В поисках древних кладов 19 страница

Баллантайн остановился и тихо свистнул. Из подлеска в полосу лунного света вышел невысокий человек, держа ружье на изготовку. Трудно было не узнать эту вихляющую походку и настороженную посадку головы на узких плечах.

— Все в порядке, сержант.

— Мы готовы, майор.

Зуга осмотрел засаду, в которой сержант Черут спрятал людей вдоль тропы. Маленький готтентот хорошо разбирался в местности, и майор ощутил, что с каждым таким проявлением воинского мастерства его доверие и симпатия к сержанту возрастают.

— Затянемся? — спросил Ян Черут, уже сжимая во рту глиняную трубку.

— Не кури. — Зуга покачал головой. — Они почувствуют запах дыма.

Ян Черут неохотно сунул трубку в карман.

Зуга выбрал себе позицию в центре засады, где мог устроиться поудобнее у ствола упавшего дерева. Он со вздохом опустился на землю, неуклюже вытянув перед собой раненую ногу — после тирикеза предстоит долгая утомительная ночь.

Через несколько дней луна достигнет полнолуния, но уже сейчас при ее свете можно было бы прочитать заголовки газет. В кустарнике шелестели и шуршали мелкие зверьки, и приходилось быть настороже и напрягать слух, чтобы что-то расслышать.

Зуга первым услышал хруст гравия под чьими-то шагами. Он тихо свистнул, и Ян Черут щелкнул пальцами, подражая щелканью черного жука-скарабея, чтобы сообщить, что он наготове. Луна низко повисла над холмами, ее свет, проходя через ветви деревьев, окрашивал все вокруг тигровыми серебристыми и черными полосами и обманывал глаз.

В лесу что-то мелькнуло и исчезло, но Зуга уловил шорох босых ног на песчаной тропке, и вдруг они появились прямо перед ним — безмолвные крадущиеся тени. Зуга их сосчитал — восемь, нет, девять. У каждого на голове был тяжелый громоздкий узел. Майор вскипел от негодования, но в то же время ощутил мрачное удовлетворение от того, что ночь прошла не напрасно.

Как только первый из цепочки поравнялся с упавшим деревом, он нацелил ствол «шарпса» вверх и нажал на курок. Грохот выстрела разорвал ночь на сотни отголосков, эхом перекатывавшихся по лесу, и в тишине прозвучал как удар грома с небес.

Девять темных фигур застыли от ужаса. Не успело утихнуть эхо, как готтентоты Черута с громкими криками налетели на них со всех сторон.

Их нечеловеческий вой так леденил душу, что даже Зуга испугался, а на жертв он оказал поистине волшебное действие. Они уронили тюки и, парализованные суеверным ужасом, рухнули на землю, огласив лес жалобными воплями. Потом раздался стук дубинок по черепам и съежившимся телам, и визг и вопли зазвучали с новой силой.

Люди Яна Черута немало потрудились, выбирая и вырезая дубинки, и теперь пустили их в ход с жадным ликованием, стремясь расквитаться за ночь, проведенную в лишениях и скуке. Сержант Черут был в самой гуще схватки. От возбуждения он почти потерял голос и лишь визгливо тявкал, как обезумевший фокстерьер, загнавший на дерево кошку.

Зуга понимал, что вскоре придется остановить готтентотов, чтобы они кого-нибудь не убили или не изувечили всерьез, но наказание было заслуженным, и он подождал еще минуту. Майор даже сам внес в дело свою лепту. Один из распростертых людей вскочил на ноги и попытался удрать в подлесок, но майор взмахнул посохом и подсек убегавшего, а когда тот снова вскочил, словно на пружинах, Зуга коротким ударом правого кулака в челюсть опрокинул его в пыль.

Потом, отойдя от побоища, он вынул из нагрудного кармана одну из немногих оставшихся сигар, прикурил от фонаря и с удовольствием затянулся. Готтентоты начали уставать, их рвение ослабло. Ян Черут наконец обрел голос и впервые заговорил членораздельно:

— Slat hulle, kerels! — Бей их, ребята!

