирам 545-го артиллерийского пушечного полка и 124-й стрелковой бригады увязать действия комсомольской группы с артиллеристами.
Глушков и опытный радист Попов с четырьмя разведчиками пробрались в тыл врага и в течение пяти дней докладывали в штаб бригады о всех крупных целях, давали координаты для артиллеристов. За это время артиллерийский полк произвел шесть мощных дальних огневых налетов по скоплениям живой силы и техники противника. Налеты оказались весьма результативными.
Комсомольцы-разведчики благополучно возвратились, собрав ценные данные о противнике, системе его обороны, расположении огневых средств. Это было новое в действиях наших воинов, и мы с начальником политотдела бригады В. А. Грековым подробно расспросили комсомольцев об их рейде по вражескому тылу. Состоялась встреча участников рейда с представителями комсомольских организаций частей бригады, в заключение которой я от имени Военного совета армии вручил Глушкову орден Красного Знамени, Попову орден Отечественной войны I степени. Правительственными наградами были отмечены и остальные разведчики из группы.
Инициатива Глушкова и его товарищей — комсомольцев была подхвачена затем и в других соединениях.
Кстати, в этой же 124-й бригаде у меня сложились своеобразные отношения с комсоргом одного из стрелковых батальонов сержантом Кожевниковым, с которым меня познакомил В. А. Греков. При первой встрече я убедился, что Кожевников энергичный, способный, но еще малоопытный комсомольский вожак. Мы вместе с ним составили план его работы на неделю. Я условился с комсоргом, что впредь он будет присылать мне свои планы с некоторыми пояснениями. У нас завязалась дружеская переписка, из которой я узнавал не только о комсомольских [144] делах, но и о жизни и быте воинов батальона. И для меня, и для отделения по комсомольской работе политотдела армии переписка оказалась очень полезной — умный и чуткий к людям комсорг Кожевников помогал нам учитывать запросы и настроения молодежи.
С горячим энтузиазмом воины армии встречали 26-ю годовщину Великого Октября. Торжественные собрания в частях проводились с участием общественности освобожденных районов, представителей партизанских отрядов Смоленщины и Белоруссии. На праздник к нам прибыла делегация Читинской области во главе с работником обкома партии бывшим офицером-артиллеристом А. С. Малышевым. Гости привезли несколько вагонов подарков от трудящихся области, в том числе полушубки и другие теплые вещи. Они побывали на передовых позициях, ознакомились с жизнью фронтовиков, собственными глазами увидели страшные следы, оставленные оккупантами на нашей земле. На многочисленных встречах посланцы трудящихся Забайкалья рассказывали о героическом труде советских людей в тылу, о большой заботе, которой окружены семьи фронтовиков. В свою очередь наши воины заверяли дорогих гостей в своей решимости самоотверженно биться с врагом и очистить от него всю нашу землю.
И это были не только слова. Войска армии в дни празднования годовщины Октября нанесли несколько ударов, завершившихся прорывом обороны противника на участке Зоолищи, Шарики, захватом важных опорных пунктов на Витебском шоссе.
Вместе с трудящимися освобожденных белорусских сел отмечали мы 25-летие образования Белорусской Советской Социалистической Республики, исполнившееся 1 января 1944 года. К этой дате были приурочены многие мероприятия по оказанию посильной помощи местным организациям в налаживании жизни, скорейшем восстановлении общественного хозяйства. Но в массово-политической работе упор делался прежде всего на воспитание у воинов стремления своими боевыми делами способствовать скорейшему освобождению Белоруссии от фашистской оккупации.
Под этим девизом, в частности, проходил в январе под руководством командарма армейский слет солдат и сержантов орденоносцев. Его проведением Военный совет ставил целью подчеркнуть первостепенное значение [145] боевого опыта лучших воинов, сделать его достоянием всех как основы успехов в предстоящих наступательных действиях армии. В связи с этим на слете большое внимание было уделено анализу самого первого звена, в котором рождается солдатский опыт, — действий отделения, расчета, экипажа. Н. Э. Берзарин замечательно полно знал все тонкости жизни и боевой деятельности этой исходной ячейки сложного воинского организма, умел красочно, убедительно их раскрыть. Его речь была горячо встречена участниками слета, обогатила их.
