Часть вторая 2 страница. Зовется он в миру Сулейменовым Насруллой Абдухакимовичем

Зовется он в миру Сулейменовым Насруллой Абдухакимовичем, и когда прибывает, останавливается в крайкомовской гостинице, там ему всегда люкс приготовлен. Имя хоть и не русское, но не узбек он и не татарин. Седой, представительный. Лоб широкий, а над переносицей небольшая вмятинка. И вот здесь, под подбородком, кожа складчатая болтается. Манерой начальник, и люди с ним высокие об ручку ходят. Вот он‑то змей главный и есть.

– Змей? – переспросил Николай Степанович. – Змей, воистину змей…

Когда‑то крайкомовская, гостиница «Октябрьская» переживала нынче не лучшие времена. Нынешние высокие гости предпочитали останавливаться в загородной резиденции губернатора, а «новые русские» облюбовали для себя гостиницу поновее. Так что красные ковровые дорожки облысели, мебель порассохлась и попродавливалась, телевизоры не включались или не выключались, и даже форточки не открывались или не закрывались. Персонал, впрочем, держался старый, вышколенный, холуеватый.

Портрет Непогребенного, набранный разноцветным шпоном и висевший напротив стойки администратора, никто не трогал…

Вовчик и Тигран жили в двухместке наискосок от закрытого люкса. Время от времени кто‑то из них выходил в город на связь. Связь осуществлялась через пиццерию.

– Командир, – нервно говорил Тигран, наклоняясь вперед – грудью на столик. – Сколько нам еще ждать? Неприлично же – два мужика в одном номере! Вторую неделю! Горничные хихикают. Особенно как зеркала туда притащили.

– А что же вы горняшек‑то не… э‑э… не разубедите?

– Так ведь приказа не было, – растерялся Тигран. – А то бы мигом. Зато я вчера Машу Распутину живьем увидел, только она носом закрутила и жить здесь отказалась…

– Ладно, перебьетесь без Маши, – сказал Николай Степанович. – Вы бы книжки читали, что ли.

– Понял, – сказал Тигран. – Какие?

– Библию.

– Понял, – повторил Тигран. – Разрешите идти?

– Идите…

Из Тиграна мог со временем получиться хороший агент, а вот Вовчика интересовали по жизни две вещи: деньги – и чтобы хохлы в Крыму не наглели.

Почему‑то в обоих случаях он делал ставку на Николая Степановича…

Вечером, часов в семь, раздался телефонный звонок. Голос Тиграна потребовал Ларису Ивановну. Но без подруг.

– Сожалею, милостивый государь, но по нашему номеру госпожа Лариса Ивановна не значится…

Николай Степанович положил трубку, кивнул Гусару, осмотрелся, как будто мог что‑то забыть…

Но уже нельзя было ни остановиться, ни свернуть. Ревели загодя прогретые моторы танков и самолетов, командиры распечатывали осургученные конверты…

Должно быть, поэтому и капризная «Нива» завелась мгновенно.

Оставив машину во дворе напротив гостиницы, они направились в точку рандеву: кафе с многозначным названием «Стрелка». Вовчик сидел у стойки и что‑то пил – явно безалкогольное, но для виду морщился.

– Хорошо вышли? – спросил Николай Степанович.

– Хорошо, – сказал Вовчик и бросил на стойку деньги. – Тигр даже кадку какую‑то своротил с растением. Я гостиницу клоповником обозвал… В общем, приметили нас, как вы велели.

– Молодцы.

Тигран маячил на углу за газетным киоском. Отсюда вход в гостиницу был хорошо виден.

– Не выходил, – доложил он.

– Прекрасно, – сказал Николай Степанович. – Теперь держитесь за мной: да не зацепитесь там за что‑нибудь.

– Что – действительно не увидят нас? – Тигран недоверчиво сморщил лоб.

– Увидят, но не обратят внимания.

– Потом научишь, командир?

– Будет время – научу…

Он накинул на свой маленький отряд «серую вуаль» и повел его вперед, в логово врага.

