В поисках древних кладов 23 страница

— Если это смог бы сделать поборник всемогущего Господа, то почему бы и мне не последовать его примеру, — пробормотал молодой Баллантайн про себя и двинулся дальше по крутой тропе.

Внизу снова громыхнул «энфилд». Расстояние приглушило звук, он еле слышно донесся сквозь грохот лавины смертоносных камней. Стреляя под таким углом, Ян Черут мог в лучшем случае надеяться напугать атакующих; кто-либо из них мог попасть под выстрел, сделанный со дна ущелья, только если бы высунулся далеко за край утеса.

Зуга с холодной злостью поднимался вверх, без колебаний ступая на самые опасные места узкой тропинки, где из-под сапог вылетали мелкие камешки и с тихим шелестом исчезали в ущелье глубиной в несколько десятков метров.

Внезапно майор вышел на более широкий уступ, образованный пластами горных пород. Он поднимался вверх не так круто, и Зуга бежал по нему, не боясь оступиться. Он продвигался довольно быстро: с того момента, как первый валун обрушился в ущелье, прошло всего минут десять. Нападающие продолжали бомбардировку, от грохота летящих валунов дрожали холмы.

На тропе перед ним по расколотым камням проскакала вверх пара антилоп-сасс. Вспугнутые человеком и грохотом камней, они, казалось, порхают на кончиках удлиненных копыт. Сассы добежали до края уступа и одна за другой совершили то, что на первый взгляд выглядело самоубийственными прыжками в пустоту. Невероятными скачками они вознеслись метров на тринадцать с лишним вверх, прямо на отвесную скалу, на которой, казалось, не за что было зацепиться, но прилепились к ней, как мухи, и проворно скрылись из виду за вершиной утеса.

С трудом карабкаясь по крутому склону, Зуга позавидовал легкости их прыжков. Пот пропитал его рубашку и едкими ручьями заливал глаза. Он не мог остановиться и отдохнуть, потому что далеко внизу раздался высокий мучительный вопль, означавший, что какой-то из летящих валунов зацепил по крайней мере одного носильщика

Он преодолел очередной крутой поворот козьей тропы, вскарабкался на обрыв и внезапно очутился на плоской, как стол, вершине, усеянной куртинками ракитника и щетинистой желтой травой, похожей на ежиные колючки.

Зуга бросился на землю на край плато, ловя воздух ртом. Затем вытер пот с глаз и всмотрелся в утесы на противоположной стороне глубокой пропасти. Он находился на одном уровне с их вершинами. До них по прямой было метров триста или четыреста — в пределах досягаемости «шарпса», хотя стрелять из гладкоствольного ружья десятого калибра с такого расстояния было безнадежным делом.

Зарядив винтовку, майор осмотрелся и сразу понял, почему нападавшие предпочли противоположную сторону ущелья, а не ту, где лежал он.

Воины находились на плоской вершине скальной башни с отвесными стенами, и ни с одной стороны не было видимого подхода. Если туда и вела тропа, она была тайной, и ее легко было оборонять. Запас снарядов у нападавших оставался неисчерпаемым, круглые валуны валялись повсюду, кое-где они были с голову человека, кое-где — огромные как слоновьи туши. Зуга видел, как защитники приподнимают эти валуны и перекатывают их через край утеса с помощью тяжелых деревянных брусьев.

У Зуги дрожали руки, и он с трудом овладел собой. Майор целился в людей по ту сторону широкой расщелины, но «шарпс» вздрагивал в руках. Он насчитал их не больше двух дюжин, все были обнажены, если не считать одеждой короткие кожаные юбочки, темная кожа блестела от пота.

Он перевел дыхание, прополз на животе вперед и установил ложе «шарпса» на камне перед собой. Теперь ружье лежало неподвижно. Пока он прицеливался, отряд нападавших успел опрокинуть громадный валун через край утеса.