У меня сохранилась запись выступления на слете помкомвзвода (позднее командира взвода) роты автоматчиков из 262-й стрелковой дивизии кавалера ордена Славы сержанта А. Н. Томского, отметившего, что советы командующего служат для него наукой воевать. А это был, несмотря на молодость, закаленный и умелый воин, слово его было весомым. Томский добровольно, 16-летним подростком, вступил в армию еще в начале войны. Уроженец села Савватеево Калининской области, он принимал участие в освобождении Калинина, а затем с боями шел на запад. На слете он дал обещание не щадить жизни за освобождение Белоруссии и до конца сдержал его. В бою 2 марта 1944 года Томский первым ворвался в траншею противника. Дважды раненный, продолжал руководить взводом и лично уничтожил 15 гитлеровцев, но вражеская пуля сразила юного командира. За этот славный подвиг Алексею Арсентьевичу Томскому посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
Боевой опыт изучался и обобщался в армии в разных формах. В марте 1944 года нам удалось провести, к примеру, семинар командиров и начальников политотделов соединений, офицеров штаба и политотдела армии. С докладами на нем об итогах боевой деятельности войск и ее политического обеспечения выступили начальник штаба Симиновский и начальник политотдела армии Петров. Но душой и этого разговора об опыте был Н. Э. Берзарин.
Он не только сам дважды брал на семинаре слово в связи с возникавшими дискуссиями, но и мне посоветовал дополнить свое выступление постановкой некоторых проблемных вопросов. В итоге были уточнены и сформулированы единые взгляды на задачи деятельности этой категории командного состава.
Хочу сказать, что после Духовщинской операции Николай Эрастович полностью вошел в курс боевых дел армии, [146] глубоко разбирался в обстановке, принимал смелые решения и настойчиво проводил их в жизнь. Без суетливости, уверенно управляя войсками, он не подменял штаб, наоборот, всячески старался активизировать его; с этой целью он любил встречаться с офицерами-направленцами, ценил получаемую от них информацию. С большим желанием и ответственностью командарм участвовал в политико-массовой работе, подчеркивая ее значение для укрепления воинской дисциплины и повышения морального духа войск. Он был доступен для подчиненных, уважал их достоинство, не терпел грубости.
Вообще в его характере удачно сочетались волевое начало, присущее военачальникам, и душевная простота. За это Берзарина любили и уважали окружавшие его люди, могли пойти за ним, как говорится, в огонь и воду.
В то время в офицерской среде еще продолжался оживленный обмен мнениями о пьесе А. Корнейчука «Фронт», осенью 1942 года опубликованной в «Правде». Некоторые товарищи высказывали сомнение, целесообразно ли было драматургу в разгар войны отражать в острой форме недостатки какой-то части наших командных кадров. Н. Э. Берзарин был на стороне тех, кто ценил пьесу за смелую критику отсталых методов руководства войсками, заявлял себя решительным противником горловщины.
Своеобразная страница в летописи жизни армейского коллектива связана с женщинами-фронтовичками.
К весне 1944 года в нашей армии служило около 3 тысяч женщин, в большинстве своем молодых, которым впору было только начинать жизнь. Но, исполняя патриотический долг, они мужественно сражались с врагом, стойко выносили на своих плечах суровые военные тяготы.
И первыми среди отважных патриоток я всегда вспоминаю девушек-снайперов. Они прибыли к нам по путевкам ЦК ВЛКСМ, что само по себе подчеркивало значительность их миссии. Мы решили, что боевую работу им лучше всего начать в 17-й и 19-й гвардейских дивизиях, где было много знатных снайперов. Действительно, девушки быстро освоили опыт ветеранов и вскоре сами заслужили уважение всех гвардейцев. Верный глаз, безупречная наблюдательность, терпение, хитрость — все качества подлинного снайпера были при них, и девушки в буквальном смысле слова загоняли гитлеровцев под землю. [147]
Довелось мне беседовать в те дни со снайпером Л. М. Бубновой о начале ее фронтовой жизни.
— В первые дни было страшновато, особенно от воя и разрывов снарядов и мин. Но теперь мы уже привыкли к этому, — говорила она. — Бойцы и командиры нас уважают, смотрят на нас как на своих близких боевых товарищей, помогающих истреблять фашистов.