Пора их останавливать, решил Зуга и открыл заслонку фонаря.

— Хватит, сержант, — приказал он.

Звуки ударов стали реже и постепенно стихли совсем. Готтентоты отдыхали, опираясь на дубинки, тяжело дыша и обливаясь потом.

Пытавшиеся дезертировать носильщики с жалобными стонами распростерлись на земле, вокруг валялась их пожива. Некоторые из тюков разорвались. Ткань и бусы, фляги с порохом, ножи, зеркала и стеклянная бижутерия рассыпались по земле и смешались с пылью. Зуга разъярился с прежней силой, когда узнал оловянный ящик, в котором держал свой парадный мундир и шляпу. Он наградил ближайшего беглеца последним пинком и прорычал сержанту Черуту:

— Поставьте их на ноги и все соберите.

Девятерых носильщиков связали и препроводили в лагерь. Их нагрузили не только тяжелыми тюками, которые те пытались украсть, но и уймой ушибов, ссадин и синяков. Губы распухли и потрескались, у многих не хватало зубов, глаза опухли и затекли, а головы покрылись шишками, как свежесорванные земляные груши.

Гораздо болезненней было то, что весь лагерь до единого человека вышел, чтобы поглумиться и понасмехаться над беглецами.

Зуга выстроил пленников, выложил перед ними награбленное добро и в присутствии их товарищей на плохом, но выразительном суахили произнес речь, в которой уподобил их трусливым шакалам и жадным гиенам и оштрафовал каждого на месячное жалованье.

Представление было встречено с восторгом, публика улюлюканьем откликалась на каждое оскорбление, а виновные пытались сжаться в песчинку и исчезнуть с глаз. Среди зрителей не было ни одного носильщика, который не хотел бы улизнуть из лагеря. Собственно говоря, если бы побег удался, на следующую ночь за первыми последовали бы все остальные, но сейчас, когда план расстроился, они злорадствовали, избежав наказания, и наслаждались страданиями приятелей, вина которых заключалась в том, что их поймали.

Во время полуденного отдыха, между двумя этапами тирикеза следующего дня, носильщики, собравшись кучками в тени рощ мопане, пришли к выводу, что им достался сильный хозяин, такой, которого нелегко надуть, и это давало им уверенность в благополучном исходе предстоящего сафари. Пленение носильщиков-дезертиров, последовавшее сразу за победой над португальцем, неизмеримо укрепило авторитет Зуги.

Старшие групп порешили, что такому человеку подобает иметь хвалебное имя. Они долго совещались и, перебрав множество предложений, остановились на имени Бакела.

«Бакела» означало «тот, кто бьет кулаком», ибо из всех достоинств майора это поразило их сильнее всего.

Теперь они были готовы идти за Бакелой в огонь и в воду, и, хотя Зуга с тех пор каждую ночь раскидывал позади колонны сеть верных готтентотов, ни одна рыбка в нее не попалась.

— Сколько? — прошептал Зуга.

Ян Черут качнулся на пятках, пососал пустую глиняную трубку, задумчиво скосил восточные глаза и пожал плечами:

— Слишком много, не сосчитать. Две сотни, три сотни, может, все четыре.

Сотни раздвоенных копыт изрыли землю в мягкую пушистую пыль, круглые лепешки навоза с концентрическими кругами на верхушке были точно такими же, как у домашнего скота. В жарком воздухе долины Замбези повис густой запах хлева.

Уже час охотники шли через редкий лес мопане по пятам небольшого стада буйволов. Им приходилось сгибаться, чтобы пройти под низко нависшими ветвями, усеянными толстыми блестящими листьями, похожими по форме на раздвоенные следы. Они вели из леса, и там к ним присоединялось другое стадо, гораздо больше первого.

— Далеко до них? — снова спросил Зуга, и сержант хлопнул себя по шее, сгоняя буйволиную муху.

Величиной с пчелу, она была тускло-черного цвета и жалила, словно добела раскаленная игла.