Камень сдвинулся с места с коротким скрежетом — Зуга отчетливо его услышал — и полетел вниз с тихим шелестом, похожим на взмахи орлиных крыльев. Потом, пролетев более шестидесяти метров, рухнул на дно ущелья, и от чудовищного удара в который раз содрогнулись горы.

Небольшая группа чернокожих отошла от края утеса, чтобы немного передохнуть перед тем, как выбрать следующий «снаряд». Только на одном из них был головной убор — что-то вроде шапки из львиной шкуры, покрытой длинными рыжеватыми волосами с черными кончиками, благодаря чему человек казался выше своих спутников. Он, похоже, отдавал им приказы, жестикулируя и толкая тех, кто стоял ближе к нему.

— Погоди, красавчик! — шепнул Зуга, пот холодил спину и шею. Он установил прицел на дальность в триста метров и уперся локтями в землю. Ружье неподвижно лежало на камне, и он прицелился в человека в шапке из львиной гривы.

Пальцы коснулись спускового крючка. Не успел грохот выстрела стихнуть в барабанных перепонках, как он увидел, что от края скалы по ту сторону ущелья откололся крошечный камешек.

— Низковато, но прицел хороший, — сказал он себе, откинул затвор «шарпса» и вставил внутрь бумажную гильзу.

Выстрел напугал нападавших. Они озадаченно озирались по сторонам, не понимая, что это и откуда на них обрушилось. Африканец в головном уборе осторожно подошел к краю утеса и нагнулся, чтобы осмотреть свежий скол на магнетитовой скале. Он коснулся его пальцем.

Зуга вставил пистон и взвел курок. Он прицелился в качающуюся желтую шапку, нащупал чувствительный спусковой крючок и нежно, как любовник, нажал на него.

Пуля ударила в тело с глухим стуком, так домохозяйка выбивает ковер, и человек в львиной шапке резко развернулся, широко раскинув руки, шаркнул ногами в гротескном танце, колени его подогнулись, и он рухнул на край утеса, как загарпуненная рыба.

Его спутники застыли на месте, не пытаясь помочь. Он скользил к краю обрыва и, в последний раз судорожно дернув ногами, свалился в пропасть.

Человек падал долго, его раскинутые руки и ноги вращались, как спицы тележного колеса, и наконец с глухим стуком рухнул на далекий каменистый склон.

Зуга снова выстрелил в тесную кучку людей, не целясь ни в кого из них конкретно, и одной пулей ранил двоих.

Тесная толпа распалась на бегущие фигурки, и до Зуги отчетливо донеслись испуганные вопли. Прежде чем Зуга успел выстрелить снова, они в мгновение ока исчезли в узкой лощине, как стайка маленьких мохнатых даманов.

Внезапно наступила тишина, такая глубокая, что после грохота падающих валунов и треска выстрелов стало не по себе. Тишина длилась несколько минут, наконец ее прорезал громкий голос Яна Черута. Он что-то кричал, стоя на дне ущелья. Зуга встал и, вцепившись в ветку обезьяньего апельсина, перегнулся через край скалы.

— Сержант, уводите караван! — Он кричал во весь голос, и эхо передразнило: «Караван… ван… ван…»

— Я вас прикрою. — «Крою… крою… крою…» — повторило эхо.

Зуга подозвал девушку матабеле. Она стояла на коленях у костра рядом с Робин и помогала ей обрабатывать рану носильщика, которого во время схватки зацепило осколком камня. Плечо бедняги было разодрано до кости.

— Юба, — сказал он, — я хочу, чтобы ты пошла со мной.

Девушка взглянула на Робин, не зная, подчиняться или нет. Зуга опять вспыхнул от раздражения. С той минуты, когда майор ружейным огнем отразил нападение, а Ян Черут собрал остатки каравана и увел его из смертельной ловушки к месту нынешней стоянки у предгорий, они с Робин не обмолвились ни словом.

