В поисках древних кладов 26 страница

Лишь через несколько секунд Робин поняла, что голос поет с легким шотландским акцентом, а слова, бессвязные и неразборчивые, представляли собой пародию на двадцать третий псалом:

— Да! Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла.

Пение оборвалось так же внезапно, как началось, и человек прекратил раскачиваться. Немощная фигурка снова неподвижно застыла. По ту сторону костра женщина нагнулась и бережно, как мать, раздевающая ребенка, откинула с головы и плеч сидящей фигуры меховую накидку.

Под ней съежился Фуллер Баллантайн. Его лицо загрубело и покрылось морщинами, как кора старого дуба. Казалось, дым костра въелся в кожу, притаился в складках, покрыл лицо сажей.

Его волосы и борода повылезали пучками, словно от какой-то отвратительной болезни, а те, что остались, поседели, но в уголках рта и под носом борода потемнела от грязи и окрасилась в табачно-желтый цвет.

На лице казались живыми только глаза, они выкатились из орбит, и Робин хватило одного взгляда, чтобы понять, что отец сошел с ума. Это был не Фуллер Баллантайн, великий исследователь, проповедник и борец с работорговлей. Тот Фуллер Баллантайн давно исчез, а вместо него остался мерзкий трясущийся безумец.

— Отец. — Она уставилась на него, не веря своим глазам, и земля под ногами разверзлась. — Отец, — повторила Робин, и скорченная фигура у костра внезапно разразилась пронзительным визгливым смехом, а потом начала бессвязно бормотать.

Обрывки английского чередовались с полудюжиной африканских диалектов, крики стали возбужденными, тонкие бледные руки отчаянно заколотили по воздуху.

— Я грешил против тебя, Боже, — визжал он, вцепившись себе в бороду. В скрюченных пальцах остался клок тонких седых волос. — Я недостоин служить тебе. — Он снова принялся терзать себя, на этот раз оставив на сморщенной щеке тонкую багровую царапину, хотя казалось, что в иссохшем теле не осталось ни капли крови.

Женщина каранга склонилась над ним и схватила костлявое запястье, удерживая его. Жест был естественным и привычным, она, видимо, делала это не раз. Потом она осторожно приподняла отца. Худое тело, вероятно, весило не больше ребенка, так как она без видимых усилий отнесла Фуллера Баллантайна на деревянную кровать. Одна нога его была привязана к примитивной шине и неестественно задралась вверх.

Робин осталась стоять у костра, опустив голову. Она заметила, что до сих пор вся дрожит. Женщина подошла к ней и тронула за руку:

— Он очень болен.

Только тогда Робин сумела обуздать ужас и отвращение. Поколебавшись еще мгновение, она подошла к отцу. С помощью Юбы и женщины каранга она начала осмотр, находя успокоение в привычных профессиональных ритуалах и процедурах и постепенно овладевая собой. Она никогда не видела такого худого человеческого тела, худее, чем голодные отпрыски пропитанных джином трущобных проституток.

— Еды было мало, — сказала женщина, — но и того, что было, он не ел. Мне пришлось кормить его, как малое дитя. — В тот раз Робин не поняла, что она имеет в виду, и с суровым видом продолжила осмотр.

Истощенное тело кишело паразитами, в тонких белых волосах на лобке виноградными гроздьями висели гниды, все тело было покрыто коркой грязи и засохших нечистот.

Ощупывая подреберье, она ощутила под пальцами твердые очертания расширенной печени и селезенки. Фуллер Баллантайн громко вскрикнул. Припухлость и чрезвычайная болезненность, вне всяких сомнений, указывали на сильную и продолжительную малярию.

— Где лекарство для Манали, его умути?

— Кончилось давным-давно, вместе с порохом и пулями для ружья. Все давно кончилось. — Женщина покачала головой. — Давным-давно, а когда все кончилось, люди перестали приходить и приносить дары, кормившие нас.