Часов в одиннадцать Гусар заворчал и встал, и тут же забеспокоился мангуст Рики, одолженный Николаем Степановичем в живом уголке степкиной школы якобы для вязки.

– Собирается куда‑то, – сказал Тигран, захлопнул коробку с нардами и приоткрыл дверь. – На ночь глядя…

– Пошли, бойцы, – Николай Степанович отложил Библию и встал.

Ручка двери люкса шевельнулась, замок щелкнул – и как бы случайно отряд вывалился в коридор, прямо навстречу выходящему седому представительному мужчине в сером партийном пальто и пыжиковой шапке.

– Сасэд, дарагой! – бросился к нему Тигран. – У меня празднык! Дочь не радылась, сын радылся! Пойдем выпьем! Ты ему имя прыдумаиш!

Седой брезгливо посмотрел на Тиграна и сделал движение, чтобы отстранить его с пути. В следующую секунду он уже лежал лицом вниз с заломленными руками и полотенцем во рту. Вовчик мгновенно связал ему запястья, накинул свободный конец веревки на шею и закрепил петлей. Вовчик вернулся из Афганистана с навсегда испорченной печенью и восточных людей не жаловал.

Втроем они еле затащили жильца обратно в люкс.

– Ну, тяжелый! Он что, из железа? Пожилой, а качок…

– Поковыряемся и узнаем, – сказал Николай Степанович.

Пленник замычал.

Его усадили в кресло, накрепко примотали скотчем: ноги к ножкам кресла, плечи – к спинке. Потом осторожно вынули изо рта полотенце.

– Что происходит? – страшным голосом прокаркал пленник. – Кто вы такие?

– Мы юные натуралисты, – сказал Николай Степанович. – Интересуемся рептилиями. В нашем живом уголке как раз не хватает…

– Я буду кричать, – сказал седой.

– Голубчик, – сказал Николай Степанович, – это же спецгостиница. Здесь же запроектированы такие стены, чтобы звуки оргий не проникали в коридор. Чтобы партийная тайна наружу не выходила.

– Деньги в зале, в кейсе под крышкой рояля.

– Какой оригинальный тайник! – восхитился Вовчик. – Никогда бы не догадался заглянуть под крышку рояля… Кстати, что такое рояль? Это на чем девок трахают?

– Сейчас сюда приедет милиция… – прохрипел седой. – И вам конец. Вас даже арестовывать не будут – пристрелят на месте…

– Не приедет, – сказал Николай Степанович. – И не пристрелят. Дежурный по городу предупрежден.

– Так вы от Олег Наумыча?

– Не по воле, но с попущения, – туманно изрек Николай Степанович. – Там так обрадуются, вы себе даже не представляете. Время продаваться и время закладывать…

– Что вам надо? Говорите, я тороплюсь.

– А вот здесь вы ошибаетесь. Вам уже совершенно некуда торопиться. Одно могу сказать определенно: не деньги ваши нам нужны…

– Хотя и от них не откажемся, – торопливо сказал Вовчик.

– Молчи, – прошипел Тигран. – Командир говорит.

– А что тогда? Что?

– Вы меня узнаете? – сказал Николай Степанович и продемонстрировал себя в профиль и анфас.

– Я? Вас? С какой стати? Мало ли шушеры…

– Да. Вы. Меня. Узнаете?

– Н‑не помню. Я должен знать?

– Вы в начале года приказали одной пожилой цыганской леди…

Седой дернулся. Кресло заскрипело.

– Не может быть: – прохрипел он. – Она же…

– Жива и здорова, – сказал Николай Степанович. – Равно как и я. Равно как и мои жена и ребенок. Кусок оказался шире пасти. Голубчик мой, на ваше несчастье, в нашей стране существуют не только государственные организации. Никакой звонок, будь он даже из Кремля, вас не освободит. Надеяться вам не на что. Человек опять переиграл вас.

– Все равно от меня вы ничего не узнаете.

– Да? Ну, это знакомо. «Но не твари с кровью горячей…» – и так далее. Ребята, несите трюмо.

