В поисках древних кладов 27 страница

Потом — мучительный крик боли:

«О Боже, неужели все было напрасно? Я пришел, чтобы нести Твое слово, но никто меня не слушал. Я пришел, чтобы изменить нравы грешников, но не изменил ничего. Я пришел проложить дорогу христианству, но ни один христианин не последовал за мной. Молю Тебя, Господи, дай мне знак, что я не шел по неверному пути к ложной цели».

Зуга откинулся назад и обеими руками потер глаза. Он был глубоко тронут, и глаза горели не только от усталости.

Фуллера Баллантайна легко было ненавидеть, но трудно презирать.

Робин выбрала место для разговора как нельзя удачнее. Скрытые от посторонних глаз водоемы на реке, подальше от основного лагеря, где никто не сможет их подсмотреть или подслушать. Она выбрала и время — знойный полдень, когда большинство готтентотов и все носильщики крепко спят в тени. Она дала Фуллеру пять капель драгоценного лауданума, чтобы он вел себя тихо, и оставила его на попечение женщины каранга и Юбы, а сама спустилась с холма к Зуге.

За десять дней, прошедших с тех пор, как брат догнал ее, они едва обменялись дюжиной слов. За все это время он ни разу не вернулся в пещеру на холме, и Робин виделась с ним всего один раз, когда спускалась в лагерь за продуктами.

Она послала Юбу вниз с запиской, составленной в самых сжатых выражениях, требуя вернуть оловянный сундучок с бумагами Фуллера, и Зуга сразу же прислал носильщика. Такая поспешность вызвала у Робин подозрения.

Недоверие между ними говорило о том, что отношения брата и сестры быстро ухудшаются. Она понимала, что им с Зугой нужно поговорить и обсудить планы на будущее, пока они еще не поссорились окончательно.

Брат ждал ее, как она и просила, у зеленых водоемов, сидя в крапчатой тени под дикой смоковницей, и курил самокрутку из местного табака. Увидев ее, он вежливо поднялся, но его лицо было сдержанным, а глаза — настороженными.

— Зуга, дорогой, у меня мало времени. — Ласковым словом Робин попыталась уменьшить напряженность, но Зуга лишь сурово кивнул. — Мне нужно возвращаться к отцу. — Она поколебалась. — Мне не хотелось просить тебя подниматься на холм, раз тебе это неприятно. — Она заметила, что зеленые искры в его глазах сразу потеплели, и поспешно продолжила: — Нам нужно решить, что делать дальше. Мы ведь не можем оставаться здесь до бесконечности.

— Что ты предлагаешь?

— Отец чувствует себя гораздо лучше. Я вылечила малярию хинином, а другая болезнь, — тактично умолчала она, — поддается лечению ртутью. Сейчас меня всерьез беспокоит только нога.

— Ты говорила, что он умирает, — ровным голосом напомнил Зуга, и Робин, несмотря на все добрые намерения, не смогла удержаться и ощетинилась.

— Что ж, сожалею, что пришлось тебя разочаровать.

Лицо Зуги застыло, превратившись в красивую бронзовую маску. Она видела, каких усилий ему стоит сдержать гнев, и, когда брат заговорил, его голос звучал хрипло:

— Это недостойно тебя.

— Прости, — согласилась она и глубоко вздохнула. — Зуга, отец заметно поправился. Еда и лекарства, забота и его природная сила сотворили чудеса. Я убеждена, что если отвезти его в цивилизованный мир и доверить опытному хирургу, то мы смогли бы вылечить язвы на ноге и, может быть, даже срослась кость.

Брат долго молчал. Его лицо ничего не выражало, но глаза выдавали борьбу чувств, происходившую в душе. Наконец он заговорил:

— Отец сошел с ума. — Она не ответила. — Ты сможешь исцелить его разум?

— Нет. — Робин покачала головой. — Ему будет все хуже и хуже, но при заботливом уходе в хорошей больнице мы вылечим его тело, и он сможет прожить еще много лет.

