В поисках древних кладов 16 страница

На заре расстояние между кораблями достигло пятидесяти морских миль и быстро увеличивалось. Клинтон Кодрингтон нетерпеливо расхаживал по юту, то и дело останавливаясь и вглядываясь в южный горизонт.

Он спешил на самый горький зов, по велению самого настоятельного долга: женщина, которую он любил, звала на помощь, она оказалась в ужасной опасности, и медлить было нельзя.

В течении Замбези была величественность, какой Зуга Баллантайн не находил ни в одной из других крупных рек: ни в Темзе, ни в Рейне, ни в Ганге.

Река переливалась радужно-зеленоватым, как расплавленный шлак, перетекающий через край сталеплавильной домны. В изгибах широких излучин медленно кружились мощные водовороты, а на отмелях река кувыркалась, словно в таинственной темной глубине резвился исполинский левиафан. Главное русло достигало ширины в два километра, его окружали протоки поуже. Их устья прятались среди болот, поросших папирусом и тростником с пушистыми головками.

Небольшая флотилия еле двигалась против мощного течения. Возглавлял ее паровой баркас «Хелен», названный в честь матери Зуги.

Это судно сконструировал Фуллер Баллантайн. Оно было построено в Шотландии специально для злосчастной экспедиции на Замбези, которой удалось добраться всего лишь до ущелья Каборра-Басса. Сейчас баркасу было уже почти десять лет, и большую часть этого срока он страдал от храбрых инженерных изысков португальского торговца, купившего баркас у Фуллера Баллантайна после краха экспедиции.

Паровая машина баркаса скрипела и грохотала, из каждой трубки и стыка вырывался пар, дровяная печь разбрасывала искры и выпускала густой черный дым. С усердием, удивительным для ее возраста и не входившим в планы изготовителя, посудина толкала вверх по могучей реке три тяжело груженных баржи. Они делали в день самое большее километров двадцать пять, а от Келимане до Тете было больше трехсот.

Зуга зафрахтовал баркас и баржи, чтобы перевезти экспедицию до отправной точки в Тете. Они с Робин плыли на первой барже, везущей самое ценное и хрупкое снаряжение: медикаменты, навигационное оборудование, секстанты, барометры и хронометры, огнестрельное оружие и боеприпасы, а также личные походные вещи.

На третьей барже под неусыпным оком сержанта Черута плыли носильщики, нанятые в Келимане. Зугу уверили, что необходимую ему сотню носильщиков он сможет раздобыть в Тете, но ему показалось благоразумным взять с собой этих сильных и смелых людей. До сих пор никто не дезертировал, что было довольно необычно для начала долгого сафари, когда близость дома и очага может неодолимо притягивать слабые души.

На средней барже находились самые громоздкие припасы. Прежде всего тут были товары для торговли: ткани и бусы, ножи и топоры, дешевые ружья и свинцовые стержни для пуль, мешки с черным порохом и кремни. Эти товары были необходимы для того, чтобы приобретать свежую провизию, покупать у местных вождей право на проход по их землям, разрешения на охоту и разведку.

Отвечало за среднюю баржу последнее и наиболее сомнительное приобретение Зуги, нанятое в качестве проводника, переводчика и управляющего лагерем. В цвете его темно-оливковой кожи и в волосах, густых и блестящих, как у женщины, чувствовалась смешанная кровь. Зубы проводника, ослепительно белые, всегда охотно сверкали в улыбке. Однако глаза, даже когда он улыбался, оставались черными и холодными, как у рассерженной мамбы.

Губернатор Келимане заверил Зугу, что этот человек — самый знаменитый охотник на слонов и исходил все португальские владения. Он забирался в глубь континента дальше, чем любой из португальцев, говорил на дюжине местных диалектов и знал обычаи разных племен.

— Вы не сможете путешествовать без него, — убеждал майора губернатор. — Это было бы сумасбродством. Его услугами пользовался даже ваш отец, знаменитый доктор Фуллер Баллантайн. Именно он показал вашему достославному отцу путь к озеру Малави.

