Часть вторая 11 страница

Его подруга слушала, развесив очаровательные ушки, но не верила. Она была из породы недоверчивых девушек. До определенной степени, конечно.

Время и события становились вязкими, как глиняное семидневного вымеса тесто осени пятнадцатого года, и значить это могло, например, что кто‑то умный и умелый начинает медленно и осторожно направлять и подталкивать Николая Степановича, готовит ему тропинку, а потом колею, а далее лабиринт, а далее – яму с невидимыми скользкими краями: много людей живут в таких ямах, не замечая того, и становятся злыми и нервными, когда их из этих ям вынимают и предъявляют городу и миру; впрочем, точно так же могло оказаться, что никакого колдовского злодействия во всем этом нет, а есть банальная житейская ситуация; и мало кто даже из великих способен был, находясь вот так же внутри липкого и тягучего времени, отличить одно от другого – для этого требовался либо изощренный нюх, либо лунный камень на шее, либо стальные нервы наряду с полным бесстрашием, потому что при разрушении, намеренном или случайном, подобных чар следует немедленный и жестокий ответ…

– А что говорят в ваших кругах о недавнем побоище в доме на Рождественском бульваре? – спросил Николай Степанович, когда некий рубеж доверия был уже преодолен.

– Что? – жалко переспросила Вера и уронила банку с пивом. – Что говорят? О Рождественском?..

– Вот именно: что говорят?

– Да: ничего, – соврал Игорь. – Ничего не говорят. Что могут говорить? Да и побоища никакого не было, так: ребята стрелку подбивали, да неудачно…

Чичисбеи дружно встали.

– Так мы пойдем, наверное? – сказала Вера и тоже встала. – Игорек, мы пойдем, да?

– Конечно. Приятно было познакомиться, – он поклонился. – Извините, если что не так, пошумели мы поначалу…

– Все хорошо, – кивнул Николай Степанович. – Значит, об этом вам ничего не известно?

– Ничего, – сразу сказал Игорь. – То есть решительно ничего.

– Надеюсь, и про наше времяпрепровождение вы точно так же забудете?

– Разумеется, – Игорь с готовностью кивнул. И чичисбеи закивали хором, как китайские фарфоровые болванчики. Только Вера смотрела как живой человек – с ужасом – и жалась к своему мужчине.

Они отошли на несколько шагов и как‑то слишком уж быстро растворились в темноте.

По дымному следу (Южная Польша, 1915, осень)

Южная Польша – одно из красивейших мест России. Мы ехали верст восемьдесят от станции железной дороги до соприкосновения с неприятелем, и я успел вдоволь налюбоваться ею. Гор, утехи туристов, там нет, но на что равнинному жителю горы? Есть леса, есть воды, и этого довольно вполне.

Леса сосновые, саженые, и, проезжая по ним, вдруг видишь узкие, прямые, как стрелы, аллеи, полные зеленым сумраком с сияющим просветом вдали, – словно храмы ласковых и задумчивых богов древней, еще языческой Польши. Там водятся олени и косули, с куриной повадкой пробегают золотистые фазаны, в тихие ночи слышно, как чавкает и ломает кусты кабан.

Среди широких отмелей размытых берегов лениво извиваются реки; широкие, с узенькими между них перешейками, озера блестят и отражают небо, как зеркала из полированного металлла; у старых мшистых мельниц тихие запруды с нежно журчащими струйками воды и каким‑то розово‑красным кустарником, странно напоминающим человеку его детство.

В таких местах, что бы ты ни делал, – любил или воевал, – все представляется значительным и чудесным…

– Пане поручнику, пане поручнику! – польский крестьянин в белой широкополой шляпе бежал нам наперерез, размахивая суковатой палкой. – Неможно до фольварку! Там германы, германы, за дуже германов! На конях!

