В поисках древних кладов 25 страница

Робин радостно засмеялась, старик быстро заморгал глазами и вдруг громко закудахтал. Звук получился таким смешным, что Юба тоже рассмеялась. Веселый смех молодых женщин рассыпался серебряным звоном. Почти сразу же плотная листва просяных зарослей зашелестела, и из нее медленно вышли еще несколько темных полуголых фигур. Женский смех рассеял их тревогу.

В селении на холме жило не больше сотни человек — мужчины, женщины и дети. Робин и Юба начали карабкаться по крутой извилистой тропинке, и все жители до одного вышли, чтобы поглазеть на них. Они смеялись и хлопали в ладоши. Седой старик, лопаясь от гордости, вел Робин за руку и громко объяснял окружающим, что это он их привел. Он то и дело останавливался и, шаркая ногами, исполнял короткий победный танец.

Матери поднимали младенцев повыше, детишки подбегали потрогать ногу Робин и, визжа от собственной храбрости, удирали вверх по тропе.

Тропа повторяла очертания холма, проходила между створками оборонительных ворот и ныряла под обнесенные стеной террасы. На каждом крутом откосе над тропой были сложены груды валунов, готовых обрушиться на голову врагу, но нынешнее восхождение Робин было триумфальным. Они вошла в деревню, и их приветствовала толпа танцующих и поющих женщин.

Деревня состояла из расположенных по кругу крытых листьями хижин без окон, с низкими дверными проемами. Стены были из оштукатуренной глины. Позади каждой хижины возвышался амбар из того же материала, стоящий на сваях, чтобы уберечь зерно от червей. Если не считать нескольких худосочных цыплят, домашних животных не было.

Центральный двор и все пространство между хижинами были чисто выметены, в деревне царил дух порядка и чистоты. Робин увидела красивых сильных людей. Их стройные, гибкие фигуры напомнили дочери великого путешественника, что они почти исключительно вегетарианцы.

У них оказались живые, умные лица, смех и пение, которыми ее приветствовали, звучали весело и непосредственно.

«И этих людей Зуга расстреливал, как животных», — думала она, оглядываясь вокруг.

Для нее в тени поставили низенькую резную табуретку, а Юба опустилась рядом на корточки. Как только Робин села, старик с важным видом что-то провозгласил, и одна из молодых девушек, хихикая, поднесла Робин горшок просяного пива. Только после того, как она отпила глоток, толпа затихла и расступилась, пропуская верховного владыку.

На нем красовался головной убор из звериного меха, точно такой же, как тот, что они видели на голове вождя в ущелье на слоновьей дороге. На плечи наброшена накидка из шкур леопарда, старых и потрепанных, возможно, символ власти вождя, передававшийся по наследству. Он сел на другую табуретку лицом к Робин. Это был человек средних лет, с приятным насмешливым лицом и, вероятно, живым воображением — он внимательно смотрел, как белая женщина объясняется с ним знаками, и отвечал ей мимикой и жестами, которые Робин легко понимала.

На языке жестов он спросил ее, откуда она пришла. Робин указала на север и сделала руками столько кругов по ходу движения солнца, сколько дней они шли. Он хотел знать, кто ее муж и сколько у нее детей. То, что у нее нет ни мужа, ни детей, привело всю деревню в изумление.

Принесли еще несколько глиняных горшков с пивом, и у Робин слегка закружилась голова, порозовели щеки, заблестели глаза. Юба относилась к хозяевам свысока.

— У них нет даже коз! — презрительно заметила она.

— Может быть, их похитили ваши храбрые юноши, — язвительно ответила Робин и, приветствуя вождя, подняла горшок с пивом.

Вождь хлопнул в ладоши, давая знак барабанщикам браться за дело. Барабаны были сделаны из полых стволов деревьев, били в них парой коротких деревянных колотушек. Барабанщики орудовали ими так яростно, что вскоре пот ручьями заструился по их лицам, а глаза под гипнотическим воздействием ритма стали стеклянными. Вождь сбросил леопардовую накидку и пустился в пляс, крутясь и подскакивая, его ожерелья и браслеты весело зазвенели.

На груди у него красовалась подвеска из слоновой кости, отполированной до белоснежного блеска. Солнце давно село, и в ней, посверкивая, отражались блики костра. Робин не сразу заметила украшение, поначалу оно было прикрыто накидкой, но теперь скачущий белый диск все чаще приковывал ее взгляд.