Оставаться в малярийном районе без запасов хинина было самоубийством. Фуллер Баллантайн знал это лучше всех на свете. Признанный во всем мире эксперт по малярийной лихорадке и ее лечению — как мог он пренебречь собственными, часто повторяемыми советами? Причину она нашла сразу, стоило ей только открыть ему рот. Невзирая на слабые протесты отца, она заставила его разжать челюсти.

От болезни почти все зубы сгнили и выпали, горло и небо были покрыты характерными бляшками. Робин выпустила челюсть, позволяя ему закрыть изъеденный болезнью рот, и осторожно потрогала переносицу. Размягченные кости и хрящи подались. Сомнений не оставалось, болезнь зашла далеко и давно начала последнюю атаку на некогда могучий мозг. Это был сифилис в конечной стадии, потеря рассудка и общий паралич. Болезнь одинокого человека неизбежно вела к одинокой смерти в безумии.

Робин работала. Ужас и отвращение быстро сменились присущим целителям состраданием, она ощущала сочувствие, которое испытывает всякий, кто свыкся с человеческим слабостями и легкомыслием и далеко продвинулся по пути их понимания. Теперь она знала, почему отец не повернул назад, когда запас жизненно необходимых лекарств подошел к роковой черте: полуразрушенный мозг не распознал болезни, которую сам раньше так подробно описывал.

Она поймала себя на том, что, не прерывая работы, молится за него, молится молча, но слова приходят легче, чем обычно:

«Суди его, каким он был, Господи, суди по его деяниям во имя Твое, не за мелкие грехи, а за великие достижения. Узри в нем не это жалкое разбитое существо, а сильного, полного жизни человека, который, не дрогнув, нес вперед дело Твое».

Молясь, она приподняла укрывавшую ноги тяжелую накидку и зажмурилась от запаха разложения. Хилое создание принялось сопротивляться с новой силой, и Юба с женщиной каранга еле удерживали его.

Робин осмотрела его ноги и поняла еще одну причину, почему отец не покинул эти земли. Он физически не мог уйти. Шины, фиксирующие ногу, были выструганы из местной древесины. Нога была сломана ниже бедра, возможно, в нескольких местах. Возможно, пострадал и тазобедренный сустав, сломалась хрупкая шейка бедра. Переломы, по-видимому, как следует не срослись. Должно быть, завязки шин были слишком тугими, и теперь глубокие гнойные язвы прогрызли тело до самой кости. От них исходил густой резкий запах.

Доктор поспешно прикрыла его ноги. Без саквояжа с лекарствами и инструментами она ничего не могла сделать и лишь причиняла ненужную боль и унижение. Отец все еще вырывался и блеял, как капризный младенец, мотая головой из стороны в сторону и широко разинув беззубый рот.

Женщина склонилась над ним, взяла в руку свою темную тугую грудь и сдавила пальцами сосок, потом остановилась и робко, умоляюще подняла глаза на доктора.

Только тогда Робин поняла, в чем дело, и, уважая право женщины и несчастного калеки, бывшего когда-то ее отцом, на уединение, опустила глаза и повернулась к выходу из пещеры.

— Мне нужно сходить за лекарствами. Я вернусь сегодня ночью.

Младенческое блеяние у нее за спиной сменилось тихим довольным чмоканьем.

Спускаясь при свете луны по крутой тропинке, Робин не могла найти в душе ни потрясения, ни гнева. Вместо этого она ощущала к Фуллеру Баллантайну лишь глубокую жалость — он завершил полный круг и впал в детство. Чувствовала она и горячую благодарность к женщине, удивление перед ее верностью и самоотверженностью. Сколько времени она оставалась с отцом после того, как все причины быть вместе исчезли?

Она вспомнила свою мать и ее преданность этому человеку, вспомнила Сару и малыша, терпеливо ожидающих у далекой реки. Фуллер Баллантайн всегда умел притягивать одних столь же сильно, как отталкивал других.

