Часть вторая 6 страница

Толпа крыс стояла, задрав острые мордочки, перед каменным возвышением. На возвышении размещался целый игрушечный город, собранный из спичечных и обувных коробок, молочных пакетов, банок из‑под пива, ячеек для яиц…

Пластмассовый кукольный дом для Барби означал здесь, наверное, царский дворец. Большой крыс в накинутой подобно плащу аккуратно обгрызенной банановой кожуре стоял на краю возвышения и будто обращался к толпе, негромко попискивая. Толпа отвечала возмущенно. Крысы, укрытые по ушки газетными обрывками, вынесли наперсток или пробку, и в нем крыс в банане медленно ополоснул передние лапки. Позади на круглой огороженной площадке несколько громадных жирных пасюков в красных накидках важно стерегли маленького альбиноса. Проходя мимо, крыс в банане пискнул что‑то и, взмахнув хвостом, скрылся в Барби‑домике. Пасюки, возглавляемые здоровенной крысой, которая напялила на себя целую консервную банку с дырами для лапок, растянули альбиноса и начали стегать его хвостами…

– Держи меня, Коминт, – прошептал Николай Степанович.

– Степаныч, да что же это…

– Господи, путеводи меня в правде Твоей… – он перекрестился.

Наваждение не исчезло.

Крысы, толпящиеся внизу, раздвинулись, образовав длинный коридор. Он вел от игрушечного города к невысокой кучке камней. И пасюки в красном, окружив альбиноса, стали подталкивать его к этому коридору. Альбинос шел неохотно, оглядываясь как бы в ожидании помощи и поддержки. Откуда‑то возник связанный из палочек крест. Альбинос взял его передними лапками и понес сквозь верещащую толпу…

– Уйдем, – сказал Николай Степанович. – Не могу больше…

– Ну, Степаныч, дай досмотреть.

– Нет, Коминт. Не для людей это.. – и, не оглядываясь более на спутников, Николай Степанович вернулся в коридор. Минуту спустя смущенные Гусар и Коминт присоединились к нему.

– Куда дальше? – зажигая свечи, спросил Коминт.

– Не знаю. Надо подумать. И вообще – отойдем подальше, хватит с меня этой богосквернящей мистерии… и, неровен час, опять что‑нибудь начнется…

Они отошли совсем недалеко, когда сзади торжествующе заскрежетало и ударило гулко – всего один раз.

Золотая дверь. (Поповка, 1897, июнь)

Английские колонны терялись в пушечном дыму. Голландцы пятились, но не бежали. Кавалерия Нея гарцевала на холмах. Груши, как всегда, заблудился.

– Сир! – подбежал Сульт. – Там гонец от князя Барклая де Толли!

– О чем же просит князь?

– Он… Сир, когда я услышал, то подумал, что схожу с ума! Сир, он предлагает военный союз!

– Какая великолепная интрига. Пригласите гонца.

Передо мной встал запыхавшийся юный высокий красавец. Узкое смуглое лицо его еще более потемнело от порохового дыма, серо‑голубые глаза блестели.

– Ваше величество! Полковник Гумилев с посланием от командующего. Его светлость князь ведет вам на помощь русский корпус. Найдено завещание светлейшего князя Кутузова…

– Моего старшего брата? – я сделал масонский знак.

Гонец молча с достоинством поклонился.

– Что ж, полковник, давайте пакет.

Я нетерпеливо сорвал бандероль с синего конверта.

Барклай де Толли предлагал мне демонстрировать отступление левым флангом, дабы самому ударить во фланг и тыл принцу Оранскому.

У меня была минута на принятие решения.

– Полковник! Летите обратно и передайте на словах князю: ровно в три часа Рейль изобразит отступление от высоты Сен‑Жан. Я буду ждать удара моих русских союзников не позже четырех часов.

– Да, Ваше величество.

– Стойте, полковник. Ваше лицо мне очень знакомо. У меня прекрасная память на лица. Где мы могли встретиться? В России?

– Скорее, в Африке. Помните русских путешественников, которые показали вашим солдатам дорогу на оазис Нахар?

– Да! Какими же прихотливыми дорогами вела нас судьба, прежде чем мы вновь встретились… Надеюсь видеть вас после победы в моей палатке, полковник!

Он вновь поклонился, ловко вскочил на горячего вороного коня и поскакал. Я смотрел ему вслед.