— Мы уже так близко, что мухи, вьющиеся вокруг стада, еще не улетели. — Он ткнул пальцем в ближайшую кучу влажного навоза. — И помет еще теплый, — продолжал Ян Черут, вытирая палец сухой травой, — но они ушли в дурные земли. — Он указал подбородком вперед.

Неделю назад отряд дошел до склонов долины, но все возможные пути, обследованные Зугой в подзорную трубу, вблизи оказались тупиками. Ущелья заканчивались обрывистыми скальными стенами или ужасающими пропастями.

Они повернули на запад и пошли вдоль откоса. Зуга с небольшой группой разведчиков отправился вперед. Но день за днем по их левую руку маячили непреодолимые горные склоны, отвесно вздымавшиеся в небо. И даже ниже главного склона земля была изрыта глубокими ущельями и оврагами, утесами и черными скалами, усеяна грудами огромных валунов. Овраги заросли серым терновником, кусты переплелись так тесно, что приходилось ползти под ними на четвереньках, а поле зрения ограничивалось метром-другим. Стадо буйволов, которое они преследовали, скрылось в одном из таких узких ущелий. Их толстые шкуры были неуязвимы для острых красных колючек терновника.

Зуга достал из ранца, висевшего за плечами носильщика, подзорную трубу и внимательно осмотрел местность. Молодого Баллантайна снова поразила ее дикая, грозная красота, и в сотый раз за последние несколько дней он спросил себя, существует ли в этом лабиринте путь в империю Мономотапа.

— Ты слышал? — спросил Зуга, внезапно опустив подзорную трубу.

Звук был похож на мычание стада молочных коров, возвращающихся на ферму.

— Ja! — кивнул сержант Черут, и печальный звук снова эхом прокатился по черным утесам из железной руды. Ему ответило мычание теленка. — Они залегли там, в кустах жасмина. До заката они больше не двинутся.

Майор взглянул на солнце. Оно достигнет зенита часа через четыре. Ему нужно кормить сотню голодных ртов, а последнюю сушеную рыбу он выдал два дня назад.

— Нужно идти за ними, — сказал он.

Черут вынул трубку из желтых зубов и задумчиво сплюнул в пыль.

— Я счастливый человек, — сказал он. — С чего бы мне хотеть сейчас умереть?

Зуга снова поднял подзорную трубу и, осматривая гребни возвышенности, замыкающей глухую лощину, представил, как это будет выглядеть. Едва раздастся первый выстрел, как жасминовые кустарники наполнятся огромными разъяренными черными зверями.

Случайный ветерок, спустившийся в узкую долину, принес еще одну мощную волну запаха стада.

— Ветер дует вниз, в долину, — сказал Зуга.

— Они нас не почуют, — согласился Черут, но майор имел в виду не это. Он снова осмотрел ближайший гребень. Человек мог подняться по нему прямо к верховью узкой долины.

— Сержант, мы их вспугнем, — улыбнулся он, — как весеннего фазана.

Зуга находил, что туземные имена носильщиков слишком трудны, чтобы их произносить, и слишком сложны, чтобы запоминать. Носильщиков было четверо, он сам тщательно их подобрал, отклонив дюжину других претендентов, и прозвал Мэтью, Марком, Люком и Джоном. Такая честь возносила их на невиданную высоту, и они с усердием стремились усвоить свои обязанности. Через несколько дней они хорошо перезаряжали ружья, пусть не так виртуозно, как оруженосцы Камачо Перейры, но, в общем, сойдет.

Зуга нес «шарпс», а каждый из четырех носильщиков был вооружен слоновым ружьем десятого калибра, как советовал старый Харкнесс. В любой момент стоило майору лишь протянуть руку назад, как в ней оказывалось заряженное ружье.

Кроме слоновых ружей, носильщики несли скатанное одеяло, бутыль с водой, брезентовый мешок с едой, запас пуль и пороха и глиняный горшочек с огнем. Там лежал тлеющий комок моха и сухих опилок, из которого в несколько секунд можно было раздуть пламя. Такие блага цивилизации, как восковые спички, следовало поберечь, чтобы их хватило на долгие месяцы и годы.