— Пойдем, — повторил Зуга так сурово, что малышка опустила глаза и покорно пошла за ним к ущелью.

Зуга возвращался осторожно. Через каждые пятьдесят шагов он останавливался и с подозрением всматривался в вершины утесов, хотя был вполне уверен, что больше валуны сбрасывать не будут. Однако на всякий случай он держался вблизи отвесной скалы, чтобы падающий валун пролетел мимо них.

Идти по каменистой осыпи, поросшей густым кустарником и все равно сыпучей, было трудно. Они потратили почти час, чтобы добраться до места, где, как заметил Зуга, упало тело воина в шапке, и потом они еще столько же искали труп.

Он упал в глубокую расщелину между двух скал и лежал на дне лицом вверх. На теле не было никаких повреждений, кроме небольшого пулевого отверстия с левой стороны груди.

Глаза были широко раскрыты, головной убор свалился.

Через мгновение Зуга вопросительно повернулся к Юбе.

— Кто он? Из какого племени? — спросил майор. Девушку, похоже, ничуть не обескуражила близость жестокой смерти. За свою короткую жизнь она видела вещи и пострашнее.

— Машона! — презрительно бросила она.

Юба была матабеле из рода Занзи, и за пределами крааля самого короля Мзиликази не было крови знатнее ее. Ко всем остальным племенам Африки, особенно к этому, она не испытывала ничего, кроме презрения.

— Машона! — повторила она. — Пожиратель грязи.

Такова была крайняя формула уничижения, которой матабеле награждали все племена, обращенные ими в рабство или поставленные на грань вымирания.

— Так всегда сражаются эти бабуины. — Она кивком хорошенькой головки указала на мертвеца. — Забираются на вершины гор и скидывают камни.

В ее темных глазах сверкнули молнии.

— Нашим юношам с каждым годом все труднее обагрить кровью свои копья, а без этого король не дает им разрешения жениться. — Она замолчала, и Зуга иронически улыбнулся. Похоже, малышку-нгуни огорчало не столько поведение машона, сколько разор, который они учинили на матабельском рынке женихов.

Зуга спустился в расщелину и склонился над мертвым воином. Несмотря на то, что Юба окатила его презрением, человек был хорошо сложен, у него были прямые крепкие руки и ноги и приятное умное лицо. Зуга впервые пожалел о том, что ему пришлось выстрелить. Пуля проделала такую безобидную на вид ранку. Хорошо, что воин упал на спину. Выходное пулевое отверстие должно выглядеть ужасающе. Солдату никогда не следует осматривать тела людей, убитых им в пылу сражения. За убийством всегда настает черед раскаяния и угрызений совести — это открытие майор сделал давным-давно, еще в Индии. Зуга отбросил нахлынувшее чувство — он пришел сюда не для того, чтобы злорадствовать над мертвым или винить себя, а всего лишь затем, чтобы узнать, кто его враг.

Почему эти воины напали на караван без предупреждения, спросил он себя. Может быть, это пограничные отряды легендарной Мономотапы? Такое объяснение казалось наиболее вероятным, хотя вполне могло статься, что это заурядные бандиты, такие же, как дакойты в Индии, с которыми он свел горькое знакомство.

Зуга мрачно смотрел на труп. Кем был убитый им человек? И какую опасность будет представлять для каравана его племя? Но что он мог узнать? Зуга хотел было выпрямиться и вдруг заметил на шее мертвеца ожерелье. Он снова опустился на колени и внимательно рассмотрел его.

Оно состояло из простых бусин, нанизанных на нить, выделанную из кишки. Дешевая безделушка, если не считать украшения, висевшего на груди. Сейчас оно соскользнуло под мышку и скрылось из виду, поэтому Зуга не разглядел его с первого раза.