– Сульт, – позвал я. – Сообщите Рейлю и Нею, что я хочу их видеть.

…Англичане и голландцы гибли сотнями и сдавались в плен тысячами. Уцелевшие, бросая оружие, уходили по дороге на Брюссель, спасая шкуры, но не знамена. Веллингтон вручил мне свою шпагу. Без парика он был похож на упавшего в пруд бульдога. Принца Оранского не было пока ни среди живых, ни среди мертвых. Подходившие с востока прусские колоны остановились и теперь стояли, как зрители, неспособные вмешаться в ход пиесы. И мои солдаты, и русские – все были обессилены не столько неприятелем, сколько непролазной грязью полей…

Наконец, нашелся Груши. Он упал на пруссаков с фланга, и через четверть часа боя Блюхер запросил пощады.

– Пруссия тоже будет с нами, – сказал я Барклаю де Толли. – И коварная Австрия станет ползать на брюхе, вымаливая пощаду.

– Это был дурной союзник, – согласился князь.

– А где же тот юный полковник, которого вы присылали ко мне?

– Увы! На обратном пути он был смертельно ранен в сердце, но из последних сил доскакал и передал ваши слова. «Вы ранены?» – спросил я. «Нет, я убит», – ответил он. И просил вас принять вот это, – князь подал мне тяжелое черное кольцо с черным камнем. – Найдено им в одной из древних африканских гробниц.

Это кольцо вдесятеро старше пирамид.

С благоговением я надел кольцо. Тяжесть веков переполняла его.

– Пусть это будет залогом нерушимости нашего союза, – сказал я. И как бы в ответ тучи раздвинулись, и все вокруг залило отчаянным сиянием.

Князь перекрестился.

– Это Божие знамение, – сказал он.

Я посмотрел в небо. Мне показалось, что там, за облаками, за дымом, сквозь сияние – смотрит на нас знакомое узкое смуглое лицо…

Это и правда было сиянием. Оно что‑то сотворило с моим миром, и я видел одинаково резко и придавал одинаковое значение и пылинке на острие штыка игрушечного солдатика, и полету кобчика над далеким лугом, и красноватому солнцу; и насморку давно умершего Наполеона, и бесконечным недомоганиям моего старого папеньки, и собственным прыщам, и хромоте мерина Рецессия; и слышному по ночам гудению далекого поезда, и упрекам маменьки, и выспренным словам молитвы; и тому, что я живу на земле, а мог бы и не жить, и тому, что жизнь прекрасна, а смерть неизбежна: и с каким‑то сладостным страданием я по‑настоящему ощутил себя металлическим гренадером, идущим в огонь ради прихоти заоблачного мальчика…

И потом, когда сияние погасло и все стало таким, как раньше, я разочарованно увидел истоптаный мною песок, вырытые канавки и воткнутые палочки, насыпанный холмик и спичечные коробки вместо домиков, деревянные пушечки, облупленую краску на солдатиках: и стал тихо и медленно складывать все в ящик. Потом мне долго хотелось кому‑то (да кому же? маменьке, конечно) рассказать о том, что произошло со мной сегодня, но я не знал, как начать разговор…

Я впервые встретился с нехваткой слов. Это было мучительно.

Золотая дверь на миг приоткрылась передо мною…

Ученики ощупью, шаг за шагом, поднимались вверх по витой лестнице.

Густав Мейринк

В двух местах ход был разрушен до такой степени, что пришлось пробираться ползком. Потолок держался хорошо, а вот кирпичные стены вдавливало внутрь, и земля набивалась влажными кучами. Тянуло смрадным сквозняком, пламя свечей трепетало. Кое‑где шаги начинали звучать гулко, и если прислушаться, становилось слышно журчание воды. Но Гусар шел уверенно, оглядываясь на спутников будто бы даже с усмешкой. И оказался прав.

Через час с небольшим ход круто свернул и открылся в узкий колодец. Темная жижа заполняла его дно. Вверх вели каменные ступени: шершавые блоки размером в буханку хлеба, выступающие из стены и расположенные крутой правовращающей спиралью. Гусар поворчал для порядка, но полез вверх: осторожно и медленно. Нескольких ступеней не было…

Лестница вывела на узкий выступ.

– Куда‑то пришли, – сказал Коминт.