Зуга освободил Люка, самого проворного и худого из четверых, от всей поклажи, кроме горшочка с огнем, указал на тропинку, ведущую вдоль утеса, и подробно разъяснил, что он должен делать.

Все слушали с одобрением, даже сержант Черут под конец глубокомысленно кивнул:

— Моя старая мать перед тем, как выгнать меня из дома, говаривала: «Ян, помни, все дело в мозгах».

В устье лощины, там, где она переходит в лес мопане, выходили на поверхность оголенные скальные породы — черные валуны из магнетита, принявшие под воздействием солнца и выветривания причудливые формы. Они образовывали природный редут по грудь высотой, за его стенами, пригнувшись, мог укрыться человек. В ста шагах впереди лощину перекрывал плотный частокол серо-стальных кустов терновника, но перед ним земля была чистой, там поднималось лишь несколько низкорослых кустов-подростов мопане и куртинки жесткой засохшей меч-травы высотой по плечо.

Зуга отвел отряд под скальное укрытие, а сам залез на вершину, чтобы следить в подзорную трубу за продвижением почти обнаженного носильщика — Люк осторожно карабкался по гребню утеса. Через полчаса он забрался по склону так высоко, что Зуга потерял его из виду.

Прошел еще час, и в верховьях лощины в нагретый воздух поднялась тонкая струйка белого дыма. Под легким дуновением ветерка она изящно изогнулась, как страусовое перо.

Словно по волшебству, эту струйку окружило другое облако, живое, пестрящее сотнями черных крапинок, что вились и метались вокруг. До Зуги донеслись еле слышные крики потревоженных птиц, и в подзорную трубу он различил радужное бирюзово-сапфировое оперение голубых соек. Они, кувыркаясь, ловили насекомых, вспугнутых языками пламени. Пиршество с ними разделяли переливчато-черные кукушки-дронго с длинными раздвоенными хвостами; кружась в облаках дыма, они сверкали на солнце металлическим блеском.

Люк хорошо делал свое дело. Одна за другой в воздух взвивались все новые струйки дыма. Зуга удовлетворенно хмыкнул. Поднимаясь в воздух, струйки соединялись и перегораживали лощину от края до края. Теперь от одного утеса до другого тянулась сплошная дымовая стена, дым стал грязно-черным, заклубился, унося ввысь обрывки горящих листьев и веточек, а потом тяжело покатился в лощину.

Майор вспомнил снежную лавину в Гималаях: завораживающий медленный поток, набирая вес и скорость, катится вниз и, всасывая воздух из долины, поднимает собственный ураган.

Теперь стали видны языки пламени, лижущие терновник; он слышал треск, похожий на шепот далекой реки. Тревожный рев буйволов прокатился по магнетитовым утесам, словно сигнал боевого горна, и шепот пламени усилился до глухого трескучего гула.

Облака дыма застилали солнце, погрузив долину в сверхъестественный мрак, и Зуга почувствовал, что вместе с ярким утренним солнышком исчезает и его храбрость. Эта адская завеса клубящегося черного дыма, казалось, таила в себе вселенскую угрозу.

Из кустов жасмина выскочило стадо антилоп-куду, их вел великолепный самец с закрученными штопором рогами, лежащими параллельно спине. Увидев Зугу, стоящего на вершине скалы, он тревожно фыркнул и развернулся, уводя от верного выстрела своих большеухих перепуганных самок. Их белые пушистые хвосты мелькнули в роще мопане и исчезли.

Зуга занял слишком заметное положение. Он спустился и устроился поудобнее среди камней, проверил боек ударника «шарпса» и взвел большой курок.

Впереди языков пламени над верхушками кустарников вздымалось белое облако пыли, и к реву огня добавился новый звук — глухой гром, от которого дрожала земля под ногами.

— Они идут, — пробормотал Ян Черут, и его маленькие глаза сверкнули.