О том же говорили и другие девушки.
К моменту завершения боев под Витебском снайперы Валентина Зюзева, Екатерина Попова, Наталия Коробейпикова, Нина Крюкова, Мария Крестинина, Надежда Апраксина имели на своем счету по 10 и более уничтоженных гитлеровцев, а замечательные снайперы Мария Малеева и Людмила Рязанова были награждены медалью «За отвагу».
Воевали девушки и как разведчицы, связистки, проявляя и в этих опасных, да и нелегких даже для мужчин видах ратного дела трудолюбие, ответственность, отвагу. Отчаянной смелостью выделялась командир взвода разведки штаба 5-го гвардейского корпуса Мария Бойко. Вместе с ней действовали разведчицы Клара Архипова и Александра Петрова. Помню, все они отличились при захвате мостов через Лучесу.
Поистине неоценим по своему объему, многообразию, гуманизму труд женщин при уходе за больными и ранеными воинами. Сколько наших бойцов и командиров своими жизнями обязаны врачам, санитаркам, медсестрам, другим неутомимым труженицам медсанбатов, госпиталей!
Как и всюду на фронте, особенно отличались санитарки при эвакуации раненых с поля боя.
Санинструктор Сидорова из 17-й гвардейской дивизии в течение двух суток вынесла из-под огня 30 раненых бойцов и командиров, оказав им первую помощь на месте. А когда вышел из строя расчет 45-миллиметровой пушки, она встала на место наводчика и вела огонь по атакующим гитлеровцам. За проявленную инициативу и мужество Сидорова в числе первых была награждена орденом Славы.
Достойный легенды подвиг совершила санинструктор Валентина Максимова, награжденная орденом Ленина. В критическую минуту необстрелянные еще бойцы одного из батальонов 45-го гвардейского полка дрогнули под [148] натиском врага и начали отходить. Тогда Максимова преградила им путь и крикнула:
— Стой! Я женщина и не боюсь фашистов, а вы куда? За мной!
Санинструктор повела молодых бойцов в контратаку, и натиск был отбит, после чего девушка опять занялась своим прямым делом.
За вынос раненых с их оружием дважды награждалась орденом Красной Звезды санинструктор роты 158-й стрелковой дивизии А. В. Тарасова-Кузнецова. Она была награждена за самоотверженные действия на поле боя и медалью «Флоренс Найтингейл» Международного Красного Креста.
Спасая здоровье, а часто и жизнь воинов, сотни сложных операций в полевых условиях провела хирург майор медицинской службы В. И. Булавикцева. Однажды гитлеровцы подвергли ожесточенной бомбардировке деревню, где расположился медсанбат. Бомба разорвалась рядом с домом, где Вера Ивановна проводила операцию. Вылетели стекла, зашатались стены, взрывной волной отбросило от операционного стола самого хирурга. Но операция была доведена до конца. И только Вере Ивановне известно, сколько надо было проявить при этом самообладания, выдержки, чувства ответственности...
Естественно, все это лишь отдельные примеры огромного, самоотверженного труда, в котором участвовало около полутора тысяч работниц нашей медико-санитарной службы. Одна из этих замечательных фронтовых медицинских работниц — Янина Вячеславовна Дмитриева, бывший командир эвакоотделения медсанбата дивизии, является ныне секретарем совета ветеранов нашей армии.
Во время боев под Витебском в частях армии и в редакции газеты «Сын Родины» работала писательница Лидия Сейфуллина, автор «Виринеи» и других замечательных произведений, одна из зачинателей советской литературы, командированная на фронт Союзом писателей. Ей, как и всем бойцам в зимние холода, выдали валенки, полушубок, шапку-ушанку, командирский ремень.
— Когда мне можно поехать на передовую? — был ее первый вопрос во время нашей встречи в штабе армии.
Учитывая уже немолодой возраст писательницы, мы не спешили удовлетворить ее желание побывать в блиндажах и траншеях. [149]
Однако после настойчивых просьб Лидии Николаевны пришлось, что называется, отступить. Сопровождать ее в поездке было поручено работнику редакции армейской газеты, опытному и смелому офицеру Г. Серебрякову.