Баллантайн вытянул его, внимательно рассмотрел и потом снял с шеи мертвеца все ожерелье. Обхватив руками затылок погибшего воина, чтобы приподнять голову, он ощутил, как глубоко внутри кости черепа трутся друг о друга, будто осколки разбитого горшка. Зуга опустил разбитую голову и встал, обвив ожерелье вокруг пальцев и рассматривая подвеску.

Она была вырезана из слоновой кости, пожелтевшей от времени, ее поверхность тонкой паутиной покрывала сеть мелких черных трещин. Зуга повернул ее к солнцу и покрутил в руках, разглядывая со всех сторон.

Подвеска как две капли воды походила на золотую фигурку, которая лежала сейчас в банковском сейфе в Кейптауне, где он оставил ее перед тем, как подняться на борт канонерской лодки «Черный смех».

Фигурка представляла собой стилизованную птицу, сидящую на круглой подставке, которую украшал такой же треугольный узор, похожий на зубы акулы. Птица также раздувала грудь, сложив за спиной короткие остроконечные крылья. Ее можно было принять за голубя или горлицу, если бы не одна деталь. Клюв птицы, кривой и крючковатый, несомненно, являлся грозным оружием.

На него смотрел сокол, он знал это наверняка, как знал и то, что геральдическая птица таит в себе глубокий смысл. Золотое ожерелье, которое оставил ему Том Харкнесс, принадлежало, должно быть, королю, королеве или высокопоставленному жрецу. Свидетельство тому материал, из которого его сделали, — золото. И вот теперь он держал в руках фигурку той же формы, и носил ее человек, похожий на вождя, но на этот раз форма была достоверно воспроизведена в другом драгоценном материале — слоновой кости.

Сокол Мономотапы, подумал Зуга, рассматривая древнюю подвеску. Да, фигурка, несомненно, древняя, слоновая кость успела покрыться налетом и приобрести глубокий блеск.

Зуга поднял глаза на полуобнаженную девочку матабеле, которая с интересом наблюдала за ним.

— Видишь? — спросил он.

— Это птица.

— Ты когда-нибудь видела такую?

Юба покачала головой, и ее пухлые маленькие груди слегка вздрогнули.

— Это вещь машона.

Она пожала плечами. Какое дело дочери потомков Сензангахоны и Чаки до подобной ерунды?

Повинуясь порыву, Зуга поднял ожерелье и надел себе на шею. Сокол из слоновой кости опустился в вырез фланелевой рубашки и угнездился среди темных курчавых волос на груди.

— Пошли! — сказал он Юбе. — Здесь нам больше делать нечего. — Он повел ее из ущелья в лагерь.

Страна, в которую по тайной дороге привел их старый слон, была царством слонов. Возможно, они пришли в этот не заселенный человеком мир под давлением охотников, наступавших с далекой южной оконечности континента. Стада бродили повсюду. Зуга и Ян Черут, охотясь, далеко обогнали караван. Серые толстокожие великаны попадались им каждый день, и они их истребляли.

В первый месяц они застрелили сорок восемь слонов, во второй — почти шестьдесят, и каждый раз Зуга скрупулезно фиксировал в дневнике обстоятельства охоты, вес каждого бивня и точное местонахождение тайника, в котором их зарыли.

Небольшая команда носильщиков не в силах была нести даже малую толику добытой слоновой кости, но никто не мог точно сказать, долго ли еще и в каком направлении им предстоит путешествовать. Зуга зарывал свои сокровища вблизи легко узнаваемых ориентиров под приметным деревом, под необычной скалой, на вершине холма или у слияния рек, чтобы суметь потом найти их.

Когда-нибудь он за ними вернется. К тому времени избыток влаги в бивнях высохнет, и их легче будет нести.

А пока он проводил все светлое время дня, преследуя добычу. Он проходил и пробегал огромные расстояния, и тело его стало крепким и здоровым, как у хорошо тренированного спортсмена, а руки и лицо приобрели глубокий оттенок красного дерева. Даже окладистая борода и усы выгорели на солнце и отливали золотистым блеском.