Зуга приподнял бровь:

— Мой отец был первым человеком, кто дошел до озера Малави.

— Первым белым человеком, — деликатно поправил его губернатор, и Зуга улыбнулся: это был один из тех тонких нюансов, какими Фуллер Баллантайн защищал свои открытия и исследования.

Разумеется, люди по берегам озера живут уже по крайней мере две тысячи лет, а арабы и мулаты торгуют там две сотни лет, но они не белые люди. Вот в чем существенная разница.

Наконец Зуга сдался, догадавшись, что этот образец совершенства является еще и племянником губернатора и что дальше экспедиция пойдет несравненно более гладко, если в ее составе будет человек с такими связями.

В первые же несколько дней он получил повод изменить свое мнение. Их спутник оказался хвастуном и занудой. Его запас историй был нескончаем, и героем всегда оказывался он, а явное пренебрежение истиной ставило под сомнение все излагаемые им сведения.

Для Зуги оставалось загадкой, хорошо ли этот человек говорит на племенных диалектах. Со слугами он предпочитал общаться с помощью носка собственного ботинка или с помощью плети из кожи гиппопотама, с которой никогда не расставался. Что касается его охотничьего мастерства, то тратил он несметное количество пороха и зарядов.

Баллантайн растянулся на корме баркаса в тени брезентового навеса и, держа на коленях блокнот, делал зарисовки. К такому времяпрепровождению он пристрастился в Индии, и, хоть и знал, что не обладает большим талантом, все же это занятие помогало скоротать часы досуга и сохранить наброски людей и мест, событий и животных. Некоторые из рисунков и акварелей Зуга намеревался включить в книгу с описанием экспедиции. Эта книга принесет ему состояние и славу.

Он пытался передать на бумаге необъятность реки, вышину пронзительно-синего неба и полуденных грозовых туч, громоздящихся, словно башни, как вдруг раздался грохот ружейного выстрела. Майор раздраженно нахмурился и поднял глаза.

— Опять он. — Робин уронила книгу на колени и оглянулась на вторую баржу.

Взгромоздившись на самую вершину груза, Камачо Нуньо Альварес Перейра перезаряжал ружье, шомполом забивая заряд в длинный ствол. Высокая фетровая шляпа торчала у него на голове, как каминная труба, а вокруг тульи, словно печной дым, развевались страусовые перья. Зуга не видел, в кого он стрелял, но догадался, какой будет его следующая цель. Течение отнесло баркас к внешнему краю широкой излучины, и кораблик, пыхтя, пытался пробраться между двумя песчаными отмелями.

Белый песок сверкал на солнце, как альпийские снежные поля, и на нем резко выделялись черные тени, похожие на округлые гранитные валуны.

Баркас медленно приближался, и тени превратились в стадо сонных гиппопотамов. Их было не меньше дюжины. Один из них, огромный, покрытый шрамами самец, лежал на боку, выставив напоказ громадное брюхо.

Зуга перевел взгляд с огромных спящих животных на Камачо Перейру, плывшего на второй барже. Камачо приподнял шляпу и приветственно помахал. Даже издалека его зубы сверкнули как семафор.

— Сам нанимал, — елейно сказала Робин, проследив за взглядом Зуги.

— Он нам пригодится. — Зуга посмотрел на сестру. — Мне говорили, что он лучший охотник и проводник на всем восточном побережье.

Оба глядели, как Камачо, закончив заряжать ружье, ставит боек на взрыватель.

Вдруг спящие гиппопотамы заметили приближающийся баркас. С проворством, удивительным для таких неуклюжих на вид животных, они вскочили и помчались по белому песку, вздымая огромными ногами тучи пыли. С громким плеском, подняв каскады брызг, они плюхнулись в воду и быстро исчезли, оставив на поверхности гроздья пены. С носа первой баржи Зуга ясно видел темные тени в глубине. Чем больше Зуга глядел на них, тем большую симпатию и восторг вызывали у него эти нерасторопные существа Он вспомнил детский стишок, который ему читал дядя Уильям. Стишок начинался так: «Гип-по-кто-там?»