— Для чего? — спросил Зуга.

— Ему будет хорошо, может быть, отец будет счастлив.

— И весь мир узнает, что он сумасшедший сифилитик, — тихо продолжал Зуга. — Не будет ли милосерднее оставить легенду незапятнанной? Нет, даже больше, самим укрепить эту легенду, а не тащить обратно несчастное существо, больное и безумное, чтобы над ним потешались многочисленные враги?

— Поэтому ты и поработал над его дневниками? — Голос Робин прозвучал резко, даже для ее собственных ушей.

— Это серьезное обвинение. — Он тоже терял контроль над собой. — Ты можешь доказать?

— Нет нужды доказывать, мы оба знаем, что это так.

— Ты не можешь идти с ним. — Брат сменил тему. — Он искалечен.

— Его можно нести на носилках. Носильщиков у нас достаточно.

— Какой дорогой вы пойдете? — спросил Зуга. — Он не переживет пути, которым мы сюда пришли, а путь на юг не отмечен на карте.

— Отец в дневнике сам нанес на карту невольничью дорогу. Мы пойдем по ней. Она приведет прямо к побережью.

— И главные цели экспедиции останутся недостигнутыми? — быстро спросил Зуга.

— Главными целями было найти Фуллера Баллантайна и представить отчет о работорговле. Отца мы нашли, а отчет сможем представить, если пойдем к морю по невольничьей дороге. — Робин замолчала и сделала вид, что ее внезапно осенило: — Ах, милый, как я сразу не догадалась, ты ведь говоришь о золоте и слоновой кости. Это ведь и есть главные цели экспедиции, разве не так, дорогой братец?

— У нас есть обязательства перед попечителями.

— И никаких обязательств перед несчастным больным человеком там, на холме? — Робин театрально вскинула руку и затем испортила весь эффект, топнув ногой. Разозлившись на себя не меньше, чем на него, она заорала: — Я заберу отца на побережье, и чем скорее, тем лучше!

— А я говорю, не заберешь.

— А я говорю, пошел ты к черту, Моррис Зуга Баллантайн! — Ругательство доставило ей мрачное удовлетворение, она повернулась и быстрым шагом пошла прочь, размашисто ступая длинными ногами в туго облегающих брюках.

Через два дня Робин была готова выступать. После встречи у реки все разговоры между ней и Зугой проводились в виде обмена записками, и Робин поняла, что брат сохранит копии всей их переписки, чтобы позднее удостоверить ее действия.

Она коротко отвергла его распоряжение не отправляться в путь с больным человеком. Зуга перечислил, аккуратно пронумеровав, полдюжины веских причин, по которым ей следует остаться. Получив ее письменный отказ, он отправил наверх в маленькой потной ручке Юбы еще одно послание, весьма великодушное, написанное, как с горечью поняла Робин, не для нее, а для будущих читателей.

«Раз уж ты настаиваешь на этом безумстве», — начал он и далее предлагал ей в качестве защиты весь отряд готтентотских пехотинцев — за исключением сержанта Черута, который выразил желание остаться с Зугой. Под командованием капрала воины составят эскорт, который сможет, как выразился Зуга, «в целости и сохранности доставить тебя и твоего подопечного на побережье и защитить в пути от любых опасностей».

Брат настаивал, чтобы она забрала почти всех имеющихся носильщиков. Себе он оставит пятерых носильщиков, чтобы нести самые необходимые вещи, и четырех оруженосцев — Мэтью, Марка, Люка и Джона.

Зуга также велел ей забрать винтовку «шарпс» и все оставшиеся припасы, она должна была снабдить его «только достаточным количеством пороха и пуль, а также необходимым минимумом лекарств, чтобы я сумел выполнить дальнейшие задачи экспедиции, которым придаю первостепенное значение».