– Н‑нет: Что вы делаете? Не надо. Я…

– Спокойно, Герасим, я собака Баскервилей…

Трюмо встало перед креслом. Седой зажмурился.

– Поднимите ему веки, – скомандовал Николай Степанович. – Средство старое, проверенное. В детстве я мечтал стать красавцем и гипнотизировал себя перед зеркалом… Дамы считают, что помогло.

– Можно и спички вставить, – подсказал Тигран. – Какие веки плотные, все равно что ногти…

Седой завизжал, заверещал, как от щекотки.

– Комсомолки тут не так голосили, – сказал Николай Степанович. – На рояле.

Вдруг визг оборвался. Седой сидел неподвижно, вонзив взгляд в отражение собственных зрачков.

Это почему‑то было так страшно, что Вовчик попятился, а Тигран заозирался тревожно. Рики тихо чирикнул в углу.

– Итак, кто вы? – спросил Николай Степанович. Голос его мог бы показаться спокойным, если бы не преувеличенно четкая фиксация каждого звука.

– Пятнадцатиголовый Атгар Желтый мангас.

– Кто стоит над вами?

– Двадцатипятиголовый Хотгор Черный мангас.

– Кто стоит над всеми мангасами?

– Верховный мангас Лу, Имеющий имя.

– Что делают мангасы?

– Живут на Земле.

– Зачем живут?

– Берегут Спящих.

– Что нужно мангасам от людей?

– Люди съедобны. Когда наступит Пробуждение, понадобится много еды. Люди собраны в городах, людей не придется ловить по джунглям.

– Когда наступит Пробуждение?

– Когда мангас Лу, Имеющий имя, выйдет из моря.

– А когда он выйдет из моря?

– Когда все будут готовы встретить его.

– Сколько времени осталось ждать?

– Очень мало.

– День, месяц, год?

– Миг. Уже все сроки исполнены. Все имена названы. Осталось одно.

– Что – одно?

– Осталось одно имя.

– Какое?

– Неназванное. Неназываемое. Имя.

– Почему же оно не названо?

– Оно потеряно. Его ищут. Скоро найдут. Оно попало к людям, а люди слабы. Люди сами скажут его. Так было всегда.

– Почему мангас Лу не может выйти из моря сам? Почему Пробуждение не начинается прямо сейчас? Ведь имя – простой звук.

– Нет простых звуков. Имя открывает Врата Тьмы.

– Так это пароль?

– Это настолько же выше пароля, насколько Сор выше человека.

– Какой сор?

– Сор – тот, кто спит.

– Ах, вот как: Мангасы – слуги Соров?

– Мангасы – хранители Соров.

– Мангасы смертны?

– Да.

– Как долго они живут?

– Около тысячи лет.

– Сколько лет вам?

– Восемьсот. Скоро я уйду.

– Мангасы оставляют потомство?

– Мангасы бесплодны. Новые мангасы выходят из яиц, оставленных Сорами. Поколение за поколением.

– Интересно. И где же хранятся эти яйца?

– Под Черной Стражей.

– Что такое Черная Стража?

– Башня, поставленная над кладкой.

– Где они находятся?

– Это знают только Черные мангасы.

– Как зовут в миру Двадцатипятиголового Хотгора Черного мангаса?

– Дайна Сор.

– Даже не очень скрывается: Кто она, где живет, чем занимается?

– Заведующая русской службой Кью‑Ти‑Ви. Москва, Новослободская, шестнадцать.

– Так… час от часу… Кто и зачем уничтожил деревню Предтеченку на реке Чуна?

– Искали гасара.

– Кто такие гасары?

– Дурные мангасы.

– Ага. Значит, есть и дурные мангасы?

– Есть. Мало. Не верят в Пробуждение. Умеют лгать, что Пробуждения не будет. Умеют лгать, что прежние Пробуждения не удавались. Учат людей не подчиняться правильным мангасам.

– И как? Нашли его: в деревне?..

– Нет. Его не оказалось там.

– Ошибочка, значит, вышла?