Баллантайн все еще улыбался, когда невдалеке от баржи всплыл гиппопотам. Показалась массивная серая голова, карманы, прикрывающие ноздри, раскрылись, зверь вдохнул и замотал маленькими круглыми ушами, вытряхивая из них воду. Они затрепетали, как крылья птицы.

С секунду он глядел на непонятные движущиеся предметы красными поросячьими глазками. Потом, разинув пасть во всю ширь, продемонстрировал шелковистую розовую пещеру и кривые желтые клыки, способные перекусить пополам вола. Зверь уже не казался толстым и смешным. Он был тем, кем и являлся на самом деле — самым опасным из крупных зверей Африки.

Майор знал, что гиппопотамы умертвили больше людей, чем слоны, львы и буйволы, вместе взятые. Они легко могут разгрызть макоро, распространенное во всей Африке хрупкое долбленое каноэ, и перекусить пополам перепуганных гребцов. Они запросто выходят из воды, чтобы догнать и убить человека, который, по их мнению, угрожает самке, а в местах, где на них охотятся, способны нападать неспровоцированно. Однако стальные борта барж были не под силу клыкам этих великанов, и Зуга мог наблюдать за ними вполне безбоязненно.

Из разинутой пасти вырвался грозный рев. Приближаясь к незваным гостям, угрожающим его самкам и детенышам, зверь ревел все громче и страшнее. Камачо закинул руку за голову и ухарски сдвинул шляпу набекрень. С неизменной улыбкой он вскинул ружье и выстрелил.

Зуга видел, как пуля глубоко проникла в горло животного и повредила артерию. Из разинутой пасти хлынул алый фонтан, окрасил сверкающие клыки и вылился из каучуковых усатых губ. Рев зверя перешел в пронзительный крик боли, он нырнул, подняв тучу брызг.

— Я его уби-ил! — завопил Камачо.

Его громкий смех заполнил наступившую тишину. Гиппопотам погрузился в воду, и течение, клубясь, уносило его кровь.

Робин вскочила и вцепилась в поручень, ее загорелые щеки вспыхнули.

— Безжалостная бойня, — тихо произнесла она.

— И бессмысленная, — согласился Зуга. — Зверь погибнет под водой, и его унесет в море.

Он ошибся: раненое животное всплыло опять, рядом с баржей. Из разинутой пасти потоком хлестала кровь. Обезумев, гиппопотам бился и метался, описывая круги, вода и кровь заглушали его рев. Предсмертное неистовство достигло высшей точки. Пуля, должно быть, повредила его мозг, и он не мог закрыть пасть или владеть конечностями.

— Я его уби-ил! — вопил Камачо, возбужденно приплясывая на носу второй баржи.

Он всаживал в огромную серую тушу пулю за пулей. Его черные слуги действовали со слаженностью, которая достигается только долгой практикой, так что у Камачо в любую секунду было наготове заряженное ружье, а услужливые руки тотчас же после выстрела принимали дымящееся оружие.

Цепочка барж медленно плыла вверх по течению, оставив подстреленного великана позади. Он все слабее трепыхался посреди расплывающегося круга окрашенной кровью воды и в конце концов перевернулся брюхом кверху. На миг к небу взметнулись четыре неуклюжие ноги, и зверь погрузился в воду. Река смыла кровь и унесла вниз по течению.

— Какая мерзость, — прошептала Робин.

— Да, но он чертовски здорово натаскал своих оруженосцев, — задумчиво произнес Зуга. — Вот как нужно готовиться, когда идешь охотиться на слонов.

За два часа, до заката «Хелен» приблизилась к южному берегу. Впервые после выхода из Келимане на берегу, где до сих пор тянулись только бесконечные тростниковые болота и песчаные отмели, появилось что-то примечательное.