Взяв Юбу за руку, как ребенка, чтобы успокоить, Робин торопливо шла по залитой лунным светом тропинке к берегу реки и с облегчением увидела среди деревьев отблески лагерных костров. Для обратного пути ей понадобятся носильщики, чтобы нести саквояж с лекарствами, и вооруженные воины-готтентоты в качестве сопровождающих.

Радость ее длилась недолго: едва она ответила на оклик часового-готтентота и вошла в круг света, как позади костров выросла знакомая фигура и размашистым шагом двинулась ей навстречу. Высокий и сильный, с золотистой бородой, он был красив, как греческий бог, и столь же исполнен гнева.

— Зуга! — ахнула Робин. — Я тебя не ждала.

— Еще бы, — ледяным тоном ответил он. — Конечно, не ждала.

«Почему? — в отчаянии думала она. — Почему он пришел именно сейчас? Почему не днем позже, когда я успела бы помыть отца и обработать его раны? О Господи, почему? Зуга никогда не поймет! Не поймет! Никогда! Никогда!»

Робин и сопровождающие ее не могли угнаться за Зугой. Он в ночной тьме проворно карабкался по горной тропинке, и они вскоре отстали от него. За долгие месяцы суровой охоты брат достиг великолепной физической формы и теперь бегом поднимался в гору.

Она не сумела предупредить его. Какими словами описать несчастное существо, лежащее в пещере на холме? Она просто сказала:

— Я нашла отца.

Гнев брата мгновенно остыл. Горькие обвинения застыли на языке, глаза озарились осознанием смысла ее слов. Они нашли Фуллера Баллантайна. Достигли одной из трех целей экспедиции. Робин чувствовала, что Зуга уже видит напечатанный отчет об этом, что он на ходу сочиняет главу, описывающую счастливый миг, слышит, как мальчишки-газетчики на улицах Лондона выкрикивают заголовки. Впервые в жизни она была близка к тому, чтобы возненавидеть брата. Голосом, ледяным, как иней, она заявила:

— И не забудь, что это сделала я. Я совершила переход и напала на след, и я нашла его.

При свете костров Робин заметила в его глазах нерешительность.

— Конечно, сестренка. — Зуга вяло, через силу улыбнулся ей. — Кто же об этом забудет? Где он?

— Сначала я должна взять все, что нужно.

Зуга шел рядом, пока они не достигли подножия холма, а потом уже не мог сдерживать себя. Он помчался вверх так быстро, что никто не мог его догнать. Робин вышла на маленькую полянку перед пещерой. После тяжелого подъема она задыхалась, сердце колотилось так, что ей пришлось остановиться и, прижав руку к груди, перевести дыхание

Костер у входа в пещеру ярко пылал, но в глубине бродили неясные тени. Зуга стоял перед костром спиной к пещере.

Сестра, отдышавшись, подошла к нему. Она заметила, что Зуга побледнел как смерть, свет костра окрасил его загорелую кожу в землистые тона. Он застыл, словно на параде, и смотрел прямо перед собой.

— Ты видел отца? — спросила Робин.

Его муки и крайнее замешательство доставили ей низкое, злобное удовольствие.

— С ним туземная женщина, — прошептал Зуга, — в его постели.

— Да, — кивнула Робин. — Он очень болен. Она ухаживает за ним.

— Почему ты меня не предупредила?

— Что он болен? — спросила она.

— Что он стал туземцем.

— Зуга, он умирает.

— Что мы расскажем миру?

— Правду, — тихо предложила Робин. — Что он болен и умирает.

— Ни в коем случае не упоминай о женщине. — В голосе брата впервые, сколько она его помнила, сквозила неуверенность. Казалось, Зуга с трудом подбирает слова. — Нужно защищать честь семьи.

— Тогда что мы расскажем о болезни, болезни, которая его убивает?