Я остановил коня. Мои уланы были злы, голодны и утомлены произведенной разведкой, и никакое количество врагов не показалось бы им сейчас за дуже. Но лишь одна дорога вела к фольварку, и по обе стороны от нее раскинулись оставленные полусжатые поля, щедро политые дождями. Один‑единственный пулеметчик мог положить здесь нас всех, не считаясь с нашим голодом, злостью и боевой готовностью.

– Спасибо, пан, – поблагодарил я крестьянина. – Трохин, за старшего. Делоне, со мной.

– Да пане!.. – крестьянин изменился в лице. – Убьют…

Уже не обращая на него внимания, мы поскакали.

Дорога обсажена была густолистыми старыми липами, выбеленными известью по грудь всаднику. Фольварк, полускрытый садом, даже издали производил впечатление маленького древнего замка колдуна, упыря или Черной Бороды.

Кто‑нибудь из Вишневецких или Радзивиллов вполне мог бы построить такую игрушку для забав и увеселений. Устраивали, должно быть, друг на дружку потешные «наязды», во время которых, случалось, гибли ни в чем не повинные хлопы…

Пулемет мог быть еще не установлен, поскольку звуков пристрелочных очередей я не слышал, а обогнать нас немцы могли не более чем на четверть часа.

Сейчас с молчаливого позволения своего старшего они гонят обитателей фольварка, если те не сочли за благо бежать, в погреб за окороками, с гоготом ловят кур – а может быть, на наше военное счастье, добрались до закопанной в амбаре огромной бутыли с мутным картофельным бимбером. Я уже отмечал как‑то, что русских солдат население любит: за все взятое они платят, и платят щедро; немцы же норовят взять так.

– Виктор, – сказал я, – прошлый раз вы слегка перепутали смелость с идиотизмом.

Поэтому я прошу вас: не стесняйтесь кланятьсь пулям, они ведь женского рода.

– А снарядам? – с серьезным лицом поинтересовался вольноопределяющийся. ‑

И вообще: кто не так давно курил на бруствере?

Кони шли легкой рысью. Мы намеренно изображали собой готовые мишени. На дороге местами стояли лужи, странно прозрачные – будто и не проходил здесь совсем недавно немецкий конный отряд, – хотя следы подков были многочисленны и свежи.

– А вы не обратили внимания, Николай, что немецкие лошади никогда не гадят в походе? – сказал Делоне. – Только в отведенных местах. Неужели Дуров был прав и дрессировка взаправду творит чудеса?

– Нет, – я покачал головой. – Знаменитый профессор Вирхов изобрел такое нарочитое сено, специально на случай войны. Оно в конском брюхе реагирует на звук человеческого голоса. Лошади оправляются только по команде «шайссен!»

– Удивительно, – сказал Делоне. – Просто уму непостижимо. Перед войной попадалась мне книжка знаменитого футуровидца Уэлльса. Он предостерегал человечество, что в середине двадцатого века отходами гужевого транспорта будут завалены по крыши улицы всех крупных городов, и это приведет к концу цивилизации. Теперь, благодаря тевтонскому гению, цивилизация спасена. Но другой рукой этот гений цивилизацию губит. Удивительно…

В Делоне меня восхищала способность с одинаковой на лице серьезностью шутить и не шутить. Возможно, он и сам не делал разницы между шуткой и не– шуткой. Некоторое время я не мог привыкнуть к такой манере вести речь.

Я все ждал, когда на фольварке кто‑нибудь заорет: «Ахтунг!» – и защелкают выстрелы, и посыплются пули. Но вместо этого вдруг послышалось дикое конское ржание, громовой топот и визг задавленного неизвестного существа. Из ворот навстречу вышибло десятка два нерасседланных битюгов, на каких обыкновенно гарцует германская кавалерия. Они неслись быстрее, чем стадо ошалевших зебр, преследуемых веселыми молодыми гепардами. Мы едва успели посторониться: пенные битюги пролетели в одно мгновение мимо, потрясая притороченными пиками, седельными кобурами и подхвостными мешками, полными конских яблоков. Так что профессор Вирхов был здесь не при чем.