Форма диска была слишком правильной, и, когда вождь, подпрыгивая, приблизился к ее табуретке, чтобы выполнить особенно хитроумный пируэт, Робин заметила, что по краям диск украшен каким-то повторяющимся узором. В следующий миг ее сердце подскочило от волнения — узор оказался не орнаментом, а надписью. Робин не разобрала, на каком языке, но шрифт был латинский, она не обозналась. Вождь удалился, чтобы пройтись перед барабанщиками и вдохновить их на удвоенные усилия.

Робин пришлось дождаться, пока вождь выбьется из сил и, задыхаясь, приковыляет к своей табуретке и утолит жажду густым серого цвета пивом. Тогда она смогла наклониться вперед и получше разглядеть узор.

Она ошиблась. Диск был сделан не из слоновой кости, а из фарфора, этим и объяснялась его белизна и правильная форма. Этот предмет был произведен в Европе — круглая крышка небольшого горшочка наподобие тех, в каких продаются зубные порошки или мясные консервы. Надпись была сделана по-английски, аккуратные заглавные буквы складывались в слова:

ПЕРЕЧНАЯ ПАСТА «ПАТУМ ПЕПЕРИУМ» — УСЛАДА ДЖЕНТЛЬМЕНА.

Робин похолодела от волнения. Она хорошо помнила, в какую ярость пришел отец, когда в буфете их дома в Кингслинне кончился этот деликатес. Ей, маленькой девочке, пришлось под дождем бежать по деревенской улочке в бакалейную лавку, чтобы купить горшочек пасты.

«Это моя единственная слабость, единственная слабость», — вспомнились ей слова отца, когда он намазывал ароматную пасту на поджаренный хлеб. Его гнев уже умерился настолько, что он был готов обратить все в шутку.

Без моей «Услады джентльмена» у меня вряд ли хватит сил пересечь Африку.

Когда мать Робин отправилась в свое последнее злосчастное путешествие в Африку, в ее багаже была дюжина ящиков этой «услады». Фарфоровая крышечка могла попасть сюда одним-единственным путем.

Робин протянула руку и коснулась ее, но вождь тут же переменился в лице и отскочил подальше. Пение и барабанный бой внезапно прервались, вся деревня оцепенела от ужаса, и гостья поняла, что фарфоровая крышечка была талисманом, обладавшим великой волшебной силой, и горе постигнет деревню, если его коснется чужая рука.

Она попыталась умилостивить вождя, но тот быстро набросил на плечи леопардовую накидку и гордо прошествовал через всю деревню к своей хижине. Праздник явно был окончен. Остальные жители деревни подавленно разбрелись вслед за вождем, и с ней остался только седой беззубый старец, по-прежнему обходительный, как будто ничего не случилось. Он проводил Робин к хижине, которую заранее отвели для нее.

Почти всю ночь она без сна лежала на плетеной соломенной циновке. Робин не давало уснуть радостное возбуждение от того, что она нашла доказательство, подтверждающее, что отец проходил здесь, но в то же время ее беспокоило, что она разрушила отношения с вождем машона и не сможет больше ничего узнать об украшении и, следовательно, об отце.

Ей не скоро представилась возможность снова увидеться с вождем и загладить свой промах. Туземцы сторонились незваной гостьи, очевидно, надеясь, что она вскоре уйдет, но Робин упрямо не покидала деревни на холме. Навещал ее только преданный старик, потому что белая женщина была самым важным событием, случившимся в его долгой жизни, и он не собирался отказываться от нее ни ради вождя, ни ради кого-либо еще.

В конце концов ей ничего не оставалось, как послать вождю щедрый подарок. Она вручила ему последние бусы сам-сам и топор с двусторонним лезвием.

Вождь не мог устоять перед таким царским подношением и, хотя и держал себя холоднее и сдержаннее, чем в первый раз, внимательно выслушал Робин. Она задавала ему вопросы об отце на языке жестов, словно они играли в шарады, а вождь, прежде чем дать ответ, серьезно обсуждал их со старейшинами.

Она поняла: на юг, пять оборотов солнца пути на юг, и вождь даст ей проводника. Вождь явно был доволен, что сумел наконец от нее избавиться, принял с радостью дары, но не на шутку тревожился, как бы святотатственный поступок белой женщины не навлек на племя всяческих бед.