Каждый день он узнавал от сержанта все новые премудрости слоновьей охоты, так что наконец мог идти по самому трудному следу на каменистой земле и не терять его. Он научился предвидеть повороты и петли, которые описывает преследуемое стадо, чтобы зайти с подветренной стороны и учуять его запах. Научился предугадывать маршрут их движения, так что, идя по извилистому следу, мог срезать петли и выигрывать по нескольку часов отчаянной погони. Научился по отпечаткам округлых подушечек определять пол, размер, возраст слона и величину его бивней.

Зуга узнал, что если дать слонам перейти на характерную походку враскачку, нечто среднее между рысью и легким галопом, то они могут идти так день и ночь безостановочно, а если захватить стадо в разгар полуденной жары, то его можно загнать на первом же десятке километров — животные начнут задыхаться, слонята встанут как вкопанные, а вместе с ними остановятся и слонихи; они начнут обмахиваться громадными ушами, засунут хоботы глубоко в горло, чтобы всосать немного воды из живота и обрызгать слонятам головы и шеи.

Он научился находить в бесформенной горе мяса, скрытой под серой шкурой, сердце и мозг, легкие и позвоночник. Научился ломать плечо, если слон стоял к нему боком, и тогда зверь падал, как от удара молнии. Если слон бежал за стадом, задыхаясь в клубах пыли, можно было выстрелить ему в бедро, раздробить тазобедренный сустав и не торопясь прикончить последним милосердным ударом.

Молодой Баллантайн преследовал слоновьи стада на вершинах холмов, куда они забирались, чтобы насладиться прохладным вечерним ветерком. На заре он охотился в густых лесах и на открытых полянах, в полдень находил их на старых заросших полях исчезнувшего народа. Ибо земля, которую он поначалу счел не знавшей ноги человека, когда-то была населена, и люди жили на ней долгие тысячелетия.

Среди неухоженных полей, где когда-то люди собирали урожай, а теперь, предъявляя права на наследство, бродили стада слонов, Зуга нашел развалины больших туземных городов, заброшенные следы когда-то процветавшей цивилизации, хотя все, что от них осталось, это круговые очертания крытых соломой глинобитных хижин на голой земле, почерневшие камни очагов да обугленные шесты щербатых изгородей, за которыми когда-то содержались обширные стада скота. Судя по высоте вторичной поросли на древних полях, человек не ухаживал за ними уже много десятилетий.

Удивительно было видеть, как стада слонов неторопливо бродят по заброшенным полям и развалинам городов. Зуге вспомнились причудливые строки странного стихотворения чужеземного поэта, опубликованного в Лондоне в прошлом году, — он прочитал их незадолго до отплытия:

Где Бахрам отдыхал, осушая бокал,

Там теперь обитают лиса и шакал.

Видел ты, как охотник, расставив капканы,

Сам, бедняга, в глубокую яму попал?[12]

Зуга раскапывал остатки хижин и на месте деревянных стен и соломенных крыш находил лишь глубокий пепел. В одной из древних деревень Зуга насчитал тысячу таких жилищ, а потом сбился со счета. Многочисленный народ, но куда он исчез?

Частично майор нашел ответ неподалеку, на поле битвы. Высохшие кости белели, как маргаритки, многие из них наполовину погрузились в красную жирную почву или поросли густой травой с пушистыми верхушками.

Человеческие останки покрывали многие гектары земли, лежали кучками, как свежесжатая пшеница. Чуть ли не все черепа были разбиты тяжелым ударом дубинки, или булавы.