Глаза Зуги метнулись к ее лицу.

— Малярия?

— Сифилис, Зуга. Французская болезнь, итальянская чума, или, если предпочитаешь, люэс. Зуга, он умирает от сифилиса.

Молодой человек вздрогнул и прошептал:

— Не может быть.

— Почему, Зуга? — спросила Робин. — Он мужчина, великий человек, но тем не менее мужчина.

Она обошла его.

— А теперь мне пора браться за дело.

Через час Робин выглянула, чтобы позвать брата, но Зуга уже спустился в лагерь. Она трудилась над отцом весь остаток ночи и большую часть следующего дня.

За это время она его вымыла и вычистила, сбрила кишащие насекомыми волосы на теле, подстригла клочковатую бороду и спутанные желтые космы, обработала язвы на ноге. К концу Робин изнемогала от усталости, как физической, так и эмоциональной. Она слишком часто видела приближение смерти, чтобы не распознать это сейчас. Она знала, что в ее силах лишь дать ему покой и сделать более гладкой одинокую дорогу, по которой вскоре отправится отец.

Сделав для него все, что могла, она прикрыла беззащитное тело чистым одеялом и нежно погладила короткие мягкие волосы, которые так заботливо подстригла. Фуллер Баллантайн открыл глаза. Они были бледно-голубыми, как летнее африканское небо. Пещеру залил свет заходящего солнца. Робин склонилась над отцом, и оно рубиновыми блестками засверкало у нее в волосах.

В его пустых глазах что-то шевельнулось, мелькнула тень человека, каким он когда-то был, и губы великого путешественника приоткрылись. Он дважды пытался что-то сказать и наконец произнес всего одно слово, так хрипло и тихо, что дочь не расслышала. Робин придвинулась к нему.

— Что, отец? — спросила она.

— Хелен! — послышалось яснее.

При звуке материнского имени слезы сжали горло Робин.

— Хелен, — в последний раз вымолвил Фуллер Баллантайн, и искра разума в его глазах угасла.

Она долго сидела рядом с ним, но отец больше не промолвил ни слова. Имя матери было последней ниточкой, связывавшей его с реальностью, и теперь эта ниточка оборвалась.

Когда угас последний луч дневного света, Робин подняла глаза и впервые заметила, что с полки на задней стене пещеры исчез оловянный сундучок.

Отгородившись от лагеря тонкой стеной из тростника и используя в качестве стола крышку несессера для письменных принадлежностей, Зуга торопливо просматривал содержимое сундучка.

Ужас, который он испытал, увидев отца, давно прошел. Зугу заворожили сокровища, хранившиеся в сундучке. Он знал, что отвращение и стыд вернутся, когда найдется время подумать о них. Знал он и то, что ему предстоит принимать трудные решения и что ему понадобится вся сила характера, а может быть, придется воспользоваться авторитетом брата, чтобы справиться с Робин и заставить ее согласиться на более приемлемый вариант истории поисков Фуллера Баллантайна и более сдержанное описание обстоятельств, в которых его нашли.

В оловянном ящичке лежали четыре дневника в кожаных и парусиновых переплетах, по пятьсот страниц в каждом. Подробные записи и нарисованные от руки карты покрывали страницы с обеих сторон. Еще там лежала пачка отдельных листов сотни в две или три, перевязанная веревкой из коры, и дешевый деревянный пенал с отделением для запасных перьев и двумя гнездами для чернильниц. Одна из чернильниц давно пересохла, а перья, очевидно, затачивали много раз, потому что они совсем истерлись. Зуга понюхал чернила во второй бутылочке. Жидкость отвратительно воняла жиром, сажей и растительными красками — Фуллер состряпал эту смесь, когда запас готовых чернил подошел к концу.