Он заново перечислял все причины, по которым следовало оставить отца на холме, и еще раз просил ее пересмотреть решение. Робин избавила его от необходимости снимать копию, просто вернув письмо с припиской: «Мое решение твердо. Я отправляюсь к побережью завтра на рассвете». Она поставила дату и расписалась.

На следующее утро, до восхода солнца, майор прислал на холм команду носильщиков и носилки из шестов мопане. С шестов содрали грубую кору и связали веревками из сыромятной кожи недавно убитой антилопы. Сиденье носилок было сплетено из тех же кожаных ремней. Чтобы Фуллер Баллантайн не вывалился из носилок, его пришлось привязать.

Робин шла позади носилок, пытаясь успокоить сидящего в них сумасшедшего старика. Когда они спустились в лагерь, провожатые-готтентоты и носильщики были готовы выступать. Зуга тоже ждал ее, стоя чуть поодаль, словно уже отмежевался от них, но сестра подошла прямо к нему.

— Наконец-то мы узнали друг друга, — хрипло сказала она. — Мы больше не можем уживаться вместе, Зуга. Я сомневаюсь, что мы когда-то могли жить мирно или еще сможем в будущем, но это не значит, что я тебя не уважаю, а люблю я тебя даже больше, чем уважаю.

Зуга вспыхнул и отвел глаза. Она не могла не знать, что такое заявление смутит его.

— Я проверил — у тебя сорок пять килограммов пороха, это больше, чем тебе потребуется, — сказал он.

— Ты не хочешь попрощаться с отцом?

Зуга натянуто кивнул и подошел следом за ней к носилкам, избегая смотреть на женщину каранга, которая стояла рядом, и официальным тоном заговорил с Фуллером Баллантайном:

— До свидания, сэр. Желаю вам быстрого безопасного путешествия и скорейшего возвращения в доброе здравие.

Морщинистое беззубое лицо повернулось к нему. Бритая голова в сером свете зари сияла бледным фарфоровым блеском, глаза, живые, как у птицы, безумно сверкали.

— Господь мой пастырь, и не убоюсь зла, — прокаркал Фуллер, шамкая так, что слова получались едва различимыми.

— Совершенно верно, сэр, — серьезно кивнул Зуга. — В этом нет сомнения. — Он по-военному отдал честь, коснувшись фуражки, и отошел назад. Затем кивнул носильщикам, те подняли носилки и двинулись навстречу бледному оранжево-желтому восходу.

Брат и сестра в последний раз стояли бок о бок, глядя, как проходит мимо колонна провожатых и носильщиков. Когда последние из них скрылись из виду и рядом осталась только маленькая Юба, Робин порывисто протянула руки и чуть ли не с яростью обняла Зугу за шею.

— Я пытаюсь понять тебя, неужели ты не ответишь мне тем же?

С мгновение она ждала, что брат готов отбросить чопорность, его застывшее тело обмякло и расслабилось, но потом Зуга снова выпрямился.

— Это не прощание, — сказал он. — Я последую за тобой, как только выполню все, что необходимо. Мы снова встретимся.

Робин опустила руки и отошла назад.

— До встречи, — с тоской согласилась она, жалея, что брат не сумел хотя бы сделать вид, что привязан к ней. — До встречи, — повторила она и отвернулась.

Юба пошла следом за ней в лес, за уходящей колонной.

Зуга подождал, пока не стихло пение носильщиков. Слышался лишь сладкоголосый птичий хор, который приветствует в Африке каждую зарю, да далекий печальный кашель гиены, крадущейся в свое логово.

В нем боролись противоречивые чувства. Он ощущал себя виноватым, что позволил женщине, даже хорошо снаряженной, отправиться в опасный поход к побережью; беспокоился о том, что, когда она достигнет побережья, ее отчет прибудет в Лондон первым; сомневался, насколько достоверны путеводные отметки, оставленные Фуллером Баллантайном; но сильнее всего было радостное облегчение оттого, что теперь он наконец отвечает только за себя и может, не оглядываясь ни на кого, скитаться там, куда занесут его крепкие ноги и еще более крепкая решимость.