Зуга понял, что это не столько поле битвы, сколько бойня, потому что такое побоище нельзя было назвать войной. Если подобная участь постигла остальные разрушенные города, на которые он набредал, то общее число убитых может достигать десятков или сотен тысяч человек. Неудивительно, что здесь остались лишь небольшие группки людей, подобные горстке воинов, пытавшихся не пропустить их через ущелье на слоновьей дороге. Были и другие. Время от времени Зуга видел на вершинах причудливых скалистых холмиков, разбросанных в этой стране повсюду, дымки сигнальных костров. Если у костров грелись те, кто остался в живых после исчезновения этой цивилизации, то, должно быть, они до сих пор прозябают в страхе перед судьбой, постигшей их предков.

Приближаясь к этим нагорным поселениям, Зуга со своим охотничьим отрядом неизменно обнаруживал, что вершина холма укреплена высокими каменными стенами. Жители встречали их лавиной валунов, вынуждая поспешно отступать. Часто на ровной земле у подножия укрепленных холмов находились небольшие клочки возделанных полей.

На полях росло просо, ропоко и крупный сладкий ямс, а также, на радость майору, темно-зеленый местный табак. Почва была плодородной, ропоко вырастал в два человеческих роста, и от крупного красного зерна гнулись колосья.

Листья табака на толстом стебле достигали размеров слоновьего уха. Зуга скручивал из верхних листьев крепкие сигары и, покуривая, размышлял о том, каким образом это растение оказалось так далеко от мест своего исконного произрастания. Наверно, когда-то между страной и побережьем пролегала оживленная торговая дорога. Это доказывали и бусины ожерелья, которое он снял с тела убитого в ущелье воина, и нездешние растения, и тамариндовые деревья родом из Индии, выросшие среди руин древних селений.

Медленно продвигаясь по малонаселенной лесистой стране, изобиловавшей зверями и дичью, орошаемой глубокими прозрачными реками, Зуга представил, какие чудеса могла бы сотворить на этой плодородной земле колония британских поселенцев, обладающая развитой промышленностью и сложной сельскохозяйственной технологией, владеющая плугом и удобрениями, знакомая с оборотом культур и селекцией семян.

Каждый раз, возвращаясь в основной лагерь, он вел тщательные наблюдения за солнцем и с помощью хронометра и альманаха вычислял их точное местоположение, а потом наносил его, сопроводив краткими описаниями, на карту, завещанную ему старым Томом Харкнессом. На карте появлялись новые реки, новые границы «мушиных поясов», соединялись между собой свободные от мух коридоры. Заметки Зуги о местности, о типах почв и растительности заполняли белые пятна на старом пергаменте, и ценность карты возрастала.

В часы, свободные от работы над картой, он до темноты трудился над дневником и дополняющей его рукописью, а Черут с носильщиками тем временем доставляли в лагерь ежедневный урожай слоновой кости, уже начинающей попахивать, и закапывали его.

Подсчитав по записям в дневнике общий вес добытых бивней, Баллантайн нашел, что по пути они закопали в тайниках свыше шести тонн слоновой кости. В Лондоне за нее дадут двенадцать шиллингов за килограмм, это составит четыре тысячи фунтов стерлингов. Вся загвоздка в том, как доставить груз в Лондон. Завершив вычисления, Зуга усмехнулся про себя — ему понадобится всего-навсего раздобыть дюжину фургонов или пятьсот носильщиков да преодолеть три тысячи двести километров пути.

При переправе через каждую из встречающихся на пути рек майор брал плоскую чугунную сковородку, служившую одновременно тазом для стирки и котелком для еды, и на протяжении нескольких километров вверх и вниз по реке промывал песок. У берега на излучинах реки он зачерпывал его в сковородку и, вращая и наклоняя ее, постепенно освобождался от легкого гравия, потом доливал воды и вращал снова, пока наконец на дне не оставался осадок самого тяжелого и плотного материала — так называемых хвостов. Хвосты неизменно оказывались темными, не представляющими интереса, в них ни разу не сверкнули долгожданные крупинки золота.