В пути на передовую редакционная автомашина была обстреляна вражеским самолетом. Сейфуллина оказалась храбрым человеком, сидела в кабине спокойно, а после налета вместе с провожатым пешком добиралась до батареи, стоявшей на опушке леса.
Встретивший писательницу командир батареи доложил о боевой готовности расчетов. Сейфуллина при докладе тоже подтянулась, смущенно улыбнулась.
Вскоре ударил залп 76-миллиметровых пушек.
— Цель накрыта! — сообщил командир.
Затем Сейфуллина беседовала с артиллеристами, записывала их рассказы о боевых действиях, расспрашивала о письмах от родных.
— Спасибо за все, боевые друзья! — сказала она, прощаясь с гвардейцами.
Находясь в редакции, Сейфуллина помогала ее работникам, с любовью готовила в номер солдатские письма. Особенно плодотворно она потрудилась в подготовке материалов к Международному женскому дню.
После отъезда в Москву Лидия Николаевна не прерывала связи с редакцией: присылала письма, поздравляла воинов армии со взятием Кенигсберга, а потом и с Великой Победой.
Ветераны встречались после войны с писательницей, рассказывали о боевых действиях армии против японских империалистов — о походе через Большой Хинган. стремительном продвижении по Маньчжурии, о городе русской славы — Порт-Артуре.
— Горжусь! Горжусь! — говорила она. — Я все помню... Залп по фашистам — помню...
Лидии Николаевне подарили фотографию, запечатлевшую ее пребывание в редакции нашей газеты под Витебском.
— И вы ее везли из Восточной Пруссии по всей России к Желтому морю и обратно? — спрашивала она.
— Да... Так получилось.
— А я всегда помню, что являюсь солдатом 39-й армии. [150]
Мы, ветераны армии, и по сей день с гордостью вспоминаем это душевное признание замечательной писательницы.
* * *
В памяти у меня закрепился один солнечный день мая сорок четвертого года. Он напоминает мне, что ни суровая обстановка, ни постоянная опасность не могли заглушить на фронте душевные переживания воинов, обеднить их чувства.
КП армии располагался в овраге под Лучиновкой. Когда была возможность, мы с командармом выделяли, обычно в обеденное время, несколько минут, чтобы прогуляться по лесной тропинке, обмениваясь разной информацией.
В тот раз мы заметили на пригорке группу штабных офицеров и подошли к ним. Один из офицеров держал в руке газету, видимо, что-то читал вслух и комментировал.
— О чем беседа? — спросил его Берзарин, когда мы поздоровались.
— Ведем разные разговоры, товарищ командующий, — неопределенно ответил офицер.
Но сразу же выяснилось, что предметом оживленной беседы в группе было лирическое стихотворение нашего армейского поэта лейтенанта Александра Кирсанова «Товарищу», опубликованное в армейской газете еще в апреле. По раскрасневшимся лицам было нетрудно заметить, что оно вызывало у офицеров эмоции, далекие от фронтовой обстановки. Потому-то номер газеты двухнедельной давности продолжал ходить по рукам.
Один капитан по нашей просьбе стал рассказывать свои впечатления о наступившей третьей военной весне.
— Весна настраивает на лирический лад, — говорил он. — Мы все восхищаемся ее приходом. Все в природе стремится к жизни. Вот посмотрите на ожившую полянку, которая еще не так давно была покрыта снегом...
Полюбоваться открывающимся с пригорка видом действительно было приятно. Это я заметил и по выражению лица командарма. Как ни был Николай Эрастович в эти дни серьезен и озабочен, но и его глаза потеплели, отравив душевное сочувствие настроению офицеров.
Война сделала этих людей суровыми, они привыкли смотреть на леса и горы, на овраги и реки прежде всего [151] как на препятствия в наступлении, как на места сосредоточения и маскировки войск. Но, оказывается, и она была бессильна вытравить у них вечное чувство красоты природы.
— На своих картах, — продолжал капитан, — мы пользуемся двумя-тремя цветами: красный — наши позиции, синий — противника... Откровенно говоря, я соскучился по другим оттенкам, по тем, что сейчас видим в природе, — нежно-зеленым, голубым, белым, оранжевым...