Берег здесь был круче, подымался над рекой метра на три. Тысячи острых копыт протоптали в серой почве звериные тропы, тысячи мокрых животов отшлифовали глину до блеска — это огромные крокодилы скользили по почти отвесному склону, как на санках, вспугнутые плеском вращающегося винта «Хелен». Закованные в тяжелую броню чудовища с выпученными глазами, торчащими из ороговевшей чешуи на верхушке длинной динозавровой морды, вызывали у Робин отвращение — до сих пор такого чувства она не испытывала ни к одному из африканских животных.

Здесь на берегу росли деревья, а не только колышащиеся заросли папируса. Самыми примечательными были изящные пальмы со стволами, напоминающими бутылку кларета.

— Фителефасы, — сказал Зуга. — Косточки в их плодах похожи на шарики из слоновой кости.

Вдали, за пальмами, на багряном вечернем небе стали различимы очертания гор и холмов-копи. Они наконец прошли дельту и сегодня ночью смогут разбить лагерь на твердой земле, а не на сыпучем белом песке, и развести костер из настоящих дров, а не из тонких стеблей тростника.

Зуга обошел часовых, расставленных сержантом Черутом вокруг барж, груженных снаряжением, потом проверил, как разбивают палатки. После этого он взял «шарпс» и направился в перемежаемую редким лесом саванну, расстилавшуюся за лагерем.

— Я с тобой, — предложил Камачо. — Убьем кого-нибудь.

— Твое дело — разбить лагерь, — холодно ответил Зуга.

Португалец сверкнул улыбкой и пожал плечами.

— Я очень хорошо разобью лагерь — увидишь.

Но едва майор исчез среди деревьев, как улыбка слетела с лица Камачо, он откашлялся и сплюнул в пыль. Потом вернулся туда, где в сутолоке люди натягивали брезент на шесты и таскали свежесрубленные ветки терновника, чтобы выстроить вокруг лагеря шерм — колючую изгородь для защиты от рыскающих в ночи львов и гиен.

Проводник стегнул чью-то голую черную спину:

— Пошевеливайся, мать твою и двадцать семь отцов.

Человек вскрикнул от боли и удвоил усилия, а от удара плетью из кожи гиппопотама на блестящих от пота мускулах вздулся багровый рубец толщиной с мизинец.

Камачо зашагал к небольшой рощице, возле которой Зуга решил разбить палатки для себя и сестры. Он заметил, что палатки уже поставлены, а женщина совершает привычный ежевечерний осмотр, во время которого она вылечивает все хворобы отряда.

Доктор сидела за складным походным столом. Приближаясь, Камачо увидел, как она встала и нагнулась, чтобы осмотреть ногу одного из носильщиков — он уронил топор и чуть не отрубил себе палец.

Португалец застыл на месте, в горле у него пересохло. Со дня отбытия из Келимане женщина не снимала мужских брюк. Камачо считал, что они более соблазнительны, чем даже обнаженная плоть. Он впервые видел белую женщину в таком наряде и не мог отвести глаз. Едва Робин попадалась ему на глаза, как Камачо начинал исподтишка наблюдать, с жадностью поджидая момент, когда она нагнется и молескин на ягодицах натянется, вот так, как сейчас. Но каждый раз этот миг пролетая чересчур быстро — женщина выпрямлялась и начинала беседу с черной девчонкой, казавшейся скорее подругой, нежели служанкой.

Племянник губернатора прислонился к стволу высокого дерева умсиву и глазел на нее, от желания его черные глаза затуманились и стали бархатистыми. Он тщательно взвешивал последствия того, о чем со дня выхода из Келимане ему мечталось еженощно. В воображении он видел все до мельчайших подробностей, каждый жест, каждый взгляд, слышал каждое слово, каждый вздох и вскрик.