Следом бежали всадники.

Оружия почти ни у кого не было. Кто‑то удерживал руками ниспадающее галифе, кто‑то бессмысленно размахивал сабелькой. Они мчались посреди дороги, шарахаясь от деревьев. Делоне достал наган, не зная, что делать: то ли стрелять по этим несчастным, то ли не стрелять. Пузатый вахмистр упал и забился в грязи. Каска его воткнулась пикой в землю обочины и осталась стоять, подобно скорбной греческой урне. Потом он все‑таки собрал себя с земли и пробежал мимо нас последним. Глаза у него были, как у натянутого на глобус филина.

Уж не чума ли на фольварке, подумал я. Но тогда с чего же перепугались лошади?.. Времена радзивилловских затей и карнавалов прошли, и вряд ли нынешние хозяева поместья могут себе позволить роскошь держать тигра.

Несколько шагов мы проехали назад, улюлюкая вслед бегущим. Трохин примет их в объятия, здесь можно быть спокойным. Потом мы переглянулись и разом остановили коней.

– Надо посмотреть, – неуверенно сказал Делоне.

Наверное, он хотел, чтобы я начал его отговаривать…

– Что немцу смерть, то русскому на здоровье, – сказал я. – И наоборот.

– Это, конечно, да, – сказал Делоне. – Но мои французские предки…

– Да, – согласился я. – Они говорили: «Что французу на здоровье, то немцу смерть».

И шли ловить лягушек.

– А итальянцы шли ловить макароны, – сварливо сказал Делоне.

– Тогда вперед, – сказал я.

И мы тронули коней, но всю дорогу до фольварка кони наши жались друг к другу, так что мы осаднили колени: я правое, а Виктор – левое.

Запорный брус ворот был переломлен, створки болтались на одной петле. Три мертвых изломанных битюга валялись здесь же. По ним прошла отступающая армия.

– Отбивная по старосмоленски, – сказал Делоне. – Представляете себе, Николя: берется кусочек лошади, надевается на шомпол…

– Кто смеет в моем доме говорить о конине?! – грозный рык потряс двор. Кони вздрогнули. Даже, кажется, дохлые кони.

В дверях усадьбы стоял, широко раставив ноги в высоких сапогах, рослый кряжистый человек с красным лицом и длинными седыми усами. Ярко– малиновая венгерка его была распахнута, открывая широкий пояс, носимый в этих местах обычно вместо жилета, и поросшую густым белым волосом грудь.

– Сто лят, мосьпане, – сказал я, спешиваясь. – Лейб‑гвардии Ее Величества уланского полка унтер‑офицер Гумилев к вашим услугам!

– Вольноопределяющийся Делоне! – козырнул Делоне.

– Прошу в дом, господа уланы, – он посторонился, пропуская нас. – За лошадьми присмотрят. Тадеуш!

Неслышно возник длиннорукий серый человек, похожий неуловимо на паука.

– Обиходь коней, – хозяин сделал движение рукой, будто стряхивал воду с пальцев. – Помещик Волынской губернии Твардовский Георгий Игнатьевич, можно просто пан Ежи.

Мы вошли в дом. Следы краткого пребывания в нем завоевателей еще были значительны, хотя утащить с собой они явно ничего не сумели.

– Что же произошло здесь? – спросил я, озираясь. – Отчего наши предшественники бежали впереди своего визга?

– О, сущие пустяки. Просто эти люди до такой степени пропитаны готическим романтизмом: Даже самый здравомыслящий из немцев, Лютер – и тот бросал в черта чернильницей. Забудьте обо всем. Вы у меня в гостях.

Он говорил по‑русски без малейшего акцента и слишком литературно – будто лет двадцать прожил в Париже.

– Простите, пан Ежи, – сказал я, – но у меня там еще восемь человек.

– Так зовите их! – воскликнул он.