Проводником вождь назначил седовласого старика, заодно избавившись и от бесполезного рта.

Робин сомневалась, как далеко и быстро смогут нести проводника его тонкие ноги. Однако старик ее удивил. Он вооружился длинным копьем, таким же древним и хрупким, как и он сам, и водрузил на голову скатанную циновку и глиняный кухонный горшок — этим, видно, и ограничивались его земные пожитки. Он подпоясал драную кожаную юбку и зашагал на юг так быстро, что носильщики снова зароптали. Робин пришлось его притормозить.

Очень скоро старик понял, что ему предстоит учить белую женщину языку. На ходу она указала сначала на себя, потом на всех окружающих, отчетливо назвала их по-английски и вопросительно посмотрела на старика. Тот ответил таким же вопросительным взглядом старческих слезящихся глаз. Однако она не отступила, коснулась своей груди и повторила имя «Номуса», и вдруг он понял.

Проводник похлопал себя по груди:

— Каранга, — пропищал он. — Каранга!

И опять взялся за новое дело с таким рвением, что ей пришлось умерить его пыл. Через несколько дней Робин выучила десятки глаголов, сотни существительных и начала пытаться складывать из них фразы, к вящей радости старого Каранги.

Однако прошло еще четыре дня, прежде чем Робин поняла, что с самого начала произошло недоразумение. «Каранга» означало не имя старика, а название его племени. Исправлять ошибку было уже поздно, потому что весь караван звал его Карангой, и старик охотно откликался. Трудно было заставить его хотя бы на шаг отойти от Робин. Он ходил за ней по пятам, вызывая отвращение и неприкрытую ревность Юбы.

— От него воняет, — целомудренно заявляла она. — Очень плохо воняет.

Так оно и есть, не могла не признать Робин.

— Ну, через какое-то время ты не будешь этого так сильно замечать.

Была, однако, и еще одна вещь, которую трудно было перестать замечать, потому что она показывалась из-под юбки старика всякий раз, как только тот опускался на корточки, а он всегда отдыхал именно так. Рискуя нарваться на праведный гнев брата, Робин вышла из положения, подарив Каранге пару шерстяных кальсон из нижнего белья Зуги. Старый Каранга неимоверно возгордился. Штаны хлопали по его длинным ногам, и он вышагивал с важным видом, как павлин.

На всем пути Каранга осмотрительно обходил подальше все населенные деревни, хоть и уверял Робин, что они принадлежат его племени. Между поселениями, казалось, не было ни торговли, ни обмена, каждое из них стояло на укрепленной вершине холма, замкнувшись во враждебной подозрительности.

К этому времени Робин достаточно овладела языком, чтобы побольше разузнать у Каранги о великом колдуне, от которого вождь получил волшебный фарфоровый талисман. Его рассказ взволновал ее и наполнил радостными предчувствиями.

Много сезонов дождей назад — старый Каранга не знал, сколько именно, в его годы все сезоны дождей сливаются в один, годом раньше, годом позже — трудно сказать, — так вот, в один не очень давний день пришел к ним необычайный человек. Он вышел из леса, в точности как она, и, как и она, был светлокожим. Однако его волосы и борода цветом походили на пламя (старик указал на лагерный костер), и он, без сомнения, был волшебником, пророком и заклинателем дождей, ибо в день его прибытия закончилась долгая засуха и разразился необычайный ливень, и реки наполнились водой впервые за много лет.

Этот бледнолицый колдун творил и другие чудесные подвиги: он превратился сначала в льва, потом в орла, поднял мертвого из могилы и мановением руки повелевал молнией. В пересказе Каранги сказка ничего не потеряла, уныло заметила Робин.

— Кто-нибудь говорил с ним? — спросила она.

— Мы слишком боялись, — признался Каранга, театрально трясясь от ужаса, — но я сам видел, как белый колдун в обличье орла пролетал над деревней и уронил с неба талисман.

Он в пантомиме взмахнул тощими руками.

Должно быть, острый запах анчоусов привлек птицу к пустому горшочку, подумала Робин, но он оказался несъедобным, и птица выронила его, по случайности пролетая над деревней Каранги.

— Колдун недолго оставался возле нашей деревни, он отправился дальше на юг. Мы слышали, что он путешествует быстро, наверно, в обличье льва.

Мы слышали о его чудесах, весть о них передавалась от холма к холму на языке барабанов. Как он излечивал смертельно больных, как бросил вызов древним духам каранга в их самом священном месте, выкрикивая такие оскорбления, что все, кто слышал эти ужасные слова, трепетали.