Все было не так уж невозможно, как казалось на первый взгляд. Да, она англичанка, дочь знаменитого человека, священнослужителя, и это затрудняет его планы. Однако в том, что касалось женщин, у Камачо было инстинктивное чутье. В ее глазах и полных мягких губах сквозила чувственность, и двигалась она с животной осторожностью. Португалец беспокойно поерзал, сунул руку в карман и принялся там теребить и дергать.

Он прекрасно знал, что являет собой идеальный образчик мужской красоты — густые черные кудри, цыганская поволока в глазах, ослепительная улыбка, сильное, хорошо сложенное тело. Он был привлекателен, даже неотразим и не раз перехватывал любопытный женский взгляд. Его смешанная кровь часто привлекала белых женщин, в ней была экзотика, притягательность запретного и опасного, а в этой женщине он чувствовал бесстрашное пренебрежение к общепринятым условностям. Это вполне возможно, решил Камачо, и вряд ли представится более подходящий случай, чем сейчас. Чопорный братец-англичанин умотал из лагеря и появится через час, а то и позже, а женщина закончила осматривать маленькую группку заболевших носильщиков. Служанка принесла в палатку чайник с кипятком, и доктор задернула полог.

Камачо прослеживал этот ритуал каждый вечер. Однажды масляная лампа отбросила тень доктора на брезент, и он увидел ее силуэт — женщина снимала терзающие ее брюки и подмывалась губкой… При этом воспоминании его пробрала сладостная дрожь, и он оттолкнулся от ствола дерева.

В эмалированном тазу Робин разбавляла кипяток из чайника. Вода была обжигающе горячей, но ей нравилось, когда кожа краснела и оставалось восхитительное ощущение чистоты. Вздохнув от приятной усталости, она начала расстегивать фланелевую рубашку, как вдруг в полог палатки кто-то поскребся.

— Кто там? — спросила Робин.

Послышался знакомый низкий голос, и по коже пробежал тревожный холодок.

— Что вам нужно?

— Хочу с тобой поговорить, госпожа. — Голос звучал заговорщически.

— Не сейчас, я занята.

Этот мужчина отталкивал ее, но в то же время странным образом привлекал. Она не раз ловила себя на том, что разглядывает его, как красивое, но ядовитое насекомое. Ее злило, что он это замечает, Робин смутно догадывалась, что к такому человеку опасно выказывать даже малейший интерес.

— Приходите завтра. — Она вдруг сообразила, что Зуги в лагере нет, а маленькую Юбу она отослала с каким-то поручением.

— Не могу ждать. Я болен.

Не откликнуться на такой зов она не могла.

— Ладно. Подождите, — велела доктор и застегнула рубашку.

Чтобы оттянуть время, она занялась инструментами, разложенными на столе. Касаясь их, переставляя бутылочки и склянки с лекарствами, она обретала уверенность.

— Войдите, — наконец позвала Робин и обернулась ко входу в палатку.

Камачо, пригнувшись, вошел, и Робин впервые осознала, как он высок. Он заполнял собой всю палатку, а его улыбка, как фонарь, светила в полумраке. Доктор снова поймала себя на том, что таращится, как цыпленок на танцующую кобру. Он был красив перезрелой, упаднической красотой. Его непокрытая голова, казалось, состоит только из жгучих глаз и ореола темных волос.

— Что случилось? — спросила Робин, стараясь говорить уверенно и деловито.

— Я покажу.

— Давайте, — кивнула она, и Камачо расстегнул рубашку.

Его кожа темно-оливкового цвета блестела, как мокрый мрамор, а волосы на груди курчавились тугими завитками. Живот был поджарым, талия — по-девичьи тонкой. Робин пробежала глазами по его телу, уверенная, что ее взгляд равнодушен и профессионален, но, что и говорить, он был великолепным животным.

— Где болит? — спросила Робин, и он одним движением расстегнул и спустил легкие парусиновые штаны — единственное, что было на нем надето ниже пояса.