— Вы, наверное, поэт? — предположил Берзарин.
— Что вы, товарищ командующий, — смутился офицер. — До войны я был учителем географии. Просто люблю природу, красоту жизни.
Беседа разгоралась, перекинулась на житейские темы, на семьи. Из ближайших блиндажей подошли другие штабные офицеры.
Все мы уже не месяцы, а годы переживали разлуку со своими семьями, с близкими — женами, детьми, родителями. Безусловно, это было одним из самых тяжелых переживаний на войне. Душевная боль разлуки усиливается на фронте тем, что никто из нас не мог знать, придется ли вообще увидеть семью. К тому же у многих семьи были эвакуированы или находились в районах, которые еще предстояло освобождать, значит, наверняка жили в тяжелых условиях.
Поэтому в репликах офицеров прорывалось чувство озабоченности, а то и тревоги, когда мы спрашивали их о домашних делах, хотя каждый и старался прикрыть его, как это бывает при начальстве, какой-нибудь нарочито бойкой фразой насчет того, что, мол, все переживем.
Бывший учитель-географ обратил наше внимание на одного офицера-связиста и участливо сказал:
— Товарищ командующий, у него очень сложное положение в семье. Жена длительное время болеет. Сам он на фронте с первых дней войны...
Видимо, под впечатлением всего состоявшегося разговора Николай Эрастович сразу же объявил офицеру-связисту:
— Доложите начальнику связи генералу Сорокину, что я разрешил вам отпуск на 10 дней без дороги.
Все получилось довольно неожиданно. Связист подтянулся и радостно отрапортовал:
— Есть доложить генералу Сорокину. [152]
Да и участники беседы не скрывали радости, благодарили командарма.
И действительно, встреча с семьей в войну считалась уделом счастливых. Редко кто получал такую возможность.
Возвратившись в свой блиндаж, я разыскал тот апрельский номер газеты «Сын Родины». Это был обычный номер, на двух полосах его рассказывалось о фронтовых буднях. За передовой статьей «План работы партийного бюро» шли корреспонденция парторга роты гвардии старшины И. Максимова «Ротное партийное собрание», фото разведчика старшего сержанта В. Арестова, награжденного орденами Славы III степени и Красной Звезды, двумя медалями «За отвагу» и знаком «Отличный разведчик», заметки о боевой деятельности снайперов, об успехах в боевой подготовке молодых воинов, очередная сводка Совинформбюро. В разделе «Культурная хроника» сообщалось о подготовке новой концертной программы ансамбля художественной самодеятельности под руководством старшины Криворучко, об организации комсомольцами драмкружка в подразделении капитана Ромадина... На второй полосе напечатано стихотворение «Товарищу».
Я еще раз внимательно прочел его. Стало понятно, почему офицеры так тепло откликнулись на его простые строки: лирический герой стихов открывался в чувствах, которые таились в душе каждого фронтовика:
Я знаю, что есть у тебя на душе,По времени этот эпизод совпал с завершением при редакции нашей армейской газеты конкурса на лучший рассказ, очерк, стихотворение, рисунок, карикатуру. Военный совет наградил именными часами лейтенанта А. Кирсанова за «Балладу о семи героях», старшего сержанта И. Кузнецова за стихотворение «Письмо», рядового В. Рогаля (впоследствии заслуженного художника РСФСР) за серию портретов гвардейцев — кавалеров орденов Славы; несколько участников конкурса были отмечены денежными премиями. [153]
В жюри конкурса поступило много стихов — больше сотни. Тяга к поэтическому творчеству, видимо, отвечала тогда душевному настроению воинов; но в этом сказывалось и влияние Александра Твардовского, тогдашнего специального корреспондента газеты нашего фронта «Красноармейская правда».