Записывая все эти подробности в дневник, Зуга сталкивался с единственной сложностью — как назвать новую прекрасную страну. Ничем не подтверждалось, что это была империя Мономотапа или что Мономотапа существовала вообще. Рассеянные по ней кучки робких, павших духом людей, встречавшиеся ему до сих пор, были непохожи на воинов могучего императора Было и еще одно соображение, останавливавшее его. Если бы он употребил это название, он тем самым без слов признал бы, что у этой страны уже есть имя, а мечта о том, чтобы самому назвать ее в честь королевы или родной страны, с каждым днем путешествия по безжизненной пустоши казалась все более нелепой. Зуга дал ей имя Замбезия — земля у реки Замбези. Так он называл страну и в дневнике, и в дополняющей его рукописи.

Все эти дела сильно замедляли продвижение, караван двигался еле-еле. Как в ярости заявила брату Робин, «рядом с тобой и улитка покажется скаковой лошадью». Пока майор в охотничьих скитаниях совершал круги километров по четыреста, караван располагался лагерем и ждал его возвращения, потом еще дня четыре-пять все ждали, пока Ян Черут с носильщиками переправят в лагерь влажную слоновую кость.

— Да будет тебе известно, Моррис Зуга, твой родной отец, может быть, умирает без лекарств где-нибудь поблизости, а ты…

— Если старый черт сумел прожить здесь восемь лет, вряд ли он отдаст концы в ближайшие несколько дней. — Развязностью Зуга прикрывал раздражение.

С того дня, как в ущелье на слоновьей дороге он убил воина машона, отношения между братом и сестрой накалились до такой степени, что в редкие моменты общения обоим было трудно выдерживать приличный тон.

Частые и долгие отлучки Зуги из основного лагеря объяснялись не только его самоотверженной преданностью охоте и стремлением исследовать местность. Он находил, что вдалеке от сестры ему гораздо спокойнее. То восторженное настроение, в котором они, как двое детей рождественским утром, стояли на вершинах горных отрогов, ушло в небытие много месяцев назад.

Сидя в уединении у костра и слушая хохот и визги гиен над только что убитым слоном в ближайшем лесу, Зуга размышлял о том, почему столь разные люди, как он и Робин, с такими разными целями, жили до сих пор без серьезных разногласий, и пришел к выводу, что иначе как чудом этого не объяснишь. Все было слишком хорошо, чтобы длиться бесконечно, и теперь он спрашивал себя, чем это кончится. Надо было послушаться внутреннего голоса и отправить Робин обратно в Тете и Кейптаун под благовидным предлогом, так как путь столкновений, на который они, похоже, решительно встали, закончится катастрофой для всей экспедиции.

На следующий день он твердо решил, что так или иначе пора с сестрой расстаться. Ей в конце концов следует признать, что глава экспедиции — он и решения его окончательные. Если Робин это признает, то он может пойти на некоторые уступки, хотя поиск отца стоял в его списке приоритетов чуть ли не на последнем месте. Вероятно, всем, не исключая Фуллера Баллантайна, было бы лучше, если бы великий путешественник с верными носильщиками давно покоился в могиле.

При этой мысли Зуга ощутил укол совести. Он понял, что никогда не напишет этого даже на самых интимных страницах дневника и не сможет вслух сказать этого сестре. Но мысль не давала ему покоя. Он развел в ногах и за головой небольшие костры, чтобы растопить хрустящую морозную корочку, покрывающую траву и землю на рассвете, завернулся в одеяло и под рулады храпящего Яна Черута, чей бас профундо аккомпанировал визгливому сопрано стаи гиен, наконец уснул.

Придя к решению восстановить пошатнувшийся авторитет, Зуга морозной зарей выбрался из-под одеяла. Он решил ускоренным броском вернуться туда, где двенадцать дней назад оставил сестру с караваном. По его оценкам, до лагеря было километров шестьдесят или чуть меньше, и он двинулся в путь безжалостно быстрым шагом, не остановившись даже на полуденный привал.