Он встряхнулся, как бы физически избавляясь от угрызений совести и сомнений и отдаваясь во власть пьянящей радости, потом, окрыленный предвкушениями, повернулся туда, где на краю печального покинутого лагеря ждал его сержант Черут.

— Когда ты улыбаешься, от твоего вида дети плачут, — сказал ему Зуга, — но когда хмуришься… Что тревожит тебя, о великий охотник на слонов?

Маленький готтентот печально указал на тяжелый оловянный ящик, в котором лежали парадный мундир и шляпа Зуги.

— Ни слова больше, сержант, — предостерег Зуга.

— Но носильщики жалуются, нести его в такую даль…

— И понесут к воротам преисподней, если я прикажу. Сафари! — Майор повысил голос, все еще пребывая в радостном возбуждении. — Мы выступаем!

Для Зуги не было неожиданностью, что между местоположением, которое путем наблюдений за небесными светилами определял его отец, и тем, что он вычислял сам, неизбежны большие расхождения. Несколько секунд ошибки хронометра могут дать разницу во много километров.

Поэтому он с подозрением относился к ориентирам на местности, которые встречал в пути, хотя они с невероятной точностью соответствовали наброскам карт в дневниках отца.

Тем не менее, открывая в каждодневном переходе страну, до мелочей совпадающую с описаниями Фуллера Баллантайна, Зуга все больше проникался уверенностью, что Умлимо и разрушенный город существуют на самом деле и находятся всего в нескольких днях пути отсюда.

Вокруг расстилалась очень красивая страна. Они спускались на юго-запад по постепенно снижающемуся плоскогорью, и воздух с каждым днем становился все более жарким. Долгий сухой сезон близился к концу, увядшие саванны золотились цветом спелой пшеницы, а листья деревьев окрасились сотней разных оттенков, от сливово-красного до нежного абрикосового. Многие деревья скинули листву и вздымали к небу уродливые артритичные члены, словно вымаливая милосердный дождь.

Каждый день на небе громоздились грозовые тучи. Высокие башни кучевых облаков переливались пурпурными и свинцово-синими отблесками, угрожая пролиться дождями, но их угрозы ни к чему не приводили, лишь бормотал гром вдали да по вечерам над горизонтом вспыхивала молния, словно далеко на востоке схватились в битве два могучих войска.

Звери целыми стадами стягивались на водопой к последним оставшимся водоемам — самым глубоким речным лужам и самым мощным источникам, люди шли по чудесной стране, полной диких животных.

В одном из стад Зуга насчитал тридцать два жирафа, от матерого самца, почти черного от старости, чья длинная шея поднималась выше деревьев, листвой которых он питался, до светло-бежевых пятнистых детенышей с непропорционально длинными ногами. Они ускакали прочь медленным, вразвалочку, галопом, задрав длинные хвосты с кисточками на конце.

На каждой поляне обитала семья носорогов. Самки с длинным изящным рогом гнали детенышей впереди себя, подталкивая в бока легким касанием рога. Стада капских буйволов в тысячу голов сплошной черной лавиной текли по лесным прогалинам, курясь светлой пылью, как лава действующего вулкана.

И слоны. Не было ни дня, чтобы они не наткнулись на свежий след. По лесу проходили настоящие дороги, слоны валили высокие деревья или оставляли их стоять, но сдирали всю кору, и голые стволы истекали живым соком. Земля под ними была усыпана изжеванными ветками и пучками сорванных, только начинающих вянуть листьев, огромные кучи волокнистого помета вздымались, как монументы прошествовавшему стаду громадных серых зверей, в них с азартом рылись бабуины и толстые коричневые фазаны, ища полупереваренные дикие орехи и другие лакомые кусочки.