Из частокола терновника выскочил один буйвол. Это был старый бык с полуоблысевшими плечами и крупом. Его пыльную серую шкуру пересекали тысячи старых шрамов и испещряли проплешины от укусов кустарниковых клещей. Большие колоколообразные уши порвались и обтрепались, кончик одного из круто изогнутых рогов обломился. Он несся неуклюжим галопом, копыта взметали пыль, как взрывы пушечных ядер.

Скоро он промчится мимо скального редута в двадцати шагах от них. Зуга подпустил его на расстояние вдвое большее и вскинул «шарпс».

Майор целился в толстую кожную складку под горлом животного, чтобы попасть в сердце, повредить артерии и крупные кровеносные сосуды. Он не заметил ни отдачи, ни грохота выстрела, лишь следил за полетом свинцовой пули. Над серой шкурой взвилось облачко пыли, а удар был точно таким же, как щелчок ротанговой трости директора школы по его мальчишеской заднице, — резким и упругим.

Наткнувшись на пулю, буйвол не упал и не пошатнулся, вместо этого он развернулся и, казалось, стал вдвое выше — задрав к небу нос, он ринулся в атаку.

Зуга потянулся за вторым ружьем, но рука встретила пустоту. Марк, номер второй его расчета, в ужасе сверкнул белками глаз, пронзительно вскрикнул, отшвырнул слоновое ружье и огромными скачками помчался к роще мопане.

Буйвол заметил убегавшего носильщика, снова повернул и помчался за ним, прогрохотав копытами в трех метрах от майора. Размахивая незаряженным «шарпсом», Зуга в отчаянии кричал, что ему нужно еще одно ружье, но буйвол уже исчез в сером облачке пыли. Он настиг Марка, когда тот добежал до опушки рощи.

Огромная шишковатая голова опустилась, едва не ткнувшись мордой в землю, затем взметнулась вверх с усилием, от которого мускулы на толстой шее вздулись желваками. Марк оглянулся через плечо, на черном лице блеснули расширившиеся глаза, пот ручьями тек по обнаженной спине, розовел разинутый вкрике рот.

Бешено молотя руками и ногами, носильщик взлетел, как тряпичная кукла, брошенная расшалившимся ребенком, и исчез вгустой зеленой листве мопане. Буйвол, не сбавляя скорости, помчался дальше в лес, но Зуга больше ничего не видел: крик сержанта Черута заставил его обернуться.

— Hier kom hulle! — Они идут!

Земля перед ними задрожала, словно в судорогах землетрясения, из укрытия вырвалось основное стадо. Живой массой смело вытоптало кусты терновника и залило долину от края до края.

Позади них нависала плотная завеса пыли, оттуда и появлялись буйволы, бесконечной чередой, ряд за рядом, кивая в такт шагам огромными шишковатыми головами. Открытые пасти наполнились серебристой слюной. Ониревели от страха и ярости, грохот копыт заглушал гул пламени.

Мэтью и Джон, два носильщика Зуги, остались на своих местах. Один из них выхватил у негр разряженный «шарпс» и вложил в его руку толстое ложе слонового ружья.

После «шарпса» ружье показалось тяжелым и разбалансированным, прицельные приспособления — грубыми: мушка представляла собой тупой конус, прицел — глубокую V-образную прорезь.

Сплошная стена животных катилась на них с ужасающей скоростью. Буйволицы были темно-шоколадного цвета, у телят, скакавших по бокам, шкуры лоснились красновато-коричневым, а между зачаточными рожками курчавились рыжие хохолки. Стадо сбилось в такую плотную кучу, что трудно было представить, что животные смогут расступиться и обогнуть скалы. Самая высокая и мускулистая буйволица в переднем ряду шла прямо на майора.