– Нет. Просто вместо гасара прибыли человек и ама. Человека ледяной мангас убил, а ама ушел.

– Кто такой ама?

– Ама здесь. Ты его видишь.

Гусар заворчал.

– Это ты? – повернулся к нему Николай Степанович.

Гусар продолжал ворчать.

– Ты не любишь, когда тебя называют этим словом?

Пес утвердительно кивнул.

– Извини, – сказал Николай Степанович. – Сам не стану и этому закажу. Продолжаем, любезный: Имя гасара.

– Стадвадцатиголовый Гасар Красный мангас.

– Имя в миру.

– Нам запрещено знать.

– Но мне‑то не запрещено?

– Я не могу сказать.

– Да, брат мангас, придется нам с тобой ленинские нормы следствия нарушать… Боли ты боишься?

– Не всякой боли.

– Ну, что же: будем пробовать. Вся ночь впереди.

Гусар вдруг сорвался с места, нырнул мордой под батарею и вытащил за шкирку Рики. Медленно подошел к мангасу и бережно положил зверька к нему на колени:

Тонкий вой вырвался изо рта пленника.

– Не‑е‑е‑е‑е‑т!.. Убе‑е‑е‑е… лучше убе‑е‑е‑е!..

– А на вид такая славная зверушка, – сказал Николай Степанович. – Дети, например, обожают… Так что: тебя убить – или его убрать?

– Убе…рите… убе… рите… убе…

– Имя.

– …рите… убе…

– Имя гасара.

– Старое: знаю. Как сейчас…

– Говори старое.

– Фламель.

– Фламель?!

– Да. Убери… убийцу…

– Иди сюда, малыш. Дядя хороший, дядя теперь и сам все скажет… – Николай Степанович вынул портсигар, достал папиросу, похлопал себя по карманам в поисках спичек. Тигран моментально протянул зажигалку. Пленник вдруг издал странный всхлип.

– Тоже покурить хочешь? – обернулся к нему Николай Степанович. – Подожди немного, отдохнешь и ты… – и осекся.

Лицо пленника переменилось. Взгляд, прежде завороженно‑панический, устремленный в одну точку, угрожающе прояснялся. И что‑то ненормальное, не сразу уловимое, происходило с глазами.

– Бельма – зеленые: – прошептал Вовчик за спиной. – Красавцем становится…

Теперь у пленника были настоящие змеиные глаза: без белков, с узкими вертикальными зрачками. Веки стали серыми и кожистыми, исчезли ресницы. С коротким треском лопнул скотч, удерживавший тело. Бывшего Насрулло Абдухакимовича выбросило из разлетевшегося в щепы кресла. Мощный темно– зеленый хвост швырнул Тиграна в угол. Распахнулась пасть, полная игловидных изогнутых зубов, и метнулась прямо в лицо Николаю Степановичу. И быть бы ему без лица, но Гусар успел прыгнуть и свалить командира за трюмо…

Схватка происходила в полном молчании. Ящер пытался разорвать веревку, врезавшуюся в разбухшие лапы и петлей затягивающую горло, но добротный репшнур пока не поддавался натиску. Гусар вцепился клыками в дряблый кожистый мешок на шее, а мангуст, отчаянно вереща, атаковал откуда‑то снизу.

Ковер летел клочьями. Шипастый хвост со свистом рассекал воздух, круша оставшуюся мебель. Тигран, чудом избежав второго удара, рыбкой бросился в прихожую, где по беспечности, связав пленника, оставили оружие. Николай Степанович едва успел увернуться от осколков зеркала. И тут остолбеневший Вовчик пришел, наконец, в себя, схватил торшер и тяжелой бронзовой подставкой с хрустом отоварил ящера по затылку…

Вернулся Тигран. Шел он медленно и почему‑то на цыпочках, двумя руками неловко сжимая кинжал. Склонившись над обмякшей тушей (серое пальто и костюм расселись по швам, в прорехах проступала бледно‑зеленая морщинистая кожа, башмаки лопнули, обнажив четырехпалые когтистые лапы), он несколько раз тупо ткнул кинжалом. Потом навалился на рукоять всем весом – и все‑таки проколол неподатливую шкуру.