– Да, похоже…

Пути с выступа не было никакого.

– Включи‑ка фонарь…– сказал Николай Степанович.

Но и в свете фонаря картина не изменилась.

– Не может же так быть – лестница никуда…– Коминт заозирался. – Что‑то же должно…– он посмотрел вниз. Но там была только черная жижа – далеко‑далеко.

– Каждый тупик куда‑то ведет, – сказал Николай Степанович. – Только надо подумать… Гусар, что скажешь?

Гусар молча смотрел в стену.

– Беспросвет…– Николай Степанович положил руки на стену. – Коминт, погаси.

Стало совершенно темно. Пядь за пядью он обшаривал холодный кирпич.

– Наверное, пожаловали мы с вами, ребята, к колдуну под Сухаревой башней… Брюс его фамилия… хороший человек… с Петром Первым в конфидентах состоял… механик страстный и многознатец…

– Разыгрываешь, Степаныч? – сказал Коминт.

– Не имею привычки… Ага, вот…– под рукой его подался кирпич, и тут же где‑то в глубине заскрипел, проворачиваясь, какой‑то древний механизм. – Ты был прав: пришли.

– Остроумно, – сказал Коминт. – Значит, со светом сюда не войдешь, а без света чужие не ходят.

– Я же говорю: колдун. Механик и многознатец. Теперь можешь зажечь.

Они стояли на пороге весьма просторного зала со сводчатым потолком. Дальний угол занимала алхимическая печь‑атанор. Философское яйцо, покривясь, покоилось на треножнике. На середине зала стоял просторный, почерневший от времени стол, заваленный всякой всячиной: колбами, ретортами, мортильями, оплетенными бутылями, змеевиками, фарфоровыми и каменными тиглями, ступками: Такая же бесформенная груда вещей громоздилась на полках: буссоли, секстанты, астролябии, ареометры и прочие приборы неизвестного колдовского назначения. Слева почти всю стену занимал штабель из пяти рядов окованных железом и тоже почерневших сундуков. Рядом с сундуками, развернутая в три четверти, стояла мраморная статуя Афродиты Пандемос; в животе ее зияло отверстие размером в голову младенца. Под пару богине любви рядышком красовался бронзовый Шива Лингамурти. А в зеленого стекла штофе…

– Кто же свечку зажег? – страшным шепотом сказал Коминт.

– Да Брюс, наверное, и зажег, – сказал Николай Степанович. – Это вечная свечка.

Коминт шумно выдохнул:

– Никогда я к этому не привыкну…

– Я тоже так думал в свое время.

Гусар прошел вдоль стены, принюхиваясь. Остановился и поднял морду.

– Что там?

Но Гусар последовал дальше.

– Ни пыли, ни плесени, – сказал Коминт подозрительно. – Будто каждый день уборщица приходит.

– Умели строить, – сказал Николай Степанович. – Хозяин не был здесь с двадцать девятого года, а уж когда все это построили, я боюсь и вымолвить…

Коминт подошел к столу и провел пальцем по крышке – жестом въедливого боцмана‑дракона, проверяющего, как надраена медяшка. Палец наткнулся на плотный белый комок, прилипший к столу. Коминт отковырнул его, поднес к глазам. Понюхал.

– Что это, Бэрримор? – спросил Николай Степанович. – Сюда залетают чайки?

– Стиморол, – сказал, озираясь, Коминт. – Непоправимо испорченный вкус… Неужели Каин?

– Не знаю: Гусар, Каин был здесь?

Молчание.

– Тогда не понимаю… Если диггеры, то как они прошли сквозь дверь? И почему ничего не утащили?

– Может быть, утащили? Мы же не знаем, что тут было.

– И все равно… ну, посмотри: разве похоже на то, что здесь побывала ватага современной молодежи?

– Не похоже, – честно сказал Коминт.

– Значит, кто‑то из наших действительно уцелел. Давай искать – может быть, знак оставил, а может…

– Да. А может быть, это тебя ловят. На живца.