– Виктор, – повернулся я к Делоне. Тот стоял, замерев, и глаза его были почти как у немецкого вахмистра. Он смотрел мимо меня…

– Это королева Бона, – сказал хозяин, проследив его взгляд. – Она умерла четыреста лет назад. Или пятьсот. Беда с этими годами…

Делоне с трудом оторвался от созерцания древнего портрета и деревянными шагами – как, впрочем, всегда бывает после долгой верховой езды – направился к двери.

Я не представлял, что в военное время может быть такой стол. Да и в мирное, признаться, тоже не очень представлял. Был кабанчик, для скорости испеченный не целиком, а толстыми ломтями. Были ковриги домашнего хлеба. Были колбасы белые и красные. Была молодая картошка в коровьем масле, жареные караси и бигос…

Где изыск, спросите вы?:был окорок, нарезанный толстыми ломтями и все равно прозрачный и розовый, как девичье ушко. Был винегрет. Было густое красное терпкое вино. Были трое суток верхами по тылам врага, стычки и перестрелки, азарт и ожидание, ликование и опасность.

Что более изысканное можно предложить?

Уланы отваливались по одному. Некоторое время я был мучим мыслью, кого же поставить в дозор, но потом понял, что этим кем‑то буду я сам, и успокоился.

Трохин по обыкновению в четвертый раз рассказывал очевидцам и участникам событий, как одуревшие немцы бросились к уланам на грудь и со слезами просили‑умоляли забрать их в плен – и чтоб подальше, подальше! В Сибирь, в Манчжурию, на Аляску: что, не русская разве Аляска? Была же русская.

Поможем, отберем! Но скорее, скорее: Они торопились и подпрыгивали, как влюбленный гимназист, с которым на свидании приключился понос.

А лошади немецкие так и не вошли в фольварк. Их стреножили и пустили пастись за воротами.

С паном Ежи мы поднялись в башенку. Там было что‑то наподобие обсерватории.

– Никто не сможет подобраться незамеченным, – сказал он, оглаживая бугристый кожух цейссовской подзорной трубы, установленной на треноге. – Линзы здесь подобраны так, что не слишком увеличивают изображение, зато позволяют видеть даже при свете звезд. Да и без этого немного найдется глупцов, которые захотят посетить мой дом без приглашения.

– Пан Ежи, – я посмотрел в трубу; увеличение действительно было слабое, а до появления звезд пройдет еще часов шесть. – Не сочтите меня праздным любопытствующим, но все же: германцев вы просто не любите или они вас как– то обидели?

Он долго молчал.

– Скажите, пан офицер, – сказал он наконец, – ваша фамилия мне кажется знакомой. Не писали ли вы стихи?

– О да! – сказал я. – И продолжаю писать. Думаю скоро издать книгу военных стихотворений. Хотите послушать?

– Обязательно. Мы устроим вечер поэзии. Видите ли, у меня во флигеле прячется чех‑дезертир. Утверждает, что литератор и хотел бы сдаться в плен интеллигентному человеку. Так вот, не учинить ли нам пиршество славянского духа?

И мы учинили пиршество прямо на башне. С наступлением сумерек похолодало и стал накрапывать дождь, но что такое дождь на войне? Так, вода.

Чех был молодым круглолицым человеком, вольноопределяющимся девяносто первого пехотного полка. По‑русски он говорил свободно, хотя и не так правильно, как пан Твардовский. Стихов не писал, был фельетонистом и автором многочисленных опусов, в России именуемых «физиологическими очерками».

Рассказчик чех оказался изумительный. Рокочущий хохот пана Твардовского тревожил коней и заглушал даже храп уланов.

Я время от времени приникал к трубе и осматривал окрестности. Пан Твардовский был прав: даже в темноте, даже в дождь в трубу было видно все!

Скажем, спины огромных волкодавов, ходящих дозором вокруг ограды фольварка.

Похоже, что не напрасно немецкие кавалеристы мчались наметом, обгоняя лошадей. Пан Ежи был не так уж прост. Иногда он взглядывал из‑под густых бровей, и мне сразу вспоминался колдун из гоголевской «Страшной мести». Когда я прочел «Шейх‑Гуссейн», он посмотрел на меня неодобрительно.