— Где?.. — переспросила она и услышала, что ее голос дрогнул.

Она не сумела закончить вопрос, ибо внезапно поняла, что стала жертвой тщательно спланированной уловки и положение ее очень опасно.

— Болит здесь? — Робин по-прежнему могла говорить лишь хриплым шепотом.

— Да. — Камачо тоже говорил шепотом и медленно повел бедрами. — Может быть, сможешь помочь?

Он шагнул к ней.

— Конечно, помогу, — ласково сказала Робин и протянула руку к разложенным хирургическим инструментам.

Она всерьез сожалела о том, что ей предстоит сделать, ибо этот орган являл собой высшее проявление искусства природы. Она обрадовалась, когда ее рука нащупала игольчатый зонд, а не один из острых, как бритва, скальпелей.

За миг до того, как Робин нанесла удар, он сообразил, что сейчас произойдет, и его смазливое смуглое лицо побелело от ужаса. Камачо отчаянно пытался вернуть свою плоть туда, откуда достал, но руки тряслись от страха.

Когда зонд вонзился в него, португалец завизжал, как девчонка, и, не переставая визжать, завертелся на месте, словно одну ногу пригвоздило к полу. Он обхватил себя обеими руками, и Робин с холодным профессиональным интересом заметила произошедшую в нем мгновенную перемену.

Она снова выставила зонд, и Камачо не мог дольше оставаться в палатке. Он натянул штаны и, испустив последний вопль ужаса, врезался головой в поддерживающий палатку шест. Удар задержал его всего лишь на секунду, и племянник губернатора спасся бегством. Робин сотрясала жестокая дрожь, но, однако, она чувствовала странную гордость. Опыт оказался необычным и полезным. Однако, чтобы описать его в дневнике, придется воспользоваться личным шифром.

После того вечера португалец старался держаться подальше от доктора, и она была рада, что не натыкается то и дело на жаркий взгляд его черных глаз. Она подумала, не рассказать ли о случившемся Зуге, но решила, что поставит обоих в неловкое положение, да и слова трудно подобрать. В общем, не стоит. Кроме того, Зуга наверняка отреагирует очень резко, в этом она была уверена. За холодной сдержанной внешностью, догадывалась Робин, кроются тайные страсти и темные чувства. В конце концов они родные брат и сестра, и если ее этот случай так расстроил, почему он должен откликнуться иначе?

С другой стороны, Робин подозревала, что португалец, как загнанный в угол дикий зверь, может представлять собой смертельную опасность даже для такого опытного солдата и храбреца, как Зуга. Она с ужасом подумала, что может поставить брата в положение, которое приведет если не к смерти, то по крайней мере к серьезным ранениям. Кроме того, она сама приняла к обидчику довольно действенные меры. Камачо больше не доставит хлопот, с удовольствием подумала Робин, выкинула его из головы и целиком отдалась радости последних, ничем не занятых дней путешествия вверх по реке.

Река сужалась, течение стало быстрее, и скорость продвижения каравана замедлилась еще больше. Картина вдоль берегов все время менялась. Они сидели рядом под навесом, Зуга писал или делал зарисовки, а она обращала его внимание на незнакомых птиц, зверей и деревья и слушала рассказы брата. Его знания были почерпнуты в основном из книг, но тем не менее были широки и разнообразны.

Склоны речной долины на горизонте тянулись как петушиные гребни, такие плоские, что, казалось, их вырезали из листов некоего непрозрачного материала. Лучи рассветного солнца, пробиваясь сквозь них, озаряли все вокруг колдовским сиянием. Солнце поднималось выше, краски тускнели, переходя в эфирную белизну яичной скорлупы, и совсем растворялись в жаркой полуденной дымке, чтобы к концу дня предстать перед глазами уже в новой гамме от бледно-розового до пепельно-сиреневого, от цвета зрелой сливы до нежно-абрикосового.