Мы узнали также, как он погубил великую жрицу мертвых, всесильную Умлимо, в ее собственной обители. Этот странный бледнолицый колдун убил Умлимо и уничтожил священные реликвии.

Он промчался по стране, как кровожадный лев, каким он и был, пока наконец не нашел покой далеко на юге, под темным холмом, Железной горой Таба-Симби, где он остался, чтобы творить разнообразные заклинания и чудеса, и люди приходили к нему издалека и платили за помощь зерном и другими дарами.

— Он все еще там? — требовательно спросила Робин.

Старый Каранга выкатил слезящиеся глаза и пожал плечами. «Кто возьмется предсказывать приход и уход великих колдунов и волшебников?» — казалось, говорил этот красноречивый жест.

Маршрут их путешествия пролегал не по прямой, как надеялась Робин. Чем дальше уходили они от деревни, тем менее Каранга был уверен, что знает, куда идти или где находится Железная гора, о которой он ей рассказывал.

Каждый день перед тем, как выступить в поход, он доверительно сообщал Робин, что уж сегодня-то они достигнут места назначения, а по вечерам, когда разбивали лагерь, извиняющимся тоном уверял, что завтра это произойдет непременно.

Он дважды указывал на скалистые холмики:

— Это, несомненно, Железная гора.

Но каждый раз их отгоняли градом летящих с высоты камней и копий.

— Я ошибся, — мямлил Каранга, — иногда мои глаза застилает тьма, даже под полуденным солнцем.

— Видел ли ты взаправду ту гору? — сурово допрашивала его Робин, почти что теряя терпение.

Каранга опустил седую морщинистую голову и принялся усердно ковырять костлявым пальцем в носу, чтобы скрыть замешательство.

— Верно, я сам не бывал в этом месте, не видел своими глазами, но мне рассказывал человек, который однажды говорил с тем, кто сам… — признался он, и Робин так рассердилась, что заорала на него по-английски:

— Ах ты, старый черт, что же ты раньше не сказал!

Старый Каранга понял если не слова, то тон, каким они были сказаны, и горевал так откровенно, что Робин не смогла злиться на него больше часа. Когда она снова разрешила ему нести ее бутыль с водой и мешок с провизией, на его благодарность жалко было смотреть.

Робин сгорала от нетерпения. Она не знала, далеко ли позади остался Зуга со своим охотничьим отрядом. Может быть, брат вернулся в лагерь и нашел ее записку в тот самый день, когда они ушли, а может быть, до сих пор охотится на слонов в более чем полутораста километрах отсюда, не подозревая, что она ушла без него.

Разочарование в брате и гнев на его недавние поступки постепенно пробудили в ней чувство соперничества. Она так далеко зашла и так много сумела совершить сама — начиная от общения с деревней Каранги и кончая долгим упорным походом по следам Фуллера Баллантайна, — что ей была нестерпима мысль о том, что Зуга явится как раз в самый миг желанного воссоединения с отцом.

Она догадывалась, как эта история будет изложена в дневнике Зуги и в книге, которая затем последует. Она знала, кто пожнет все лавры за неотступные поиски отца и их блестящее завершение.

Когда-то Робин считала, что слава и почести мало для нее значат, что она охотно оставит их на долю брата. Мисс Баллантайн полагала, что достаточной наградой ей будут объятия отца и сознание, что она принесла хоть немного покоя и облегчения страдающим народам Африки.

— Я до сих пор не могу до конца этого понять, — призналась она себе, объявляя третий подряд двойной переход.

Робин безостановочно гнала носильщиков вперед, чтобы подальше оторваться от брата, где бы он ни был.

— Я хочу найти отца, хочу найти его сама и хочу, чтобы мир узнал, что это я его нашла. Гордость — это грех, но в таком случае я всегда была грешницей. Прости меня, Иисусе, я искупила это тысячью других дел. Прости лишь этот небольшой малозначительный грех, — молилась она в своей грубой травяной хижине и, молясь, краем уха прислушивалась, не слышны ли крики входящих в лагерь носильщиков Зуги, и при каждом внезапном шорохе сердце ее падало.

Возник соблазн свернуть лагерь и объявить ночной переход к далекому холму, который на закате виднелся у горизонта, — старый Каранга в очередной раз уверенно объявил его Железной горой. Стояло полнолуние, и, может быть, именно этот переход поможет им окончательно обогнать брата.