Твардовский публиковал на страницах газеты не только стихи. Он был замечательным публицистом, умел ярко и точно описать подвиги солдат и офицеров, раскрыть их истоки. Но все же если принять во внимание, что в «Красноармейской правде» печатались тогда новые главы поэмы «Василий Теркин» и другие стихи поэта, первыми читателями которых становились наши воины, то можно понять, почему количество любителей поэтического слова возрастало. В стихах Твардовского все было так просто, предельно близко солдату — герои, чувства, выражающие их слова, что казалось, каждый может так сказать. Даже названы места, которые наши воины освобождали, —
Здравствуй, первая осинка,Тогда же, в мае 1944 года, я впервые встретился с Александром Трифоновичем, заехавшим на КП армии, как он говорил, официально представиться. В разговоре я упомянул, что со стихами о Васе Теркине познакомился еще зимой 1940 года, во время боев с белофиннами, и привел на память полюбившиеся мне строчки:
Там, за той рекой Сестрою,Помню, Твардовский улыбнулся и сказал:
— Очень рад, товарищ генерал, что стихи запомнились, а что касается Васи Теркина, то образ этот мы писали коллективно с другими поэтами, работавшими тогда в газете «На страже Родины» Ленинградского военного округа. Мой нынешний Василий Теркин — боец другого склада. Он закален и умудрен опытом иной, более тяжкой войны.
Александр Трифонович ни словом не намекнул, что и сам он, участник боевых действий на Юго-Западном и Западном фронтах, хватил немало лиха в этой войне, что и его родной дом на Смоленщине гитлеровцы разорили дотла и сожгли. [154]
По фронтовым встречам с Твардовским я позднее убедился, что он не любил находиться «на глазах у начальства», а предпочитал быть среди солдат в землянках и траншеях, питался из походных кухонь, ночевал в блиндажах. Здесь, на переднем крае, в общении с бойцами, он и находил главное для своих произведений.
Вот и в этот раз он поспешил к гвардейцам 5-го корпуса, читал там отрывки из «Василия Теркина», просил высказывать свои замечания. Воины, понятно, интересовались дальнейшей судьбой героя поэмы.
— Василий Теркин, — отвечал им Твардовский, — это вы, ваши думы и действия. Ваш предстоящий боевой путь и определит дальнейшую судьбу Теркина.
И уже много лет спустя после войны, встречаясь с фронтовыми друзьями из бывшей редакции нашей армейской газеты, Александр Трифонович размышлял:
— А может быть, стоило Василию Теркину побывать и на Дальнем Востоке, в Порт-Артуре...
Во время боев нашей армии под Витебском на другом участке фронта происходили события, которые меня по-особому интересовали: в начале февраля 1944 года войсками 1-го и 2-го Украинских фронтов были освобождены мои родные места, в том числе, как упоминалось в сводке Совинформбюро, и село Водяно Шполянского района, где проживала моя мать. Радость по этому случаю сопровождалась у меня и возросшей тревогой за судьбу матери.
Лишь 31 марта я на свой запрос получил из Главного политического управления телеграмму, извещавшую, что моя мать жива, хотя дом и все имущество фашисты сожгли, а ее угоняли в другой район. Генерал Н. В. Пупышев, в то время начальник управления кадров Главного политуправления, сообщал, что мать перевезена в родное село Водяно, в дом старшего сына, и что ей оказана материальная помощь.
Зная, как в водовороте войны было трудно прояснить судьбу отдельного человека, я испытывал искреннюю благодарность Николаю Васильевичу за внимательность к моей просьбе.
Своей радостью я сразу же поделился с Н. Э. Берзариным. Думаю, что он принял ее близко к сердцу, потому что мы тогда долго проговорили о наших с ним молодых годах. Горожанин по происхождению, Николай Эрастович дружески интересовался, как складывалась жизнь [155] у меня — селянина. Должно быть, я очень горячо рисовал свою влюбленность в отчий край, в село Водяно, так как Берзарин все время улыбался. Но я и сейчас повторил бы ему то же самое, хотя с тех пор, исколесив всю нашу необъятную страну, повидал немало других прекрасных мест. После войны, навещая родного брата Константина, я много раз бывал в Водяно, с радостью следил за стремительным ростом благосостояния и культуры земляков, отчего чувство привязанности к родным местам у меня еще более укрепилось. Наверное, о земле своей юности так скажут многие. Но корни этого глубокого чувства у каждого будут слои. Для меня они уходят в бурные комсомольские двадцатые годы, в мою причастность к перестройке родного села на новых, колхозных началах.