– И охота ехать в такую даль за экзотикой, – сказал он. – Неровен час, случится что. Вы же не знаете ни законов, ни правил.

– Отчего же, – сказал я. – Там, как и везде, уважают сильного и смелого.

– Где бы найти место, чтобы уважали умного, – вздохнул чех.

– Есть такое место, – сказал пан Твардовский, но тему не развил, и мы заговорили все о том же: почему это славянские народы никак не могут почувствовать себя единым племенем…

– Да оттого, – гремел пан Твардовский, – что вы, Николай, пустили к себе этих греческих попов, а вы, Ярослав, послушались этого дурака Лютера, который пытался в черта попасть чернильницей! Представляете: чернильницей в черта!

Он бы еще туфлей кинул…

– Да, действительно, ведь можно же было договориться по‑хорошему, – сказал Ярослав. – Жил, например, у нас в Праге на Златней уличке раввин. Старый, как Прашна Брана. Он действительно умел творить чудеса. Как‑то к нему в субботу залезли воры, старый Врхличка с Пардубиц, который прославился тем, что очистил грядку с огурцами в имении покойного эрцгерцога Фердинанда, и ученик его, Юрай Кошмарек, тот самый, который умудрился, сидя в гарнизонной тюрьме, бежать оттуда с денежным ящиком, переодевшись фельдкуратом со святыми дарами. А по субботам праведный раввин молится и руку на вора поднять не может, так что дело казалось верным: Однако на следующий день оба злодея появляются в трактире «У чаши» все в бинтах, а Юрай и на костыле, и начинают рассказывать такое, что у всех кровь в жилах стынет. Раввин их застукал, когда они трясли старые книги, потому что надеялись, что в них он распрямляет ассигнации. Раввин помолился, и суббота мигом превратилась в сплошной четверг. Когда он устал, старый все‑таки человек, он отложил табуретку и помолился еще разок. И тогда все в доме табуретки и лавки, веники и метлы, утюги и чернильницы, а что самое страшное – кухонная утварь, – все это набросилось на них и стало бить и неглубоко резать. Они уже и не помнили, как выскочили из дома, а очнулись в полицейском участке, куда прибежали жаловаться, и там им еще раз, но уже не так сильно, накостыляли за бездарное вранье и выбросили вон. Тогда они поковыляли к фельдшерице Вондрачковой, которая всегда пользовала их от триппера пиявками и настойкой из испанских мух, которые Испании и в глаза‑то не видели, потому что ловил ей их сын вдовы Ремековой в мясной лавке, что на Градчанах. Фамилия мясника была Моудрый.

Она их перевязала и обиходила, потому что была баба с понятием. И вот весь следующий день они пили от тоски и боли в трактире «У чаши», и все старались их угостить, как настрадавшихся от евреев, и даже лысый черт Снежечка, который не угостил бы самого святого Яна Непомуцкого, поднес им по стопочке своей отборной сливовицы. Стопочки, правда, были не больше наперстка сиротки Марыси: – он на секунду прервался, и мы с хозяином перевели дыхание.

– Мало того, – продолжал пан Ярослав почему‑то шепотом, – как оказалось, Врхличка и Кошмарек покинули дом раввина не только побитыми, но и обрезанными по всем правилам закона Моисея, но только с очень большим походом. Мне об этом потом рассказала Лидушка Хромоножка, которую я без труда отбил у Кошмарека на танцах. После всего этого ни Врхличку, ни Кошмарека у нас уже за людей не считали, и оба с горя поехали в Клондайк мыть золото, и теперь у Кошмарека небоскреб на Пятой авеню, а Врхличка в цирке Барнума изображает укрощенного людоеда с Земли Франца‑Иосифа…

Я думал, что хозяина нашего хватит удар. Трохин внизу закричал: «Уланы, на конь! Шашки подвысь!» – и снова лег. Никто не проснулся. Кони храпели.