Однако носильщики смертельно устали, даже Юба жаловалась на колючки в ногах. Казалось, только она сама и Каранга могли выдерживать такой темп изо дня в день. Надо дать им отдохнуть.

На следующее утро они отправились в путь спозаранку, когда трава еще прогибалась под капельками росы. Они не прошли и двух километров, как ее брюки вымокли до бедер. За последние несколько дней характер местности изменился. Высокое холмистое плато, поросшее густой травой и редколесьем, по которому они так долго шли, теперь похоже к югу понижалось, и одинокий пик, замеченный ими накануне вечером, открывал за собой целую вереницу холмов, простиравшихся через весь горизонт с востока на запад. Робин совсем пала духом.

Много ли у нее шансов найти лагерь одного человека, вершину единственного холма среди столь многих? Тем не менее Робин упорно шагала вперед, и еще до полудня они с Карангой, намного обогнав колонну, достигли вершины холма. Она сверилась с барометром Зуги, хранившимся в обитом бархатом деревянном футляре, и обнаружила, что высота над уровнем моря значительно превышает четыреста метров, хотя за последние два дня они спустились вниз на более чем шестьдесят шесть метров.

Они вскарабкались на скалистый уступ одного из холмов. Каранга шел за ней по пятам, а Юба — чуть в отдалении. С высоты Робин смогла внимательнее рассмотреть открывавшуюся впереди неровную, пересеченную местность. К югу холмы резко понижались. Может быть, они пересекли возвышенность и перед ними расстилается долина одной из уже открытых рек, которые обозначил на карте Том Харкнесс. Робин попыталась вспомнить их названия — Шаши, Тати и Маклутси.

Вдруг ей снова стало очень неуютно и одиноко. Эта земля такая бескрайняя. Дочь Фуллера Баллантайна почувствовала себя крошечной букашкой, пришпиленной к необозримой равнине под безжалостным синим небом. Она повернулась и сквозь длинную, окованную латунью подзорную трубу посмотрела на север, ища, не появятся ли признаки приближения отряда Зуги. Она ничего не заметила и не могла понять, радует ее это или огорчает.

— Каранга! — позвала она.

Старик с готовностью вскочил на ноги и поднял глаза на вершину скалы, где стояла Робин. Его лицо было доверчивым, как у преданной собачонки.

— Куда теперь? — требовательно спросила Робин, и он опустил глаза.

Стоя на одной по-птичьи тонкой ноге, Каранга пальцами другой почесывал голень, видимо, помогая себе размышлять над вопросом. Потом с виноватым видом он нерешительно обвел рукой ближайшие полдюжины холмов на горизонте, и сердце Робин упало. Приходилось признать, что они в конце концов заблудились.

Она знала, что ей предстоит сделать одно из двух.

Либо стоять здесь лагерем, пока не подойдет Зуга, либо возвращаться по собственным следам, пока не встретится с ним. Ни та, ни другая возможность не привлекала, и она отложила решение до завтра.

В речном русле у подножия холма была вода, обычная цепочка мелких теплых луж, загрязненных пометом птиц и зверей.

Вдруг Робин поняла, что очень устала. Пока ее окрыляла надежда, она этого не замечала, но сейчас осознала, что валится с ног. Каждая косточка ныла от усталости.

— Разобьем лагерь здесь, — сказала Робин капралу. — Возьмите двух человек и поищите мясо.

После выхода из деревни Каранги они каждый день шли так подолгу, что времени для охоты не оставалось. Последние остатки сушеной буйволятины воняли, как плохо выделанная кожа, и кишели мясными мухами. Она могла есть их только под толстым слоем соуса карри, а порошок карри почти вышел. Они отчаянно нуждались в свежем мясе, но у нее не было сил возглавить охотничий отряд.

Носильщики еще не кончили крыть листьями односкатную крышу, которая на эту ночь станет ее домом, как вдруг Робин услышала неподалеку ружейную стрельбу, а через час в лагерь вернулся капрал. Они нашли стадо очаровательных антилоп, или антилоп Гарриса, как предпочитал называть их Зуга, и свалили пять толстых шоколадно-коричневых самок. Носильщики, весело болтая, дружной толпой отправились помогать, а Робин, в сопровождении одной только Юбы, бесцельно бродила по речному руслу, пока не нашла укрытый от глаз водоем.