Холмы образовывали задник сцены, а декорациями служили леса, узкой полосой тянувшиеся вдоль реки. Деревья росли высокими галереями, вверху их раскидистые ветви сплетались, в кронах резвились мартышки-верветки. Стволы деревьев пестрели разноцветными пятнами лишайников — сернисто-желтых, жгуче-оранжевых и сине-зеленых, как летнее море. С крон исполинов, касаясь речных вод или исчезая в густом темно-зеленом подлеске, свисали спутанные канаты лиан, которые Робин в детстве называла «обезьяньими веревками».

За узкой полосой растительности на сухих холмах тут и там мелькали пятна лесов, и Робин ощутила болезненный укол ностальгии, увидев уродливый баобаб со щетинистыми ветвями, венчающими толстый раздутый ствол. Мать часто рассказывала ей африканскую легенду о том, как Нкулу-кулу, величайший из великих, посадил баобаб вверх тормашками, корнями в воздух.

Почти на каждом баобабе среди голых ветвей было устроено гнездо хищной птицы — косматый ворох сухих прутьев и веточек, похожий на висящий в воздухе стог сена. Обычно птицы держались вблизи от гнезда, сидели на самом длинном суку неподвижно, как все хищники, или парили широкими кругами, изредка взмахивая распростертыми крыльями.

Вдоль этого участка реки животных было очень мало, лишь изредка, завидев вдалеке баржи, спешила укрыться в зарослях пугливая антилопа — мелькали на мгновение длинные, закрученные штопором рога большого куду или белый, как пуховка для пудры, хвост тростникового козла.

Поблизости от реки добрых двести лет на дичь велась жестокая охота, если не самими португальцами, то их вооруженными слугами.

Зуга спросил Камачо:

— Ты когда-нибудь видел в этих местах слонов?

Португалец сверкнул улыбкой и заявил:

— Если я нахожу, то убиваю.

Вдоль хорошо освоенного водного пути такое чувство разделял едва ли не каждый путешественник, этим и объяснялась робость и скудность дичи в здешних местах.

Камачо приходилось ограничиваться стрельбой по орлам-рыболовам, которые восседали на нависающих над водой ветвях, как на насесте. У этих красивых птиц голова, грудь и плечи такие же белоснежные, как у их знаменитого собрата — американского белоголового орлана, а тело изумительного красно-коричневого и иссиня-черного цвета. То и дело взрыв хохота Камачо сообщал об удачном выстреле, птицы неуклюже кувыркались на непропорционально широких крыльях и падали в зеленую воду. Удар свинцовой пули — и величавая царственность погибала несуразной, нелепой смертью.

Через несколько дней племяннику губернатора удалось избавиться от странной походки с широко расставленными ногами, которой наградило его лечение Робин, а смех вновь обрел привычную звонкость. Но остались другие раны, не заживающие так быстро, — раны, нанесенные гордости и его мужскому достоинству. Его похоть в мгновение ока сменилась жгучей ненавистью, и чем дольше он ее пестовал, тем глубже она разъедала его душу и тем сильнее мечтал он о мести.

Однако с личными планами придется подождать. У него есть дело поважнее. Возложив на него эту задачу, его дядя, губернатор Келимане, оказал ему большое доверие, и провала он не простит. Дело касалось семейного состояния и, хоть и в меньшей степени, семейной чести. Надо сказать, что последняя вследствие постоянных трений в значительной мере потеряла былой блеск. К тому же с тех пор, как Португалию вынудили соблюдать Брюссельский договор, семейное состояние сильно поистощилось. То немногое, что осталось у семьи, нуждалось в защите. Золото превыше чести, а с честью нужно считаться только тогда, когда это не мешает прибылям, — таким был девиз семьи.

Дядя, как всегда, был дальновиден. Он сразу понял, что эта английская экспедиция таит угрозу его интересам. Экспедицию возглавлял сын Фуллера Баллантайна, и следует ожидать, что он усугубит неимоверный ущерб, нанесенный семейству этим известным возмутителем спокойствия. Кроме того, кто знает, каковы истинные цели экспедиции?