– Значит, на Златней уличке? – выдавил из себя хозяин. – Такой высокий, седой?

Знаю, знаю: Вам бы, Ярослав, романы писать.

– А я уже написал. Даже два. Только не помню, куда дел…

– Хороший город Прага, – сказал пан Ежи. – Там легендой больше, легендой меньше – никто не заметит. Вот вы меня, Николай, все о немцах спрашиваете: – он опять задумался. – Тадеуш! – позвал негромко. – Спустись, принеси мед.

В ожидании меда мы почтительно примолкли.

Тадеуш вернулся, темный и неслышный, волоча за собой запах погреба. В руках его был не слишком большой кувшин, запечатанный воском. На воске, запыленная, едва различалась печать: буквы V и R, соединенные в единый знак.

Внутри R было что‑то еще, за давностью времен стершееся.

– Этому меду больше ста лет, – сказал негромко пан Твардовский.

Напиток благородно и медленно вздрагивал в бокалах. Становилось совсем холодно – но как бы вокруг, а не здесь.

Уже после первого тоста – за «Леха, Чеха и Руса», – я почувствовал, что голова стала легкой, как аэростат, а ноги тяжелые, как адмиралтейские якоря. Не стало сна и усталости, не стало тревог и волнений. Я знал, что мы победим, что Аннушка меня любит, что Татьяна меня тоже любит, да и судьба меня тоже любит, коли так бережет для чего‑то. На собеседников моих напиток произвел такое же магическое действие, и начался традиционный спор славян между собою, окрашенный в цвета любви и восторга. Пан Ежи обличал клятвопреступника Хмельницкого, а Ярослав кричал, что это именно чехи остановили татар и не пустили в Европу, а русские отсиживались у татар в тылу.

Конечно, кричал я, татар‑то два десятка до Чехии доковыляло, а смоленские полки в это время Бэйцзин, именуемый ныне Пекином, брали в составе войска Хубилай‑Хана. Но тут же вместе с Хмельницким и татарами все обрушились на пруссаков и стали их давить, давить: Пан Ярослав тут же сочинил песню, из которой в памяти моей сохранились только две строчки: «Войско польске Берлин брало, а россыйске помогало:», и мы ее исполнили с большим подъемом.

Потом Ярослав висел у меня на плече и говорил: «Плохо, брат, ты этих мадьяр знаешь!..» Пан Ежи танцевал при луне. Последнее, что я отчетливо помню: мы вновь сидим за столиком, Тадеуш разливает мед, и пан Ежи завершает отчего‑то вспомянутое предание о Гаммельнском крысолове…

–:но только не вышли дети по ту сторону Альпийских гор и не основали нового города, как утверждают бестолковые швейцарцы, а так и остались жить под землей и повелевать крысами – да только по крысиным же законам…

Одни обязанности войска, другие полководца: солдатам приличествует сражаться, полководцы же приносят пользу предусмотрительностью.

Тацит

До утра больше ничего не произошло.

Николай Степанович пытался еще и еще увидеть Брюса, но уже не получалось…

Брюс будто бы накрыл себя непрозрачным колпаком. С большим трудом удалось примерно определить место расположения этого колпака.

Потом, когда под рукой будет карта, можно установить названия и озера, и двух маленьких городков поблизости от его убежища… Но и так уже многое ясно.

Брюс жив и скрывается где‑то в Альпах. Это хорошо. Он не один, и это тоже хорошо. Он воюет против моих врагов, и это просто отлично. Но почему перед ним стояли две свечи?..

Яков Вилимович! Отозвался бы, а? Откликнулся бы…

В самом начале шестого Гусар тявкнул, и Николай Степанович пошел к двери.

Слышен был шум подъезжающей машины. Шаркнули тормоза. Стукнула дверца.

Потом вторая.

Торопливые шаги.

Это был Коминт и с ним кто‑то еще. Женщина. Николай Степанович открыл дверь.