На долю секунды он застыл, целясь ей пряма в грудь, потом выстрелил. Щелкнул пистон, выпустив крошечное облачко белого дыма, и через миг слоновое ружье с оглушительным грохотом выплюнуло сгусток порохового дыма и яркого пламени. Обрывки горящего пластыря взлетели над головами атакующих животных, и Зуге показалось, что одно из них лягнуло его в плечо. Он отшатнулся, отдача высоко вскинула ствол, но громадная туша словно налетела на невидимый барьер. Сто граммов закаленного в ртути свинца ударили ее в грудь и сбили с ног, превратив в катящийся клубок рогов и копыт.

— Том Харкнесс! Эта твоя! — крикнул Зуга, посвящая добычу памяти седобородого охотника, и схватил новое заряженное ружье.

Следом шел буйвол, громадный, черный, тонна разъяренного мяса. Он заметил человека и длинным прыжком попытался перескочить через камни и добраться до него. Он был так близко, что Зуга, казалось, вот-вот коснется его дулом ружья десятого калибра. Снова раздался грохот, вылетел огонь и дым, и в вихре осколков кости и брызг крови полголовы быка отлетело. Он осел на задние ноги, брыкая передними копытами, и рухнул на землю, подняв облако пыли.

Невероятно, но стадо разделилось, галопом обтекая с обеих сторон их скальное убежище. С громким ревом текла колышущаяся двойная река могучих мускулов. Ян Черут, охваченный охотничьей лихорадкой, визгливо потявкивал, ныряя за каменный барьер, чтобы перезарядить ружье. Он откусывал край бумажного патрона, и порох сыпался по его подбородку. Он выплевывал пулю в ружейное дуло и яростно заколачивал ее шомполом, а потом снова вскакивал, чтобы выстрелить в густую массу исполинских туш.

Все длилось не больше двух минут, но казалось, прошла целая вечность. Они, задыхаясь и хватая ртом воздух, стояли среди клубов пыли, а вокруг лежала дюжина огромных черных туш. Барабанный топот стада стих в лесу мопане, а на них с громким ревом надвигалась новая опасность.

Их лизнул первый язык огня. Зуга почуял резкий запах горелых волос. В тот же миг облако пыли внезапно рассеялось, и они несколько секунд вглядывались в картину, от которой отнимались ноги.

Жасминовые кусты не горели, они взрывались столбами пламени.

— Бегите! — крикнул Зуга. — Уходите отсюда!

Рукав его рубашки обуглился, воздух болезненно обжигал легкие. Они добежали до опушки леса мопане. Блестящие зеленые листья пожухли и пожелтели, их края закрутились от пекла. Перед ними заклубился черный дым, и Зуге почудилось, что высыхают его глазные яблоки. Он знал, что сейчас на них обрушились лишь жар и дым, доносимые ветром, но если огонь перескочит через пустошь, они обречены. Перед ним, как привидения, виднелись готтентоты и носильщики. Они пробирались вперед, но слабели и теряли направление.

Внезапно, поглотив их с головой, налетели клубы дыма. Пламя не могло перескочить через открытое пространство, и жар доносился лишь порывами. Густую мглу пронзили лучи солнца, и к ним проник глоток сладкого свежего воздуха. Они с жадностью вдохнули и сгрудились, не в силах произнести ни слова, лишь хлопая себя по тлеющей одежде. Лицо Зуги почернело и покрылось волдырями, он сотрясался в приступе кашля. Переведя дыхание, он хрипло прорычал:

— Мясо, наверно, хорошо прожарилось. — Он указал на туши буйволов.

В этот миг откуда-то сверху тяжело свалилось какое-то существо. Человек поднялся на ноги и с трудом захромал к ним. Зуга хрипло рассмеялся.

— Ты скор на ногу, — приветствовал он Марка-носильщика, и остальные весело подхватили насмешку.

— Когда ты летишь, орлам впору стыдиться, — хохотал Ян Черут.

— Тебе бы жить на верхушках деревьев, — смачно добавил Мэтью, — с твоими волосатыми собратьями.

К вечеру они разделали буйволиные туши на влажные красные ломти и развесили их на коптильных полках. Полки представляли собой скрещенные шесты; под ними разводили медленно дымящий костер из сырого дерева мопане.

Теперь мяса для каравана хватит на много недель.