– И еще справа, – сказал Николай Степанович, обретя голос. – Там тоже может быть сердце…

Промедление смерти. (Мадагаскар, 1924, декабрь)

– Именем Творца, Вечного и Неназываемого, принимаю на душу свою часть ноши тех, чьей мышцей держится свод мироздания, и клянусь никогда, ни по доброй воле, ни по злому умышлению, не слагать с себя взятой тяготы. Клянусь чтить моих Учителей и Наставников, старших братьев и отцов, и повиноваться им во всем. Клянусь уважать равных мне и тех, кто ниже меня, любить их и учить всему, что превзошел сам. Клянусь хранить тайну, доверенную мне, и не разглашать никому и никогда смысл Слов и Знаков, могущих изменить природу Мира. Клянусь гнать и преследовать зло во всех его воплощениях, и прежде всего в себе самом. И когда грянет последний бой, клянусь быть там, куда поставит меня воля Тех, кто старше меня, и быть стойким до конца…

Примерно так я перевел то, что произносил нараспев следом за Учителем Рене.

Позже я переложил эту клятву в стихи и включил в третью книгу «Начала» – в «Послушника».

Испытания перед посвящением, которых так страшились мои младшие братья, я преодолел сравнительно легко. Да и то сказать: человека, пережившего гражданскую войну в Петрограде, тьма, холод и голод ни удивить, ни сломать уже не смогут. А всяческие «искушения святого Антония», насылаемые безжалостными экзекуторами, мне иногда удавалось даже развеивать самостоятельно: уроки Брюса пошли впрок, да и природные способности у меня, как выяснилось, были изрядные. Старшие Учителя, в отличие от незабвенного моего директора гимназии Иннокентия Федоровича, никаких поблажек никому не давали и вообще старались никого не выделять, дабы не возбудить ни в ком зависти, легко могущей вывести новопосвященных на черную тропу.

И вот мы, преодолев за сорок дней символический путь от рождения до смерти, как бы рождались вновь для иной жизни. В пещере не было никаких устрашающих изображений, зловещих факелов, человеческих черепов и прочего излюбленного профанами реквизита. По очереди мы выходили из подземелий предыдущей жизни на крошечную терраску. Напротив, отделенный пустым пространством, стоял вырубленый из белого камня постамент в виде древнего города, обвитого по стенам девятью кольцами тяжелого змеиного тела. На стенах стояли Учителя и гости, все в белых одеждах, освещенные голубым газовым светом. Оставалось последнее, самое трудное для меня испытание: пройти к ним над разверзшейся внизу пустотой (были видны даже далекие звезды) по каменному мостику в две ладони шириной.

Я сотворил молитву Приснодеве и шагнул на мостик. Чего другого, а высоты я боялся всегда – и не упускал случая поиграть с этим страхом. Но здесь была даже не высота, здесь была Бездна… И вдруг – не знаю сам, почему – я внезапно успокоился. Будто подо мной и не бездна вовсе, а теплая неторопливая тропическая река, в которой отражаются южные созвездия…

Учителя свободно переходили с санскрита на латынь, на греческий, на еврейский, а временами обменивались между собой какими‑то уже совершенно чуждыми людскому уху фонемами. Вот нас уже было пятеро перед ними, когда за спинами нашими раздались крики ужаса. Нельзя было оборачиваться, но я забыл об этом. Я – обернулся…

На самой середине мостика еще махал руками, все сильнее клонясь, самый пожилой из нашего выпуска – китайский художник Дэн. Вот последний отчаянный взмах, последняя попытка задержаться: Я был уже на мостике, когда его босые ноги расстались с камнем. Меня схватили за руки: кажется, я тоже начал падать.