Гусар заворчал ласково.

За Коминтом, отставая на полшага, шла цыганка Светлана в длинном кожаном плаще и широкополой шляпе с вуалью. Она была сейчас до такой степени похожа на Нину Шишкину, что Николай Степанович на секунду потерялся во времени. Везде был двадцать первый год, и только Коминтов «москвич»…

– Степаныч! – и всё вернулось в наши дни. – Атас, Степаныч!..

Действительно, был «атас». Светлана, прилетевшая поздно ночью и разыскавшая Коминта уже под самое утро, рассказала, что ровно сутки назад бабка, которая уже вставала и начала было по старой памяти знахарничать, найдена была мертвой, задушенной, а соседи слышали ночью из ее халупы вой и неурочное петушиное пение. У самой же Светланы взломали квартиру, все перевернули вверх дном, но унесли только несколько старых книг, в том числе основной труд академика Марра, чудом сохраненный в огне сталинской критики под переплетом романа Галины Николаевой «Жатва». И примерно в эти же дни была взломана квартира самого Николая Степановича; сейчас дверь ее заколочена, опломбирована и поставлена на сигнализацию. Наконец, у коминтовой Надежды вчера же был обыск, но, хотя пришедшие и предъявили все необходимые документы и полномочия, оказалось на поверку, что ни угро, ни РУОП, ни ФСБ, ни прокуратура, ни налоговая полиция – вообще никто из официальных структур к обыску отношения не имел. И искали непонятно что, и недосчиталась Надежда после обыска только старой‑старой куклы Синди, подаренной некогда девочке Надечке дядей Колей, вернувшимся из Америки…

– Ты своих собрал? – спросил Николай Степанович.

– Аргентины на всех не хватит, – проворчал Коминт.

– Донателло! – Николай Степанович задохнулся. – Ты что, не понимаешь?..

– А чего это мы бегать должны? – все так же склочно сказал Коминт. – Пусть они от нас бегают. Не при старом режиме живем.

– Не будь чеченом, – поморщился Николай Степанович. – Дам и детей – в тыл.

Господи, – вздохнул он, – эти большевики умудрились даже чеченов испохабить на свой лад…

– Да спрячу я их, – сказал Коминт. – Так спрячу, что век не найдут. Ашхен – она знаешь какая…

– Дурак, – коротко сказал Николай Степанович и постучал себя по лбу кулаком.

– Николай Степанович, – сказала Светлана, – вам ведь письма пришли.

– Письма?

– Два письма. Одно от ваших, другое от Ильи.

Что‑то в ее глазах светилось особенное, но что – понять было нелегко.

– Шишкиных у тебя в роду не было? – спросил Николай Степанович.

– У нас полтабора Шишкиных.

– Понятно…

Письмо от родных он пробежал глазами и отложил, чтобы прочесть внимательно в тишине и покое. Пакет от Ильи был объемистый и плотный. Упакованный в толстую бумагу и целлофан, там находился кусок потертого пергамента со следом сургучной карминного цвета печати. В приложенной записке Илья уведомлял, что пергамент этот посылает лично Николаю Степановичу житель заречной немецкой деревни, будто бы давний знакомец.

Немецкое письмо написано было совершенно незнакомым почерком. «Коллега! Не уверен, что Вы меня помните, но это и неважно. Данный документ касается одного нашего общего знакомого. Если этот человек станет опасен для вас (а это наверняка случится, если уже не случилось), вы можете произвести над пергаментом обряд инвольтации или просто бросить этот свиток в зеленое пламя. Надеюсь, у вас, в отличие от меня, достанет для этого силы и мужества. Ваш О.Р.» «Не боитесь, Николас, что я распоряжусь расстрелять вас?» – вспомнил Николай Степанович и усмехнулся. «Вы меня, возможно, не помните:»

Помню, Отто.

Потом он не выдержал и распечатал письмо от родных. "Здравствуй, папка!