Майор Баллантайн уверял, что экспедиция организована, чтобы найти пропавшего отца, но это, разумеется, полная чушь. Слишком простое и прямое объяснение, а англичане никогда не бывают ни просты, ни прямы. Столь хорошо снаряженная экспедиция обошлась, наверно, в несколько тысяч фунтов стерлингов — сумма огромная, намного превосходящая годовое жалованье младшего армейского офицера или достаток семьи миссионера, чьи тщетные попытки проплыть по Замбези кончились бесчестьем и насмешками. Больной старик наверняка давным-давно погиб в неизведанных пустынях.

Нет, у этой суеты другая подоплека — и губернатор желал знать, какова она.

Возможно, конечно, что офицер британской армии втайне осуществлял рекогносцировку по заданию неугомонного правительства своей страны. Кто знает, какие планы вынашивает оно касательно суверенной территории блистательной Португальской империи? Жадность этой бесстыжей нации лавочников и торговцев не знает границ. Несмотря на их традиционный союз с Португалией, губернатор им не доверял.

С другой стороны, может быть, экспедиция эта и частная, но губернатор ни на миг не забывал, что возглавляет ее сын любителя совать нос не в свое дело, обладающего глазом не хуже, чем у стервятника. Кто знает, что отыскал старый черт в неведомой земле: гору из золота или серебра или легендарные затерянные города Мономотапы с нетронутыми сокровищами? Всякое может быть. Само собой, старый миссионер сообщил об открытии своему сыну. Если там есть гора золота, губернатор был бы очень рад о ней узнать.

Если там и нет новых сокровищ, то у них есть старые, которые нужно беречь. Камачо Перейра обязан отвести экспедицию от некоторых районов, чтобы они не наткнулись на тайны, неизвестные даже лиссабонским хозяевам губернатора.

Приказ Камачо был ясен: увести англичанина подальше, ссылаясь на неимоверные трудности путешествия в определенном направлении — на болота, горные цепи, болезни, диких зверей и еще более диких людей и расписывая, какие изобильные земли, дружелюбные народы, горы слоновой кости ждут их в другой стороне.

Если это не удастся — а майор Баллантайн, по-видимому, в полной мере обладал высокомерием и упрямством, свойственным нации, — то Камачо должен был использовать все доступные ему средства убеждения. И губернатор, и его племянник хорошо понимали этот эвфемизм.

Камачо почти убедил себя, что это единственный разумный образ действий. За Тете нет другого закона, кроме закона ножа, а Камачо всегда жил по нему. Теперь он смаковал эту мысль. Он находил неприкрытое презрение англичанина раздражающим, а отказ женщины — ранящим.

Он внушил себе, что причиной такого отношения к нему и брата, и сестры является его мулатская кровь. В самооценке Перейры эта тема была болезненной, поскольку даже в португальских владениях, где смешанные браки встречались практически повсеместно, примесь негритянской крови все-таки считалась пороком. Он был доволен предстоящей работой — она не только смоет все оскорбления, которые ему доводилось выносить, но и принесет неплохую поживу, и даже после того, как он поделится с дядей и всеми остальными, в его кармане останется немалый куш.

Снаряжение экспедиции представляло, на взгляд португальца, целое состояние. Огромные баржи были нагружены превосходным товаром. При первом же удобном случае Камачо тайно изучил содержимое тюков. Там были огнестрельное оружие, ценные приборы, хронометры и секстанты, был и походный сейф из кованой стали — англичанин держал его на замке и особенно берег. Один Господь милосердный ведает, сколько в нем английских золотых соверенов, а если и он не знает — то его добрый дядюшка-губернатор ведает и того менее. Значит, большая часть добычи будет принадлежать ему. Чем дольше Камачо об этом размышлял, тем с большим нетерпением ждал прибытия в Тете и броска в неизведанные земли.

Дата добавления: 2015-08-03