Крошечная фигурка китайца пропала среди звезд…

Меня держал мертвой хваткой маленький индеец‑кри по имени Вспорхнувший Дятел. Ему‑то всякая высота была нипочем, недаром его племя нашло себя в многоэтажной Америке, навострившись мыть окна в небоскребах, монтировать мосты и чистить высотные зернохранилища.

Мы посмотрели друг на друга с великой скорбью. Надо же, в последний момент…

Нам предстояло теперь то ли позорное отчисление, то ли прохождение курса сызнова. Более спокойные и уравновешенные наши соученики по‑прежнему стояли на коленях, строго глядя перед собой. Они уже чувствовали себя перешедшими в иную категорию, подчинялись иным законам…

Ошиблись и мы, и они. Именно Дятел и я – двое из всего выпуска – были допущены к произнесению клятвы. Спокойных же ожидал выбор между отчислением и новым, несравненно более суровым и опасным, кругом испытаний. Мало кто сумеет пройти этот круг…

– Слава Творцу всего сущего, на этот раз перед нами стоят двое, – сказал Учитель Рене. – Бывали годы, когда вовсе не находилось достойного произнести клятву…

– Учитель, – спросил я, – а что с Дэном? Он погиб?

– Нет, – сказал Рене. – Он уже очнулся в своей любимой опиекурильне, и трубка в его руке все еще сохраняет тепло. Рядом лежит в столь же блаженном забытьи его друг актер, и сизый дымок растекается в воздухе, и пахнет яблоками…

Я никогда не понимал таких вещей и даже не пытался понять. Так было, и все.

– Но отчисленные – они же не дают клятвы молчания…

Учитель Рене тонко улыбнулся.

– При поступлении вы вручали нам не только свою жизнь, но и свою память…

И вот мы стояли перед теми, кто носил белые одежды, и повторяли за Рене:

– …и клянусь нарушить эту клятву, если этого потребуют от меня долг, совесть и милосердие, и быть готовым ответить за свое решение. Да канет Зло. Да славится Творец. Профан воздвигает башню, посвященный складывает мозаику.

И на нас накинули белые одежды.

Потом началось торжество. Надо сказать, что застолье было аскетическое в самом подлинном смысле этого слова. Сравнить его можно было разве что с нашими пирушками в Доме Искусств в девятнадцатом: под черные ломтики с патокой и морковный чай:

В этом обществе, первоначально задуманном как чисто военный орден, более всего ценились прежние заслуги. Мы с Дятлом чувствовали себя двумя кадетами, внезапно попавшими на подписание Тильзитского мира. Или, скажем, на совет Александра Македонского с будущими диадохами. Или в ставку Иисуса Навина перед штурмом Иерихона…

Нас подвели к царю Ашоке, которого держали под руки два дюжих мальгаша из туземной прислуги. Глава Союза Девяти был маленький, щуплый, носатый, темнолицый и черноглазый. Доживи Александр Васильевич Суворов лет до ста сорока, он выглядел бы так же.

Царя посвятили более двух тысяч лет назад и уже в преклонном возрасте.

Омолаживаться же великий миротворец наотрез отказался: станешь молодым, захочется воевать, объяснял он…

– Надеюсь на вашу помощь, юноши, – сказал он глуховатым, но ясным голосом. – Нас по‑прежнему девятеро, а смертоубийственных творений человеческого ума с каждым годом становится все больше и больше:

Союз Девяти уважали больше по традиции, но за реальную силу уже не принимали. Заслуги Союза в прошлом были огромны: именно благодаря их деятельности китайцы, открывшие порох и державшие неисчислимый флот, не сумели ни завоевать Европу, ни открыть Америку, ни даже отлить пушек.

Удалось им отсрочить появление парового двигателя и боевых ядовитых газов. А секрет «греческого огня» (простой, как рецепт гречишных блинов) так и не был разгадан: Когда же Михайла Васильевич Ломоносов своим несокрушимым крестьянским умом вплотную подобрался к Мировому Эфиру и готов был вытрясти из него все тайны, Девятеро Неизвестных просто‑напросто упразднили в природе само понятие флогистона, и разочарованный Ломоносов ворвался в Академию де Сиянс с криком: «Нет газу теплороду!», по пути прибив до крови парочку заезжих умников…

Но с течением веков могущество и влияние Союза постепенно умалялись, и это не вина его была, а объективная истина. Тайный образ действий, закрепленный семипечатной клятвой непрямого вмешательства, не позволял расширять круг членов Союза – а военных конструкторов становилось все больше и больше. И в Европе, и, тем более, в Новом Свете, практически Союзом не контролируемом.