У Зуги не было сил сопротивляться, когда Ян Черут поднимал голову от следа и произносил:

— Большой слон, тяжело ступает на переднюю ногу. Хорошие клыки, клянусь добродетелью моей сестры.

— Товар, который проспорили и потеряли много лет назад, — сухо заметил Зуга. — Но мы все равно пойдем.

Почти каждый вечер они отпиливали клыки и, зарыв их в землю, относили кровоточащее сердце туда, где ждали носильщики. Два человека несли на шесте двадцатикилограммовый кусок мяса — пиршество для целого отряда. Из-за охоты они продвигались медленно и не всегда по прямой, но Зуга постоянно замечал на местности приметы, описанные отцом.

Наконец, зная, что цель близка, Зуга поборол соблазн поохотиться и впервые отказался пойти по свежему следу трех больших слонов. Ян Черут был горько разочарован.

— Никогда не бросай хорошего слона и разогретую женщину, — меланхолично поучал он. — Неизвестно, когда встретишь следующих.

Ян Черут еще не знал о новой цели их похода, и поведение Зуги озадачило его. Зуга частенько ловил на себе лукавый взгляд живых узких глаз, но готтентот дипломатично избегал прямых вопросов и в ответ на приказ майора оставить свежий след лишь тихонько поворчал. Они пошли дальше.

Первыми заартачились носильщики. Баллантайн понятия не имел, как они догадались. Возможно, старый Каранга у лагерного костра говорил об Умлимо, а может быть, эти сведения в их племени передавались из уст в уста. Но почти все носильщики были родом с Замбези, расположенной в сотнях километров к северу отсюда. Однако Зуга достаточно хорошо узнал Африку, чтобы не удивляться этим непостижимым, почти телепатическим познаниям о дальних местах и событиях. Как бы то ни было и кто бы ни предостерег их, впервые за много месяцев в ногах носильщиков появились колючки.

Поначалу Зуга сердился и хотел было освежить в их памяти свое прозвище «Бакела» — «Кулак», но потом понял, что их нежелание приближаться к показавшейся над горизонтом гряде голых холмов лишний раз подтверждает, что он идет по горячему следу и близок к цели.

Той ночью в лагере он отвел сержанта в сторону и по-английски объяснил, что ищет и где. Он не ожидал, что по морщинистому лицу Черута медленно расползется болезненное выражение.

— Nie wat! Ik lol nie met daai goed nie! — В суеверном ужасе маленький готтентот невольно перешел на упрощенный капский диалект голландского. — Ни за что! В такие дела я не впутываюсь, — повторил он по-английски, и Зуга насмешливо улыбнулся ему.

— Сержант Черут, я видел, как ты с голой задницей бежишь на раненого слона и машешь шляпой, чтобы отогнать его, когда он нападает.

— Одно дело — слоны, — сказал Ян Черут, не ответив на улыбку, — а другое — колдуны. — Вдруг он вскинул голову и прищурился, как озорной гном. — Кто-то должен остаться с носильщиками, а то они растащат наши пожитки и сбегут домой.

Зуга оставил его в лагере у маленькой мутной лужи, в часе ходьбы от самого северного гранитного холма. Он наполнил водой большую эмалированную бутыль и смочил ее толстую фетровую обшивку, чтобы содержимое оставалось холодным, повесил у одного бедра свеженаполненный кисет с порохом, у другого — мешок с провизией, закинул за плечи тяжелое гладкоствольное слоновое ружье и отправился в путь. На земле еще лежали длинные тени, а трава намокла от росы.

Холмы впереди круглились, как купола из жемчужно-серого гранита, гладкие, как лысина, полностью лишенные растительности. Молодой Баллантайн тяжело шагал к ним по поросшей негустыми лесами равнине. При мысли о деле, которое он задумал, у него замирало сердце.

С каждым шагом горы вздымались все выше и круче, ущелья между ними становились отвеснее, а колючий кустарник забивал овраги и расселины все плотнее. По этим непроходимым местам можно было блуждать месяцами, а у него, в отличие от отца, не было проводника. Однако в конце концов задача оказалась такой простой, что он разозлился на себя за несообразительность.