Последний дневник и почти все отдельные страницы были исписаны этой смесью. Они выцвели и пачкались, и разбирать почерк стало гораздо труднее, потому что к этому времени руки Фуллера Баллантайна были поражены болезнью не меньше, чем мозг. Первые два дневника были заполнены хорошо знакомым мелким и четким почерком, но постепенно он переходил в размашистые кривые каракули, такие же причудливые, как и мысли, ими выражаемые. История безумия отца отпечаталась здесь с тошнотворной увлекательностью.

Листы переплетенных в кожу дневников не были пронумерованы, и между датами соседних записей обнаруживались долгие перерывы. Это облегчало работу Зуги. Он читал быстро — это умение он развил в годы службы офицером полковой разведки, когда приходилось ежедневно прочитывать огромные количества донесений, приказов и ведомственных инструкций.

Первые страницы были заполнены описаниями пройденной ранее местности, скрупулезными наблюдениями за положением небесных тел, за климатом и высотой над уровнем моря, их дополняли тонко подмеченные характеристики местности и населения. Эти заметки были переполнены жалобами и обвинениями в адрес властей, будь то директор Лондонского миссионерского общества или «Двигатель империи», как Фуллер Баллантайн называл секретаря иностранных дел в Уайтхолле.

Далее шло подробное описание причин, заставивших его покинуть Тете и отправиться на юг с чрезвычайно плохо экипированной экспедицией. Потом, совершенно неожиданно, две страницы были посвящены описанию сексуальной связи с девушкой из племени ангони, бывшей рабыней, которую Фуллер окрестил Сарой. Он подозревал, что она носит его ребенка. Причины ухода из Тете были изложены откровенно и недвусмысленно: «Я знаю, что женщина, носящая ребенка, даже выносливая туземка, обременит меня. Будучи поглощен служением Господу, я не могу допускать подобных задержек».

Хотя зрелище, которое Зуга увидел на вершине холма, должно было подготовить его к откровениям такого рода, он не мог заставить себя относиться к ним спокойно. Охотничьим ножом, заточенным до остроты бритвы, он вырезал из дневника оскорбительные страницы, скомкал их и бросил в лагерный костер, бормоча:

— Старый черт не имел права писать эту грязь.

Еще дважды он встречал на страницах дневника сексуальные излияния, которые тщательно вырезал, и вскоре после этого почерк начал ухудшаться. Страницы, исполненные высочайшей ясности ума, сменялись диким бредом и видениями болезненного разума.

Все чаще отец величал себя орудием Божьего гнева, Его разящим мечом, направленным против язычников и безбожников. Самые дикие и откровенно безумные страницы Зуга вырезал из дневника и сжигал. Он знал, что работать нужно быстро, пока Робин не спустилась с вершины холма. Он был уверен, что поступает правильно, что отдает дань памяти об отце и его месту в истории, ради тех, кто будет жить после него, ради Робин и самого себя, их детей и внуков.

Кровь стыла в жилах при виде того, как горячая любовь и сочувствие Фуллера Баллантайна к народам Африки и к самой этой земле сменялась жгучей, ничем не обоснованной ненавистью. Народ матабеле, которых отец называл ндебеле, или амандебеле, он поносил так: «Это люди-львы, они не признают никакого Бога, питаются дьявольским варевом и полусырым мясом и поглощают то и другое в огромнейших количествах. Их величайшее развлечение — пронзать копьями беззащитных женщин и детей, и правит ими самый безжалостный деспот со времен Калигулы, самый кровожадный монстр после Аттилы».

К другим племенам он относился с не меньшим презрением. «Розви — народ хитрый и скрытный, трусливые и вероломные потомки жадных до золота, торговавших рабами царей, которых они называли мамбо. Их династия была уничтожена разбойниками ндебеле и их собратьями из народности нгуни — шангаанами из Гундунды и кровопийцами ангони».