В 1919 году деникинцы расстреляли моего отца. Мать осталась с семью малолетними детьми и перенесла столько горя и страданий, что их хватило бы на десятерых. Неграмотная украинская крестьянка, лишенная мужской поддержки, она с помощью Советской власти вырастила, воспитала и дала путевку в жизнь всем нам. Я всегда восхищался этим подвигом матери, ее стойкостью и терпением.
В 1928 году меня избрали председателем Водяновского сельского совета. Село было большим, насчитывало в то время более 750 дворов. Не имея опыта, я оказался в центре таких событий, как острейшая борьба с кулачеством, а с 1929 года — коллективизация. Конечно, мы, водяновские активисты, работали под руководством райкома партии и райисполкома, но многие вопросы приходилось решать самим.
Памятным на всю жизнь для меня остался приезд весной 1929 года в Водяно секретаря ЦК КП(б) Украины С. В. Косиора. Познакомившись с обстановкой в селе, он подробно расспрашивал меня о ходе коллективизации, о мероприятиях сельского совета по ограничению кулака. Когда он узнал, что в списке для раскулачивания у нас значатся 34 человека, то сразу дал понять, что для одного села это явно много, и предложил еще раз внимательно рассмотреть список, прежде чем выносить его на утверждение пленума сельсовета.
Много полезных советов дал нам тогда Косиор, особенно по самому главному вопросу — как нужно проводить кооперирование крестьянских хозяйств, напомнил, что сельскому активу надо проявлять и терпение, и бдительность. [156] Действительно, с весны 1929 года кулаки много раз грозились сжечь дом, даже стреляли по мне. С этим приходилось считаться, но политику партии в деревне мы, сельские коммунисты, проводили настойчиво, как и обещали товарищу Косиору.
Вот о чем после получения весточки о матери вспомнил я в том разговоре с Н. Э. Берзариным.
* * *
Во время боев на подступах к Витебску Верховным Главнокомандованием были приняты решения, имевшие отношение и к 39-й армии.
В январе 1944 года армия вошла в состав войск Западного фронта, стала в нем правофланговой. Передислокации соединений и частей при этом не потребовалось, перемещалась только разграничительная линия между Западным и 1-м Прибалтийским фронтами. Но нам предстояло заново строить свои отношения с командованием фронта, а это не всегда было гладким делом.
Члена Военного совета фронта генерала Л. З. Мехлиса я знал по Северо-Западному фронту, когда был начальником политотдела 181-й стрелковой дивизии, однако не настолько, чтобы сразу рассчитывать на такой же служебный контакт, какой установился с Д. С. Леоновым. Я позвонил Мехлису по телефону и попросил разрешения прибыть для доклада.
— Выезжать пока не следует, — ответил он, — а вот о руководящих кадрах и о материально-техническом обеспечении войск армии кратко доложите.
Мехлис слушал доклад внимательно, что-то, видимо, записывал, требуя уточнений, и под конец спросил, в чем армия нуждалась срочно.
Пришлось сказать, что уже неделя, как нам не подвозят табачное довольствие: известно, как на это чувствительно реагируют бойцы.
— Вот еще один попрошайка объявился, — с иронией отозвался Мехлис. — Довели армию до ручки... Где это видано, чтобы семь дней оставлять бойцов без курева?
Больше он не задал мне ни одного вопроса. Ему, вероятно, были известны трудности в снабжении табаком, потому через несколько часов он позвонил сам. Разговор был кратким:
— Запишите. Старший лейтенант Новиков сопровождает два ЗИСа с табаком из Москвы. Завтра в 12.00 [157] встречайте его. В 20.00 доложите мне о доставке табачного довольствия в дивизии.
Такое сообщение было приятным. Не приходилось сомневаться, что табаком мы будем обеспечены. Мне было известно, что Мехлис, имея прямую связь со Ставкой и ГКО, мог без проволочек решать вопросы, связанные с бытовыми и культурными нуждами личного состава фронта. Главное теперь было получить табак и обеспечить им войска, и я дал на этот счет указания начальникам политорганов.
Машины с табаком в середине следующего дня прибыли, и вечером я позвонил Мехлису, но его на месте не оказалось. Вскоре он позвонил сам:
— Ну как, табачная проблема решена?
Я доложил, что табак получен, завезен и распределен в частях.