Им еще удавалось что‑то, но чем дальше, тем меньше – и бессистемнее.

Последняя война окончательно выбила стариков из колеи. Давно следовало влить в состав Девяти Неизвестных свежую кровь, однако этому препятствовали традиции: да и трудно спорить с людьми, самый младший из которых родился за два года до Христа.

Потом нас призвал тот, кого мы знали под именем инока Софрония, а русская история под несколькими иными именами, единственный уцелевший из трех зиждителей Пятого Рима, ныне – номинальный глава Ордена. Даже здесь он носил черную рясу и черную скуфейку.

Он протянул руки для благословения. Правую ладонь пересекал тонкий белый шрам. Именно об эту хрупкую длань преломился дамасский клинок нойона Арапши, любимца Бату‑хана.

– Служите Господу и миру, – просто сказал он. – Близок наш день.

За годы учения во мне зародилось, а по прошествии лет созрело и укрепилось ощущение, что Орден наш живет и существует по законам затерявшегося в бескрайней степи форпоста. Мы ежедневно чистим ружья и точим клинки, обновляем запасы пороха и солонины, все ждем неприятеля – но когда он появится, откуда, и кто он будет – узнаем только в решающий день. А мы все равно тупо чистим ружья и выполняем полагающиеся артикулы… И по вечерам у котла с кулешом усатые ветераны рассказывают уже поседевшим новобранцам страшные сказки:

И что самое обидное – далекие всадники, время от времени возникающие на горизонте, не обращают на нашу крепость никакого внимания.

Джейку нередко приходилось видеть фотографии трупов и, хотя ни одну из них он не мог рассматривать с удовольствием, некоторые были вовсе не так уж плохи.

Джон Гришэм

– По‑моему, я обоссался, – честно сказал Вовчик потом, уже в машине. – Немного, но все равно обидно. Мы так не договаривались, Николай Степанович… Ну, думал я, что крутой мужик попадется, покруче, может, и евпаторийских – но не до такой же степени: не с хвостом же… Какой‑то парк юрского, мать его, периода…

– У меня вместо тела один синяк остался, – хмуро сказал Тигран. – Вовчик, ты Галке подтвердишь, что махаловка была, а не иное что…

– Галка мне с детства не верит, – вздохнул Вовчик.

– Зато теперь вы можете действительно купить танк, – сказал Николай Степанович, открывая кейс.

– Много? – спросил Тигран, отворачиваясь.

– Много.

– Это плохо…

– Почему же?

– Всегда плохо, когда много денег. Раздор начинается. Боюсь.

– Да брось, Тигр, какой раздор, о чем ты? – Вовчик удивился вполне натурально.

– Ты не видел, – сказал Тигран. – А я видел. Один армянин всего‑то за пятнадцать косых родному брату голову отрезал и азербам принес. Потом мы его: но уже потом. Командир, может… – он замолчал.

– Я понимаю, ребята, – сказал Николай Степанович. – Маневры кончились, начинается война. Думайте.

– Не понимаю, какие проблемы? – фыркнул Вовчик. – Ну, будут деньги. Хорошо. Ну, не будет. Хотя они уже есть. Так ведь обходились же…

– В общем, предложение у меня такое, – сказал Николай Степанович. – Сейчас вы идете в ресторан. Надираетесь. Берете ящик шампанского с собой. Снимаете девок. Возвращаетесь шумно и весело. С песнями, с плясками, с бубнами звонкими. Дежурную в номер тащите. Там, наверное, уже паника. Если же нет…

Короче, постарайтесь так сделать, чтобы на люкс приоткрытый она внимание обратила. А потом – скандальте, съезжайте, требуйте чего‑нибудь несусветного.