Камачо Перейра не сомневался, что если просто идти вдоль склона, держась чуть ниже обрывистого края, то в конце концов он набредет на след каравана. Сотня человек, идущих колонной, протопчет тропу, которую не заметит разве что слепой.

Но с каждым днем уверенность его иссякала. Они шли сквозь удушающий зной, от которого дрожал воздух. Жара, казалось, накатывала с удвоенной силой, отражаясь от черных холмиков-копи и магнетитовых скал, сверкавших на солнце, как чешуя чудовищной рептилии.

Из отряда, выделенного ему единокровным братом Альфонсе, он уже потерял двоих. Один неосторожно наступил на что-то вроде кучи сухих листьев, а эта куча в мгновение ока превратилась в разъяренную габонскую гадюку метра в два длиной и толщиной с человеческое бедро. Ее спину украшал отталкивающе красивый ромбовидный узор, голова была размером с мужской кулак. Разинутый рот отливал нежно-розовым оттенком осетрины, оттуда торчали изогнутые зубы сантиметров в восемь длиной. Она впилась в обидчика и выпустила ему в кровь полчашки самого токсичного яда в Африке.

Разорвав змею на клочки залпами из винтовок, Камачо и его спутники поспорили, долго ли еще протянет жертва. Ставками служила предполагаемая добыча. Камачо, единственный обладатель часов, был назначен хронометристом. Все собрались вокруг умирающего. Одни призывали его прекратить бесполезную борьбу, другие хриплыми голосами умоляли продержаться подольше.

У него начались судороги, он изгибался дугой, глаза полезли на лоб, челюсти сжимались в дьявольской усмешке, он потерял контроль над мышцами мочеиспускательного канала. Камачо опустился на колени рядом, поднес к нему связку дымящихся листьев тамбути, чтобы вывести несчастного из шока, и проговорил:

— Еще десять минут — ради старого друга Мачито, продержись еще десять минут!

С той последней судорогой дыхание с ужасающим бульканьем вырвалось из горла умирающего. Когда его сердце перестало биться, Перейра встал и с отвращением пнул тело ногой.

— Он всегда был шакалом, пожиратель падали!

Они принялись сдирать с него вещи, представляющие хоть маломальскую ценность. Из складок тюрбана выпали пять монет, пять тяжелых золотых мухуров Ост-Индской компании.

Во всей этой шайке не было ни одного человека, который не продал бы охотно в рабство родную мать за один золотой мухур, не говоря уже о целых пяти.

Едва блеснуло золото, как все ножи с сардоническим железным смехом выскочили из ножен, и первый, кто попытался потянуться за сокровищем, откатился в сторону, стараясь запихнуть внутренности в аккуратный длинный разрез на животе.

— Пусть лежат! — заорал Камачо. — Не прикасаться, пока не бросим жребий!

Ни один из них не доверял другому, и, пока тянули жребий, все ножи оставались наготове. С завистливым ворчанием победителям позволили подойти по одному и взять свою добычу.

Человек с распоротым животом дальше идти не мог, при каждом шаге его внутренности вываливались наружу, и поэтому он был все равно что мертв. А мертвому, как известно, личные вещи не нужны. Ему оставили рубашку и брюки, все равно эти вещи были порваны и безнадежно запачканы, но стянули все остальное — так же только что они раздели другого бедолагу. Потом, отпуская непристойные шутки, прислонили к основанию ствола марулы, оставив рядом для компании обнаженную жертву змеиного укуса, и отправились дальше вдоль откоса.

Отряд отошел на сотню шагов; на Камачо вдруг нахлынуло сострадание. Много лет они сражались, шли и распутничали бок о бок с умиравшим. Он вернулся.

Тот встретил его измученной усмешкой, от которой потрескались запекшиеся губы. Камачо ответил своей обычной сияющей улыбкой и бросил ему на колени заряженный пистолет.

— Будет лучше, если ты пустишь его в дело прежде, чем ночью тебя найдут гиены, — сказал он.