Племя каранга он называл «трусами и почитателями дьявола, скрывающимися в пещерах и в крепостях на вершинах холмов, творящими несказанные святотатства и оскорбляющими Всевышнего своими богохульными обрядами, которые они совершают в разрушенных городах, где когда-то властвовало их государство — Мономотапа».

Упоминание о Мономотапе и разрушенных городах приковало взгляд Зуги. Он стал с нетерпением читать дальше, надеясь, что разрушенные города будут описаны подробнее, но мыслями Фуллера завладели другие идеи, он перешел к теме страданий и жертвенности, на которую всегда опиралась христианская вера.

«Я благодарю Бога, Всемогущего отца моего, за то, что Он избрал меня Своим мечом, и за то, что в знак любви и снисхождения Он наложил на меня Свое клеймо. Сегодня утром, проснувшись, я узрел на руках и ногах стигматы, узрел рану на боку и кровоточащие царапины на лбу от тернового венца. Я ощущал ту же сладостную боль, что терзала самого Христа».

Его вера стала религиозной манией. Сын вырезал эту страницу и несколько последующих и бросил их в пламя костра.

За периодами пустословного безумия шли страницы, полные холодного здравомыслия, словно болезнь захлестывала мозг и спадала, как приливная волна. Следующая запись в дневнике была датирована пятью днями позже заявлений о стигматах. Она начиналась с наблюдений за положением небесных тел в точке неподалеку от того места, где сейчас сидел Зуга, с поправкой на неточность хронометра, который не сверяли почти два года. О стигматах больше не говорилось ни слова. Они исчезли так же чудесно, как и появились. Краткие деловитые записи были сделаны прежним аккуратным почерком.

«Народ каранга исповедует разновидность культа предков, требующую принесения жертв. Необычайно трудно вызвать любого из них на разговор как о самой церемонии, так и об основных положениях этой отвратительной религии. Однако мои познания в языке каранга позволили мне завоевать уважение и доверие тех туземцев, с кем мне удалось свести дружбу. Духовный центр этой религии находится в месте, которое они называют „захоронение царей“, или, на их языке, „Зимбабве“, или „Симбабви“. Там стоят идолы их предков.

Можно догадываться, что это место расположено к юго-востоку от моего теперешнего местонахождения.

Главой этого богомерзкого культа является жрица, которую называют «Умлимо». Когда-то она жила в «захоронении царей», но с приходом разбойников ангони ушла оттуда. Она живет в другом священном месте и имеет такое влияние, что даже безбожники ндебеле и кровавый тиран Мзиликази шлют дары оракулу.

Власть дьявольской веры так глубоко укоренилась в умах этого народа, что они отчаянно сопротивляются слову Божьему, которое я несу.

Мне явилось в откровении, которое было мне дано голосом Всевышнего, что Он избрал меня для похода в эту цитадель зла — Симбабви, дабы низвергнуть дьявольских идолов, как Моисей, спустившись с горы, низверг и уничтожил золотого тельца.

Господь Всемогущий открыл мне, что избрал меня, дабы я нашел и уничтожил высочайшую жрицу зла в ее тайном прибежище и разбил оковы, которые она наложила на разум этих людей, чтобы они смогли проникнуться священным словом Христовым, которое я несу».

Зуга быстро перелистывал страницы. Казалось, они написаны двумя разными людьми — трезвым рационалистом с аккуратным почерком и буйным религиозным маньяком с безумной скачущей рукой. Кое-где такая перемена происходила от строчки к строчке, в других местах один и тот же характер записей удерживался по нескольку страниц. Зуга не позволял себе пропустить ни слова.

Давно миновал полдень. Он много часов непрерывно вглядывался в поблекшие страницы, мелко исписанные выцветшими самодельными чернилами, на которые уже перешел Фуллер, и глаза заболели, словно в них насыпали песка.

«3 ноября. Местонахождение 20° 05' северной широты, 30° 50' восточной долготы. Температура 40° по Цельсию в тени. Жара невыносимая. Дождь собирается каждый день и никак не прольется. Достиг святилища Умлимо».