Отец записал в дневнике: «Даже Мзиликази, кровавый тиран, шлет ей свои дары».

Зуга вышел на хорошо заметную дорогу, идущую с запада, по ней свободно могли идти рядом два человека. Она вела прямо в нагромождение гладких гранитных холмов. Только по этой дороге могли идти посланцы короля матабеле.

Зуга поднялся по ней на пологий склон, потом дорога неожиданно свернула в ущелье. Тропа сузилась и начала петлять среди огромных круглых гранитных валунов. По сторонам ее рос густой кустарник, колючие ветви тесно сплелись над дорогой, образуя полутемный туннель, и ему приходилось подныривать под них, чтобы пробраться сквозь заросли.

Ущелье было таким глубоким, что на его дно не проникали лучи солнца, но гранитные стены отражали тепло, и внизу стоял жар, как в открытой печи. Рубашка Зуги намокла, пот холодными каплями щекотал бока. Кустарник стал реже, ущелье сузилось, сходящиеся скальные стены сжали его до узкой горловины. Это были естественные ворота, где несколько воинов с копьями могли бы сдерживать целый полк. Высоко на уступе стояла небольшая, крытая листьями сторожевая хижина, и возле нее лениво поднимался в тихий знойный воздух голубой дымок сигнального костра. Но если там и был часовой, он при виде белого человека покинул свой пост.

Майор поставил на землю ружье и оперся на него, чтобы отдохнуть после крутого подъема и в то же время украдкой осмотреть утесы в поисках врага. Но раскаленное ущелье было безмолвно и пустынно. Не слышалось ни чириканья птиц, ни стрекотания насекомых в подлеске. Тишина подавляла сильнее, чем жара. Зуга запрокинул голову и громко крикнул вверх, в сторону заброшенной сторожевой хижины.

Эхо насмешливо загрохотало по ущелью, стихло до смущенного шепота и сменилось той же, не предвещающей ничего хорошего тишиной. Последним белым человеком, прошедшим по этой дороге, был «Меч Господень» собственной персоной, и шел он с намерением отрубить голову оракулу, с горечью подумал Зуга. Майор не ожидал, что его встретят как героя.

Он снова закинул ружье за плечо и вошел в естественные гранитные ворота. Инстинкт подсказывал ему, что он добьется успеха, только если смело пойдет напролом. Узкий проход был выстлан хрустящим серым песком, в нем, как алмазы, поблескивали даже в сумрачном свете крупинки слюды. Ущелье плавно изгибалось, и в конце концов Зуга уже не видел ни входа позади себя, ни выхода впереди. Ему хотелось пойти быстрее, это место было слишком похоже на западню, но он овладел собой, и его походка не выдавала ни страха, ни нерешительности.

За поворотом ущелье широко распахнулось. С одной стены по гранитному утесу струился небольшой ручеек, он с тихим журчанием вливался в естественный каменный бассейн и вытекал из него в скрытую от глаз лощину. Зуга вышел из ущелья, остановился и огляделся. Перед ним расстилалась уютная долина, шириной в километр и длиной в два. Ее орошал ручей, по берегам росла свежая зеленая трава.

В середине долины стояла кучка аккуратно крытых листьями хижин, вокруг них ковырялись в земле несколько Тощих кур. Он спустился вниз. В хижинах он никого не обнаружил, хотя все говорило о том, что люди здесь были совсем недавно, даже каша в горшках еще не остыла.

Три самые большие хижины стояли битком набитые сокровищами — кожаными мешками с солью, железными инструментами и оружием, слитками переплавленной меди, грудами небольших слоновьих бивней. Зуга догадался, что это и есть дары, которые просители приносят оракулу. Награда за заступничество перед богами дождя, плата за проклятие, наложенное на врага, или за смягченное сердце кокетки.