По‑испански я уже говорю лучше всех в классе, а по‑белорусски еще плохо, но это потому, что все и так понятно. Недавно приезжали настоящие индейцы арунго, привозили живого удава. Сказали, что могут и меня принять в охотники, потому что я уже умею скакать на коне, но для этого нужно сделать на пузе три шрама и ночь просидеть на муравейнике, а я, ты же помнишь, щекотки очень боюсь. Индейцы к нам креститься ездят. Отец Василий, он молодой, смеется и говорит, что они сначала к нам креститься едут, потом к немцам, потом в католическую миссию, потому что везде дают маленькие подарки. По ночам тут летают летучие мыши в огромных количествах и пищат, поэтому комаров мало. А еще у меня тройка по алгебре, но это потому, что тут алгебра другая, не как дома. Друзья мои Тёмка Тарасенок и Пабло Чадович, а еще Машка Ордоньес, и мы уже ходили драться с немцами, а мама ничего не узнала, потому что у индейцев есть травка от синяков. Немцы здесь еще такие темные, что верят в Гитлера.

На прошлой неделе из реки вылез большой крокодил, только морда у него была не крокодилья, а как у бегемота, но с зубами. Его прогнали из пулемета, тогда он переплыл реку и подался к немцам, а те в него пальнули из базуки.

Тогда он совсем очумел и полез на наш берег снова, а все уже собрались с оружием и как давай в него лупить, аж клочки полетели. Тогда он снова к немцам подался, но и те его не пустили. Так он плавал‑плавал, да и утонул кверху пузом. Тогда его кошками подцепили, на берег выволокли и сожгли, а дон Фелипе велел никому не говорить, потому что понаедут журналисты и прочая сволочь, так он выразился, и тогда житья не будет от них. Скоро совсем настанет зима. Я говорил, что надо его оставить для науки, но меня кто послушает? Один отец Василий со мной согласился, но уже поздно было, и ничего от крокодила не осталось. Отец Василий очень интересно рассказывает про птиц, у него у самого живут птицы даже без клеток. Три попугая, Тошка, Мишка и Кешка. А по Закону Божьему мне очень нравится читать Библию, потому что очень хорошо делается понятно, откуда взялись нынешние слова. А Катехизис – это для дебилов. А еще у него есть охотничий кот дон Альба. Он добычу не съедает, а в дом приносит. Попадья тетя Августа кроликов использует, а мышей выбрасывает, но так, чтобы он не знал. Дон Альба такой умный, что в Великий пост даже не охотился, пил одно молоко. А лошадь у нас своя, зовут Чика. Ей три года. Она кобыла.

Может быть, я буду учиться на гаучо. А еще дон Фелипе учит меня на стрельбище по тарелочкам, и я уже понял, как надо. Ружье у меня «манлихер», его мне подарил старый немецкий офицер. Он сказал, что у него был сын совсем как я, и его убило в Гамбурге при бомбежке. Когда я вернусь, мне будет что показать в классе. Мама говорит, что ты обязательно приедешь хоть ненадолго. Ты приезжай, тебе понравится. У индейцев по ихнему закону можно убить вождя и самому стать вождем, и все будут слушаться.

Поэтому они и крестятся.

До свидания, папа. Степан. 12 апреля, День Космонавтики. Вечером будет салют."

Другой лист, другой почерк. "Коленька!

Какое счастье, что ты предупредил Илью. А здешнему народу только дай повод пострелять. Это несчастное чудовище так металось! Может быть, он был и не такой, как в наших местах? Индейцы называют его «андабарра» и говорят, что в верховьях реки их много. Один даже показывал нож из клыка андабарры. Этот нож царапает стекло, а на вид будто из обработанного рога – с прожилками, очень красивый. Поэтому вполне может быть, что появление чудовища с нашим присутствием никак не связано. И Илья говорит, что здесь мы в безопасности, потому что такой охраны, как у нас, нет даже у президента:"

Дата добавления: 2015-08-03