И тут вдруг Вовчик забился, тонко подвывая. Не сразу стало понятно. что он зашелся в хохоте.

– Ты чего? – спросил Тигран.

– Менты… менты над ящером стоят: я как представил… и героин у него в брюхе… о‑ой, счас опять уссусь:

– Вылезь, отлей, – посоветовал Тигран.

Вовчик выпал из машины и, скривясь на бок, шагнул к темным кустам. Гусар приподнялся с сиденья и посмотрел ему вслед.

– Что там? – спросил Николай Степанович.

Гусар мотнул головой и снова лег.

– Показалось, – понял Тигран.

– Вам надо расслабиться, – сказал Николай Степанович.

– А вам, командир?

– Боюсь, что нельзя. Тем более, нас не должны сегодня видеть вместе. Хотя все это, конечно, чушь, но гусей дразнить не стоит.

– Таких гусей не то что дразнить, командир – знать о них не хочется. Вам понятно было, о чем он говорил?

– Да. Сравнительно.

– Он кто? Из космоса?

– Нет. Коренной землянин. Кореннее нас. Для него мы пришельцы незванные…

– Гады, – искренне сказал Тигран.

Гусар опять тревожно заворчал.

– Да что там Вовка копается, сколько в нем воды: – Тигран пригнул спинку переднего сиденья, полез наружу. – Вовка!

Николай Степанович вышел тоже, вытянул из‑под приборной доски «узи».

Гусар молча пошел в темноту.

Вовчик стоял в пяти шагах, за кустами, привалившись лицом к забору.

– Эй, боец, – тряхнул его за плечо Николай Степанович.

– Да, – слабым голосом отозвался Вовчик.

– Что с тобой?

– Нормально… уже все… Уже прошло.

– Что было, Вовка? – рядом возник Тигран.

– Нет… это… Сковало меня, ребята… жуть какая‑то. Как будто… не знаю. Не могу объяснить. Пойдемте отсюда…

Они сели в машину и поехали куда глаза глядят. Минут через двадцать Николай Степанович высадил бойцов у ресторана «Приют Ермака». Последний приют Ермака, продумал он, глядя в спины бойцов, исключительно рыбные блюда…

– Ты их побереги, – сказал он Гусару. – Близко не подходи, а так, со стороны…

Гусар белой тенью ушел во мрак.

Вернулся пес под утро. Глухой стук в дверь совпал с телефонным звонком.

Николай Степанович открыл, прижимая трубку головой к плечу.

– Явился, бродяга, – сказал он. – Извините, я не вам… Тихонов слушает.

– Начальник уголовного розыска полковник Шапшелевич.

– Здравствуй, Олег Наумович. Что, опять нумизматика?

– Да нет, Николай Степанович, дело куда серьезнее…

Так. подумал Николай Степанович. Или ребята влипли, или я влип. Н‑ну…

– По телефону даже как‑то и не объяснить… Ты же у нас специалист по всякой нечисти?

– Я? По нечисти? Я, скорее, по древним культам.

– Я не в том смысле. Настоящая нечисть, в натуре. Я же твоего проглота помню…

– И… что? Он у меня как сидел, так и сидит. Срок мотает.

– Машинку я к тебе подошлю. Тут есть на что посмотреть.

– Да у меня своя у подъезда стоит. Скажи, куда ехать.

– Гостиница «Октябрьская». Там тебя встретят…

– Понял. Сейчас чай проглочу да собаке корму задам, всю ночь пробегал…

С начальником городского уголовного розыска Олегом Наумовичем Шапшелевичем у Николая Степановича в свое время возникло небольшое недоразумение, в результате которого они чуть не поубивали друг друга, но потом во всем разобрались и время от времени обменивались взаимными услугами. Шапшелевич раз и навсегда уяснил, что гражданин Тихонов никакого отношения к уголовному миру не имеет, а больше ему ничего и не нужно было.

Дата добавления: 2015-08-03