Эта краткая запись взбудоражила Зугу. Он чуть не пропустил ее — она была втиснута в самый низ страницы. Он перевернул ее — на следующей взял верх безумец. Страница была заполнена хвастливыми гиперболами и громогласным религиозным экстазом.

«Восхваляю Господа, Создателя моего. Он единственный истинный и всемогущий Спаситель, для которого все возможно. Да свершится воля Твоя!

Я предстал перед Умлимо в ее мерзостном склепе, и она признала во мне орудие гнева Господня, ибо говорила голосами Белиала и Вельзевула, страшными голосами Азазела и Велиара, всего мириада воплощений Сатаны.

Но я стоял перед ней неколебимо, сильный словом Божьим, и она, увидев, что не может со мной совладать, упала замертво.

Так я убил ее, и отрезал ей голову, и вынес ее на свет. И ночью Господь говорил со мной и тихим смиренным голосом возвестил: «Иди, верный и возлюбленный слуга Мой. Да не будет тебе покоя, пока не свергнуты поганые идолы безбожные».

И я поднялся, и рука Господа помогала мне и вела меня».

Зуга не знал, что из этого было правдой, а что — бредом безумца, видениями воспаленного мозга, но лихорадочно продолжал читать.

«И Всемогущий вел меня, пока я не пришел, одинокий, в город скверны, где поклонники дьявола отправляли свой культ. Мои носильщики, убоявшись дьявола, оставили меня. Даже старый Джозеф, всегда бывший рядом со мной, не мог заставить себя пронести ноги себя через ворота в высокой каменной стене. Я оставил его в лесу терзаться раболепным страхом и пошел один между высокими каменными башнями.

Как и открыл мне Господь, я нашел языческие кумиры, убранные цветами и золотом, и кровь жертв еще не высохла на них. Я низверг и уничтожил их, и никто не мог противостоять мне, ибо я был мечом Сиона, перстом самого Господа».

Запись внезапно обрывалась, словно сила религиозного рвения взяла верх над автором, и Зуга перелистал следующую сотню страниц, ища дальнейшие упоминания о городе и его убранных золотом идолах, но ничего не нашел.

Может быть, они, подобно чудесному появлению стигматов на руках, ногах, на теле и на лбу отца, были всего лишь видениями безумца.

Зуга вернулся к первой записи, описывающей встречу отца с Умлимо, убитой им колдуньей. Он отметил широту и долготу этого места, сделал грубый эскиз карты и, зашифровав, переписал текст, полагая, что найдет в нем нить, которая сможет привести его в святилище. Молодой Баллантайн очень осторожно вырезал эти страницы из дневника Фуллера и одну за другой держал над костром, глядя, как они коричневеют и морщатся, а затем вспыхивают ярким пламенем. Тогда он бросал их и смотрел, как они чернеют и съеживаются. Он взял палку, истолок пепел в пыль и только тогда успокоился.

Последний из четырех дневников был заполнен не до конца. Он содержал подробное описание караванного пути, идущего «от запятнанных кровью земель, где властвуют злобные импи Мзиликази», на восемьсот километров к востоку, туда, «где зловонные корабли работорговцев ждут несчастных, переживших опасности этой печально знаменитой дороги».

«Я прошел по этой дороге до восточного края гор и повсюду находил свидетельства прохождения караванов. Нужно, чтобы о них узнал весь мир. Гнусные свидетельства, которые мне довелось хорошо узнать, — белеющие кости и кружащиеся грифы. Найдется ли на этом диком континенте хоть один уголок, не опустошенный работорговцами?»