«Я, должно быть, пахну, как старый Каранга», — подумала она и принялась тереть себя пригоршнями белого песка, так как мыло кончилось несколько недель назад. Робин выстирала одежду и разложила ее сушиться на отполированных водой камнях у водоема. Потом, обнаженная, она сидела на солнцепеке, а малышка стояла рядом с ней на коленях и расчесывала ей волосы, чтобы они быстрей высохли.

Юба не скрывала своей радости в связи с тем, что Номуса снова принадлежит ей и рядом не околачивается старый Каранга. Несмотря на то, что та подавленно молчала, Юбе нравилось играть с ее волосами и смотреть на красноватые огоньки, которые вспыхивали в них на солнце под пробегающей расческой.

Расчесывая волосы, девушка весело болтала и тихо смеялась над собственными шутками, и никто из них не услышал, как по песку прошелестели шаги. Только когда рядом с Робин упала тень, она поняла, что они не одни. Она вскочила с тревожным вскриком, схватив еще сырые брюки и прижав их к груди, прикрыла свою наготу.

Но перед ней стояла женщина, невооруженная, робкая, перепуганная не меньше Робин. Немолодая, хотя на коже ее не было морщин и все зубы сохранились. Она происходила, несомненно, из народности машона — у них более тонкие, чем у нгуни, похожие на египетские черты лица. Короткая юбочка оставляла открытой верхнюю часть тела. Обнаженные груди были непропорционально велики для худого стройного тела, вытянутые соски торчали, словно она только что кормила грудью младенца.

— Я слышала выстрелы, — робко прошептала она, и доктор почувствовала облегчение: язык был понятен. Она из племени каранга. — Я пришла, услышав выстрелы. Я пришла отвести вас к Манали.

При этом имени горячая волна слез навернулась на глаза Робин, сердце подскочило, и она громко вздохнула.

Манали — человек в красной рубашке. Ее отец всегда решительно утверждал, что красный цвет отпугивает муху цеце и других кусачих насекомых и что добрая толстая фланель предохраняет от приступа малярии.

Мисс Баллантайн вскочила, забыв о своей наготе, торопливо подошла к женщине и пожала ей руку.

— Манали! — воскликнула она и добавила по-английски: — Где он? О, скорее отведите меня к нему.

Ее вели не просто случайность и не заблудившийся Каранга, думала Робин, шагая следом за новой проводницей по узкой извилистой звериной тропинке. Ее вел зов крови. Инстинктивно, как перелетная ласточка, она прилетела прямо к отцу.

Робин хотелось кричать об этом, петь от радости на весь лес. Женщина быстро шла впереди, ее узкая гладкая спина и плечи едва покачивались в такт движениям округлых бедер. Такая грациозная походка характерна для африканских женщин, с детства приученных носить груз на голове так, чтобы не пролить ни капли из полного до краев горшка.

Но переполненной ожиданиями Робин казалось, что женщина идет слишком медленно. Робин уже представляла, как шагнет ей навстречу могучая фигура отца, видела пламенеющий куст его бороды, слышала, как властный голос зовет ее по имени, он приподнимет свою дочь высоко над землей, как когда-то в детстве, потом сожмет в сокрушающих объятиях.

Она представляла, что он обрадуется не меньше ее, и после первых мгновений бурной встречи настанет черед долгих серьезных разговоров. Они расскажут друг другу все, что случилось за эти годы, между ними установятся доверие и задушевность, которых им так не хватало, и наконец отец и дочь вместе пойдут к одной общей цели. Впереди их ждут долгие годы, и он передаст ей факел, будучи уверенным, что его вера и труд перешли в любящие, надежные руки.

Каковы будут первые слова отца, когда он увидит и узнает ее? Сильно ли он удивится? Робин тихо засмеялась: разумеется, он будет глубоко тронут и признателен, что его дочь совершила такие подвиги, чтобы быть рядом с ним, да и сама она не сумеет сдержать радостных слез. Робин виделось, как отец нежно вытирает их. Его голос выдаст потаенную любовь, не угасшую за долгие годы разлуки, и ей станет так хорошо, так невыносимо сладостно.

В сумерках гаснущего дня женщина привела ее к крутой тропинке на западном склоне самого высокого холма. Робин снова засмеялась: это был тот самый холм, на который указал старый Каранга, когда до него оставалось чуть больше тридцати километров. В конце концов он оказался прав, и ей надо щедро отблагодарить старика. Она чувствовала себя счастливой, Робин хотелось одарить радостью весь мир.