Не охраняемые никем сокровища говорили о власти Умлимо и о ее вере в собственное могущество. Однако, если верить дневнику Фуллера Баллантайна, «грязная полуночная ведьма», как он ее называл, давным-давно мертва, и ее проломленный череп обглодан гиенами и белеет где-то под жарким африканским солнцем.

Зуга, пригнувшись, прошел через низкую дверь последней хижины и выбрался на солнечный свет. Люди здесь были, много людей, но вступить с ними в переговоры и выяснить точное местонахождение «захоронения царей» оказалось труднее, чем он ожидал.

Он оперся на длинное ружье и внимательно осмотрел крутой склон долины. Его взгляд привлекла тропа, ведущая к пещере. Тропа продолжалась за деревней, поднималась на дальний склон долины и внезапно обрывалась у гранитного утеса. Там открывалась пещера. Устье ее было низким и широким, оно рассекало основание утеса узкой горизонтальной щелью, похожей на лягушачий рот.

Зуга вскарабкался по пологому склону к пещере. Он оставил мешок с провизией и бутыль с водой в деревне и шел налегке, рослый и гибкий. Его борода золотилась на солнце, и любому тайному наблюдателю становилось ясно, что это великий воин и вождь, которого следует уважать.

Он дошел до входа в пещеру и остановился, не от усталости — подъем не был для него слишком тяжел, а только для того, чтобы сориентироваться на местности. Вход достигал в ширину ста шагов, а потолок был так низок, что он мог поднять руку и потрогать гранитный свод. Вход перекрывала стена из отшлифованных гранитных блоков, пригнанных друг к другу так плотно, что между ними нельзя было просунуть лезвие ножа. Стена явно была построена умелыми каменщиками, но построена давно, так как кое-где она обрушилась, и камни громоздились беспорядочными грудами.

Тропа вела в один из таких провалов и исчезала во мраке. Все выглядело крайне негостеприимно. Если он войдет, то свет останется у него за спиной, а глаза не успеют привыкнуть к темноте. Внутри найдется немало потайных мест, где его может поджидать воин с топором или копьем. Вглядываясь в зловещее устье пещеры, майор почувствовал, что его первоначальное рвение угасает. Он крикнул на языке матабеле:

— Я пришел с миром!

Ему ответили почти сразу. Писклявый детский голос говорил на том же языке, он звучал прямо за его плечом, так близко, что у него екнуло сердце, и Зуга резко обернулся.

— Белый цвет — цвет траура и смерти, — пищал голос, и майор в замешательстве огляделся.

Поблизости не было ни ребенка, ни одного человека, ни даже животного, долина за его спиной была пуста и тиха. Голос звучал везде и повсюду.

У Зуги пересохло во рту, от страха по рукам и затылку поползли отвратительные мурашки. Тем временем с утеса у него над головой заскрежетал другой голос:

— Белый цвет — цвет войны.

Это был голос старухи, древней старухи, дрожащий и пронзительный. Сердце молодого Баллантайна снова подскочило, он посмотрел наверх. Склон утеса был голым и гладким. Сердце заколотилось о ребра, как птица в клетке, дыхание с хрипом клокотало в горле.

— Белый цвет — цвет рабства, — напевал девичий голос.

Он звенел в воздухе у него над головой, раздавался ниоткуда, нежный и текучий, как журчание ручейка

«Она говорила голосами Белиала и Вельзевула, страшными голосами Азазела и Велиара, всего мириада воплощений Сатаны», — писал отец, и Зуга почувствовал, что его ноги наливаются свинцом от суеверного ужаса.

Из пещеры загрохотал другой голос, гулкий, как рев быка:

— Белый орел низверг каменных соколов.