Эти откровения скорее заинтересуют сестру, чем его. Зуга быстро пролистал их и пометил, чтобы она обратила на них внимание. О рабстве и работорговле было написано очень много, страниц сто или больше. Предпоследняя запись гласила:

«Сегодня мы поравнялись с караваном невольников, направляющимся на восток по холмистой местности. С помощью подзорной трубы я пересчитал несчастных, идущих из дальних краев. Их была почти сотня, в основном дети-подростки и молодые женщины. Они, как обычно, парами скованы за шеи бревнами, обтесанными в виде вил.

Хозяева невольников — чернокожие, я не смог разглядеть среди них ни арабов, ни лиц европейского происхождения. Несмотря на то, что они не носили никаких племенных знаков различия, ни перьев, ни регалий, я не сомневался, что они относятся к народности амандебеле, так как последние обладают особенным физическим телосложением, и, судя по направлению, их путь пролегал из царства тирана Мзиликази. Кроме того, они вооружены копьями с широким лезвием и длинными щитами из бычьих шкур, характерными для этого народа. Двое или трое из них несли ружья.

В настоящий момент караван раскинулся лагерем не более чем в пяти километрах от меня и на заре продолжит свой скорбный путь на восток, где его ждут арабские и португальские работорговцы. Они купят несчастных людей, как скот, и погрузят на суда, чтобы отправиться в ужасающее плавание вокруг Земли.

Господь говорил со мной, я отчетливо слышал Его голос. Он приказал мне спуститься вниз и, подобно мечу, поразить безбожников, освободить рабов и спасти смиренных и невинных.

Со мной идет Джозеф, надежный и верный товарищ на протяжении многих лет. Он вполне способен стрелять из второго ружья. Меткость его оставляет желать лучшего, но он храбр, и Господь будет с нами».

Следующая запись была последней. Майор дошел до конца четырех дневников.

«Пути Божьи таинственны и неисповедимы, они выше нашего понимания. Он возвышает, он и низвергает. Вместе с Джозефом я, как и повелел мне Господь, спустился в лагерь работорговцев. Мы напали на них, как израильтяне на филистимлян. Поначалу казалось, что мы побеждаем, ибо безбожники побежали от нас Потом Господь в Своей несказанной мудрости покинул нас. Один из неверных кинулся на Джозефа, пока тот перезаряжал ружье, и, хоть я и всадил пулю нападавшему в грудь, он, прежде чем пасть мертвым, пронзил Джозефа своим ужасным копьем.

Я в одиночку продолжал бой во имя Божье, и перед моим гневом работорговцы рассеялись по лесу. Потом один из них обернулся и с расстояния, равного предельной дальнобойности ружья, выстрелил в мою сторону. Пуля попала в бедро.

Не помню, как мне удалось уползти и скрыться прежде, чем работорговцы вернулись, чтобы прикончить меня. Они не пытались гнаться за мной, и я вернулся в укрытие, которое покинул ради схватки. Однако я жестоко ранен и нахожусь в ужасном положении. Мне удалось вырезать из собственного бедра ружейную пулю, но боюсь, что кость сломана и я останусь калекой.

Кроме того, я потерял оба ружья. Одно осталось лежать вместе с Джозефом там, где он упал, другое я не сумел унести с поля битвы, потому что был тяжело ранен. Я послал женщину найти ружья, но работорговцы уже унесли их.

Оставшиеся носильщики, видя мое состояние и понимая, что я не могу им помешать, все до одного разбежались, но предварительно они разграбили лагерь и унесли все ценные вещи, не исключая мой саквояж с медикаментами. Осталась только женщина. Сначала я сердился, когда она пристала к нашему отряду, но теперь я вижу в этом десницу Божью, ибо она, хоть и язычница, после смерти Джозефа своей верностью и преданностью превосходит кого бы то ни было.

Чего стоит человек в этой жестокой стране без ружья и хинина? Не урок ли это для меня и моих потомков, урок, преподанный мне Богом? Может ли белый человек жить здесь? Не останется ли он навсегда чужим и станет ли Африка терпеть его, когда он потеряет оружие и лишится медикаментов?»

Дата добавления: 2015-08-03