Зуга намеренно устроил лагерь основной колонны под приметным копи, холмом-останцом, чьи каменные шпили были хорошо видны за много километров. Зуга назвал его «Маунт-Хэмпден» в память о том, как в детстве посетил этот замок.

Через некоторое время Зуга почувствовал что-то неладное. От подножия холма не поднимался дым, а они давно должны были его увидеть. Он оставил коптиться на полках чуть ли не тонну слоновьего мяса и, отправляясь в поход из лагеря, видел позади столб густого дыма еще долго после того, как вершины гор скрылись за деревьями в лесу.

— Дыма не видно! — сказал он Яну Черуту, и маленький готтентот кивнул.

— Я не хотел говорить этого первым.

— Мог ли Камачо забраться так далеко?

— Здесь, кроме португальца, есть и другие людоеды, — сказал сержант и по-птичьи вопросительно вздернул голову.

Зуга начал торопливо раздеваться для быстрого бега. Черут, не произнеся ни слова, последовал его примеру и протянул носильщикам брюки и все другие предметы, мешающие бегу.

— Следуйте за нами как можно быстрее! — велел им майор, выхватывая у Мэтью запасной кисет с порохом, и пустился бежать.

Ян Черут нагнал его, и они побежали плечом к плечу, как не раз бегали раньше. Таким манером они через несколько километров загоняли стадо слонов до изнеможения, и те останавливались как вкопанные. Вся неприязнь Зуги к сестре улетучилась, сменившись глубокой тревогой за нее. Ужасающие видения одно за другим вспыхивали у него в голове, ему представлялось, что лагерь разграблен, что на залитой кровью вытоптанной траве лежат изувеченные тела, пробитые пулями португальских ружей или пронзенные широкими лезвиями ассегаев — излюбленного оружия украшенных перьями воинов в юбках.

Зуга поймал себя на том, что молится за Робин, повторяя заученные с детства фразы, которыми с тех пор так редко пользовался. Он бессознательно бежал все быстрее и быстрее, пока не услышал у плеча протестующее пыхтение Яна Черута. Потом тот отстал, и Зуга во всю мочь помчался дальше один.

Майор добежал до подножия холма, опередив напарника на пару километров. Бросив взгляд на красный шар предзакатного солнца, он обогнул скалистое подножие холма, забрался на невысокую вершину и остановился, переводя дыхание. Его грудь вздымалась и опадала, пот ручьями струился по лицу и заливал бороду.

С колотящимся сердцем он оглядывал сверху тенистую лощину, где под деревьями мукуси оставил караван. От ужаса его тошнило. На месте лагеря не было никого, костры затянулись холодным черным пеплом, а крытые листьями односкатные шалаши уже приобрели угнетающий вид давно покинутого жилья. Все еще переводя дыхание, Зуга спустился по отлогому склону в заброшенный лагерь и в отчаянии осмотрелся, ища трупы. Но трупов не было, и ему пришла в голову мысль о работорговцах. Они могли угнать с собой их всех, и он содрогнулся от ужаса, представив, что вытерпела Робин.

Зуга первым делом подбежал к хижине сестры. В ней не осталось никаких ее следов. Он побежал к следующей хижине, потом еще к одной — все были пусты, но в последней он нашел тело. Завернутое в одеяло, оно лежало, скорчившись, на песчаном полу примитивного жилища. Одеяло было натянуто на голову и туго обернуто вокруг туловища.

Страшась обнаружить изуродованный труп сестры, молодой человек опустился на колени. Пот слепил глаза, он протянул руку, дрожавшую от ужаса и изнеможения, и осторожно потянул за складку серого одеяла, прикрывавшую голову.

Издав вопль ужаса, мертвец ожил и подскочил в воздух на полметра. Он что-то бессвязно бормотал, пытался сбросить одеяло и молотил во все стороны кулаками и пятками.

Дата добавления: 2015-08-03