— Ужасно хочется пить, — проскрежетал умирающий, и из глубокой трещины на нижней губе выступила бусинка крови, яркая, как императорский рубин. Он впился глазами в девятилитровую бутыль с водой, висевшую на бедре Перейры.

Камачо передвинул бутыль на поясе так, чтобы ее не было видно. Содержимое соблазнительно булькнуло.

— Постарайся об этом не думать, — посоветовал он.

Существовала грань, где кончалось сострадание и начиналась глупость. Кто знает, когда и где они в следующий раз найдут воду? В этой проклятой Богом пустыне вода была ценностью, и не следовало попусту переводить ее на того, кто все равно почти что мертв.

Камачо успокаивающе похлопал бывшего приятеля по плечу, одарил последней очаровательной улыбкой и вразвалочку зашагал прочь сквозь кусты терновника, тихо насвистывая и сдвинув набекрень фетровую шляпу.

— Камачито вернулся, чтобы посмотреть, не забыли ли мы чего, — приветствовал его одноглазый абиссинец, когда он поравнялся с колонной, и все расхохотались.

Настроение у них было отличное, бутыли с водой наполнены больше чем наполовину, а впереди, как призрачный болотный огонек, маячила перспектива богатой добычи.

Но передвигаться становилось все труднее и труднее. Камачо еще не доводилось ходить по такой пересеченной и изрытой местности. Приходилось карабкаться на скалистый склон, потом прорубаться вниз сквозь цепкие кусты терновника к следующему сухому речному руслу, и снова вверх.

Кроме того, вполне могло оказаться, что либо англичанин передумал и все-таки направился на север от Замбези, в таком случае они его упустили, либо — и от этой мысли у Камачо мороз продирал по коже — они пересекли след каравана рано утром или поздно вечером и в полутьме не смогли его разглядеть. Совершить такую ошибку было легко, каждый день они пересекали сотни звериных троп, а след могло затоптать стадо зверей или занес один из свирепых коротких смерчей, пыльных дьяволов, что опустошают долину в это время года.

В довершение всех несчастий Камачо его банда благородных воинов находилась на грани мятежа. Начались открытые разговоры о том, чтобы повернуть назад. Мол, нет никакого англичанина и каравана с сокровищами, а если и есть, он уже далеко и с каждым днем уходит все дальше. Они устали карабкаться вверх-вниз по гребням и оврагам, вода иссякла, и поддерживать дух предприятия стало нелегко. Зачинщики то и дело напоминали остальным, что в их отсутствие полагающаяся всем доля в прибылях каравана разлетится в пух и прах. Пятьдесят рабов в руках стоят больше, чем сто мифических англичан впереди. Находилось множество веских причин, чтобы вернуться.

Перейре, в свою очередь, возвращаться было незачем, его ждал разве что гнев единокровного брата. Кроме того, ему нужно было уладить одно дело, нет, даже два. Он надеялся, что они устроят так, чтобы англичанин с сестрой остались в живых, особенно женщина. Несмотря на жару и жажду, стоило ему вспомнить ее в мужских брюках, как в паху все наливалось тяжестью. Он с усилием вернулся к действительности и взглянул через плечо на расхристанную цепочку бандитов.

Надо будет убить одного из них, решил он несколько часов назад. Чертовы пожиратели падали, это единственный язык, который они понимают. Нужно дать им урок, чтобы держали носы выше и шагали веселей.

Он уже решил, кого изберет. Больше всех болтал и красноречивее всех ратовал за возвращение на побережье одноглазый абиссинец, слепой на левый глаз. Сложность заключалась в том, что работу нужно было сделать чисто. Впечатление на его людей произведет нож, а не ружье. Но абиссинец не позволял никому подходить к себе близко с незрячей стороны. Стараясь не выдать себя, Камачо несколько раз пытался подкрасться к нему слева, но всякий раз абиссинец поворачивал к нему голову с густой шевелюрой курчавых волос и ухмылялся, а из пустой глазницы по щеке текли слезы.

Дата добавления: 2015-08-03