— Если бы это было днем, — в шутку добавил я, — то было бы видно, как в полосе армии дым столбом стоит.
Я понимал, что члена Военного совета интересовал не столько табак, сколько наше умение оперативно устранять недостатки, проявлять заботу о больших и малых нуждах бойцов. Самому Мехлису нельзя было отказать в этом качестве.
Долго под руководством Мехлиса мне работать не довелось. После проверки в марте — апреле 1944 года деятельности Западного фронта Комиссией ГКО он и командующий фронтом генерал В. Д. Соколовский были переведены на другие посты. Директивой Ставки от 19 апреля Западный фронт был переименован в 3-й Белорусский, его командующим назначался генерал-полковник И. Д. Черняховский, членом Военного совета генерал-лейтенант В. Е. Макаров.
Новое командование знакомилось с войсками армии весьма обстоятельно. К нам прибыла группа генералов и офицеров штаба и политуправления фронта. Инспектирующие не ограничились работой в штабе и политотделе армии, уделив главное внимание проверке боевой готовности, партийно-политической работы и материально-технического снабжения в частях 5-го гвардейского корпуса. Итоги проверки корпуса были затем рассмотрены на заседании Военного совета фронта.
Должен сказать, что, сделав общий вывод о том, что части 5-го гвардейского корпуса вполне боеспособны и что политико-моральное состояние личного состава высокое, [158] Военный совет указал нам на серьезные недостатки.
Генерал Макаров в своем выступлении, в частности, отметил, что задача по созданию неприступного для противника рубежа на участках корпуса решается неудовлетворительно. Он остро критиковал упущения в бытовом и культурном обеспечении личного состава, особенно в 17-й гвардейской дивизии. Была подчеркнута необходимость повышения роли штабных организаций в воспитании ответственности за порученное дело у офицеров штабов и управлений.
Ряд принципиальных требований выдвинул генерал Черняховский. Речь шла о совершенствовании организации обороны путем повышения плотности заградительного огня всех видов оружия, насыщения оборонительной полосы траншеями и окопами, прикрытия ее дополнительными заграждениями и минными полями. Командующий запретил командирам ввязываться в мелкие, бесцельные стычки с противником, требовал смелее выводить в резерв стрелковые части для обучения их в тесном взаимодействии с другими родами войск.
Неожиданно для некоторых наших командиров И. Д. Черняховский начал задавать им конкретные вопросы, касающиеся питания, ремонта обуви и обмундирования бойцов, и, встретившись с замешательством, резко подчеркнул обязанность каждого командира лично вникать в детали жизни и быта подчиненных.
Несмотря на остроту выводов Военного совета, мы должны были признать их обоснованность и справедливость. Все высказанные требования били в одну цель — еще более основательно готовиться к предстоящим наступательным действиям.
Мы с командармом заверили Военный совет, что 5-й гвардейский корпус, его 17-я дивизия, справедливо подвергшиеся серьезной критике, при своем богатом боевом опыте способны в короткий срок устранить выявленные недостатки.
Уже ближайшие события показали, что гвардейцы правильно восприняли выводы Военного совета фронта. 18 мая 17-я гвардейская дивизия провела удачный бой по овладению важным опорным пунктом врага на высоте 229. Противник потерял здесь около 400 солдат и офицеров, много пулеметов, минометов, боевой техники. Захват [159] высоты существенно улучшил позиции наших частей.
Об итогах этого боя я вечером того же дня доложил генералу Макарову. Высказав удовлетворение ими, член Военного совета шутливо спросил, не собираюсь ли я своим докладом реабилитировать командование 17-й гвардейской.
— Такого намерения у меня, конечно, нет, — сказал я. — Гвардейцы боевыми делами отвечают на решение Военного совета фронта. И это относится не только к семнадцатой...
Генерал Макаров внимательно выслушал дальнейшую часть моего доклада о принятых нами мерах по выполнению указаний Военного совета фронта и отозвался о них одобрительно. Из его реплик и рекомендаций можно было заключить, что непростой, как я уже отмечал, процесс вхождения армии в состав нового фронта завершился.
Дата добавления: 2015-08-05; просмотров: 89 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Севернее Смоленска | | | На «белорусском балконе» — белый флаг |