Чуть ниже вершины тропинка выходила на ровный уступ, с одной стороны огражденный невысокой скалой, а с другой — обрывающийся к закату почти отвесным склоном. Оттуда открывалась захватывающая дух панорама лесов и саванны. Заходящее солнце окрасило всю равнину розовым и золотым, над далеким темно-синим горизонтом громоздились горы кучевых облаков с плоскими верхушками. Декорации для такого волшебного мгновения были самыми подходящими, но Робин лишь единожды взглянула на них; гораздо интереснее ей показалось то, что она увидела впереди.

Пред взглядом Робин предстала невысокая пещера. Косые лучи солнца проникали в нее на всю глубину, и было видно, что она неглубока и давно обжита. Свод и стены почернели от копоти, пол был чисто выметен, у входа горел костер, обложенный почерневшими камнями, и на них стоял небольшой глиняный горшок.

На оголенной площадке у входа в пещеру, вытоптанной за много лет, были разбросаны отходы человеческой деятельности: обглоданные кости животных, клочки меха, деревянные щепки и осколки разбитой посуды. Над поляной стоял запах гниющих пищевых отбросов, нестираной кожаной одежды, дыма и человеческих экскрементов, и это лишний раз подтверждало, что люди живут здесь уже много лет.

У небольшого дымного костра скорчилась одна-единственная фигура — древняя согбенная старуха под грудой грязных одеял, потертых и изъеденных молью, похожая больше на старую обезьяну, чем на человеческое существо. Она не шевелилась, и Робин едва взглянула на это странное существо: ее внимание приковал другой предмет.

В глубине пещеры, залитой последними лучами заходящего солнца, стояла кровать. Она была сделана из грубо срубленных деревянных шестов, связанных веревками из коры, но стояла на четырех ножках, это была кровать в европейском стиле, а не африканская циновка для сна. На ней лежала скомканная грязная меховая накидка, под которой вполне могло скрываться человеческое тело.

На каменном выступе над кроватью она увидела латунную подзорную трубу, тиковую шкатулку наподобие той, в какой Зуга держал секстант и хронометр, но старую и поцарапанную, и дешевый оловянный сундучок.

Робин хорошо помнила эту шкатулку в кабинете дяди Уильяма в Кингслинне, бумаги перетекали через край и рассыпались по столу. Отец согнулся над ними, очки в стальной оправе сползли на кончик крючковатого носа. Работая, он подергивал себя за густую рыжую бороду.

Робин сдавленно вскрикнула, прошмыгнула мимо старой карги, сидевшей у костра, пробежала по пещере и опустилась на колени у грубой кровати.

— Отец! — От волнения она охрипла, голос скрежетал в горле. — Отец! Это я — Робин!

Под меховым одеялом никто не шелохнулся. Она протянула руку, но остановилась, не дотронувшись до покрывала.

«Он умер, — горестно подумала Робин. — Я опоздала!»

Она заставила себя снова протянуть руку и коснулась вонючей груды старых мехов. Груда просела, и лишь через несколько секунд она поняла, что отброшенное одеяло случайно приняло форму человеческого тела.

Робин озадаченно поднялась и повернулась к женщине. Та стояла у костра и бесстрастно смотрела на нее, а маленькая Юба опасливо отступила к дальнему краю площадки.

— Где он? — Робин раскинула руки, чтобы подчеркнуть вопрос. — Где Манали?

Женщина опустила глаза. С секунду Робин ничего не понимала, потом тоже посмотрела вниз, на нелепую фигуру, скорчившуюся возле костра у ее ног.

Грудь Робин сдавило холодным стальным обручем, сердце сжалось так, что ей пришлось собрать все силы, чтобы заставить ноги сделать шаг по выметенному полу пещеры.

Женщина бесстрастно смотрела на дочь Манали. Она, очевидно, не поняла заданного по-английски вопроса, но ждала с бесконечным африканским терпением. Робин была готова вновь обратиться к ней, как вдруг скелетоподобная фигура у маленького дымного костра начала экзальтированно раскачиваться из стороны в сторону, и дребезжащий старческий голос невнятно затянул какую-то странную песнь, похожую на магическое заклинание.

Дата добавления: 2015-08-03