Майор медленно и глубоко вздохнул, чтобы овладеть непокорным телом, и вызвал в памяти воспоминания детства. Брайтонский пирс воскресным августовским днем, маленький мальчик вцепился в руку дяди Уильяма и зачарованно смотрит на фокусника, который на сцене оживляет куклу и заставляет ее говорить тихим писклявым голосом, и отвечает ей голос, доносящийся из коробки, в которой не уместился бы и кролик. Воспоминание успокоило его, и он рассмеялся. Смех получился таким громким и твердым, что он сам удивился.

— Оставь свои фокусы для детей, Умлимо. Я пришел с миром, поговорить с тобой по-мужски.

Ответа не было, хотя ему показалось, что он слышит из темноты позади обрушенной стены легкий шелест босых ног, бегущих по камням.

— Смотри на меня, Умлимо! Я складываю оружие.

Он отстегнул кисет с порохом и бросил к ногам, потом положил на него слоновое ружье и, протянув перед собой пустые руки, медленно приблизился к пещере.

Дойдя до провала в стене, он услышал из темноты прямо перед собой влажное рычание леопарда. Яростный рев вселял ужас, звучал как настоящий, но на этот раз пришелец держал себя в руках. Он не сбился с шага. Пригнувшись под козырьком, он вошел в пролом и выпрямился по другую сторону стены.

С минуту он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и различил во мраке тени и смутные фигуры. Ни голоса, ни звериный рев больше не раздавались. Где-то впереди, в глубине пещеры, виднелся слабый огонек, который помогал ему прокладывать дорогу сквозь груды камней, загромождавшие пещеру. Кое-где они доставали до низкого потолка.

Зуга осторожно пробирался вперед. Свет стал ярче, и он понял, что это луч солнца пробивается сквозь узкую трещину в потолке

Взглянув вверх, он оступился и выставил руку, чтобы удержаться. Рука коснулась не камня, а какой-то липкой мерзости, которая под его прикосновением зашевелилась. Раздался треск, загремели твердые обломки. Зуга встал на ноги и посмотрел вниз. На него таращил пустые глазницы человеческий череп, его скулы до сих пор обтягивала высохшая, как пергамент, кожа.

Содрогнувшись, Зуга понял, что осыпь, которую он принял за кучу щебенки и камней, была на самом деле грудой человеческих останков. Высохшие трупы громоздились до потолка, перегораживали проходы, заполняли самые глубокие впадины. Сквозь разрывы темной высохшей кожи тускло белели кости.

«Мерзостный склеп», — называл это Фуллер Баллантайн.

Зуга инстинктивно вытер руку, коснувшуюся давно высохшего скелета, и снова пошел на свет. Запахло дымом и человеческим жильем, донесся и какой-то другой сладковатый мышиный запах, мучительно знакомый, но майору не удалось его определить. Пол пещеры уходил вниз. Зуга обогнул скалистый уступ и оказался над небольшим естественным амфитеатром с полом из гладкого гранита.

Посреди амфитеатра горел небольшой костер из какого-то ароматного дерева. Дым наполнял воздух благоуханием и неторопливой спиралью поднимался к трещине в каменном потолке. Луч света, проходя через дымный столб, клубился молочной голубизной. Возможно, в глубь горы, словно галереи от ствола шахты, уходили другие ответвления пещеры, но сейчас внимание Зуга приковала женская фигура у костра.

Майор, не сводя глаз с незнакомки, медленно спустился на дно каменного амфитеатра.

Отец называл Умлимо «грязной полуночной ведьмой», но женщина, сидевшая у костра, ведьмой не казалась. Она была молода, находилась в полном расцвете сил. Прорицательница стояла на коленях, глядя на Зугу, и тот подумал, что ему редко доводилось видеть такую красивую женщину. Он не встречал таких ни в Индии, ни в Африке и вряд ли видел даже в северных странах.

Голова женщины возвышалась на длинной царственной шее, как черная лилия на стебле. Чертами лица она походила на египтянку — прямой тонкий нос и огромные темные глаза над высокими скулами. Зубы были мелкими и ровными, точеные губы напоминали створки розовой раковины.

Дата добавления: 2015-08-03