– Это было бы не самое обидное… Ладно, раз уж мы сюда пришли, давай займемся вон тем, – Николай Степанович показал на сундуки. – Сдается мне, что это библиотека. И как бы не Ивана Васильевича…

Любой уважающий себя литературовед дал бы отрезать себе все, что имел, чтобы только заглянуть в эти сундуки. Недаром, ох недаром искали их двести с лишним лет: Взять тот, что с краю в верхнем, пятом ряду. Там была Галичская летопись. Там был полный Плутарх и полный Аристотель. Там была «Проклятая страсть» Петрония. Там был список «Слова о полку Игореве» раза в два больше объемом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман четырнадцатого века «Болярин Даниил и девица Айзиля». Там были мемуары Америго Веспуччи.

Там был четвертый том «Опытов» Монтеня. Там была поэма стольника Адашева «Демон» и нравоучительное сочинение Сильвестра Медведева «Душеспасение».

Была там и воено‑патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича «Побитое поганство, или Посрамленный тёмник Булгак». Был там и свиток желтого шелка с полным жизнеописанием Цинь Шихуанди. И мерзопакостное сочинение Павла Сирина «Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом». И еще, и еще, и еще… И, наконец, были там три черные тетради: кожаные, прошнурованные и снабженные печатями: Георгия Маслова, Марии Десницыной и самого Николая Степановича Гумилева…

Красный идол на белом камне. (Техас, 1936, июнь)

"Дорогой Николас!

Вы, вероято, удивлены, что письмо мое отправлено не через нашего друга Натаниеля, а посредством совершенно постороннего человека. Но этому есть серьезные причины, в которые, думаю, не мне Вас посвящать.

Врачи говорят, что жизни моей остается один последний год. Поэтому я просто обязан доверить Вам сведения, которые могут представлять для Вас определенный интерес. Вы спросите: почему я «обязан», а для Вас это только «может представлять интерес». Дело в том, что я до сих пор не знаю по‑настоящему, насколько серьезно Вы восприняли мои откровения. Я чувствую в Вас человека, который с одинаковой простотой и легкостью способен как верить истово и слепо, так и сомневаться во всем, даже в собственном существовании.

Возможно, все это окажется чрезвычайно важно для Вас и Вашего дела (которое я уже начинаю считать – слишком поздно, не так ли? – нашим общим делом), а возможно Вы просто бросите мое письмо в ящик своего письменного стола, где уже лежит тысяча подобных, и забудете обо всем назавтра же. Тем не менее, я – повторюсь – обязан свою часть долга исполнить, а уж Ваше дело принимать решение. Суть проблемы в том, что один из моих многочисленных кореспондентов, приятный молодой человек по имени Роберт Эрвин Говард, проживающий ныне в городе Кросс‑Плэйнс, штат Техас, располагает сведениями, которые я после той нашей памятной беседы счел совершенно секретными, сакральными, а он со свойственной молодости легкомысленностью делает их достоянием гласности. Не знаю, из каких источников он почерпнул все это, но то, что он пишет, совершенно совпадает с тем, что я не пишу. Он выпускает книжки в ярких обложках, которые никто, кроме нас с вами, не может принимать всерьез, но некоторые детали, которые Вы мне в свое время собщили (так же, может быть, не подозревая даже о том, что важность их чрезвычайна), говорят сами за себя. И я очень боюсь, что он уже взят на прицел.

Я не хочу, чтобы с ним что‑то случилось, он весьма умен, неравномерно, но глубоко образован и пользуется в своем городке заслуженным уважением.

Может быть, Вам имело бы смысл побеседовать с ним и предупредить его, чтобы не писал лишнего? Боюсь, кроме Вас, сделать это некому, а мое болезненное (и обострившееся за последний год) чутье подсказывает мне, что речь идет о нешуточных проблемах. Как вы знаете, мое представление о сокрытом мире сформировалось из ночей кошмаров и проведенных в библиотеке дней – и так всю жизнь; мистер же Говард пользуется, как мне кажется, одной только интуицией. Мы оба чувствуем опасность, угрожающую всему человечеству, и понимаем, что исходит она не от людей – во всяком случае, не только от людей. Наивными представлениями о том, что человечеству присущ инстинкт самоубийства, нам только затуманивают разум.

Надеюсь, что письмо найдет Вас, а Вы найдете меня – разумеется, после того, как повидаетесь с мистером Говардом. И, если Господь будет так любезен, мы с Вами и с Натаниэлем проведем еще один чудесный день.

Искренне Ваш: Говард Лавкрафт."

Мне кажется, он перечитал письмо дважды, потом молча сложил, засунул в конверт и подал мне. Здоровеный парень, на голову выше меня и вдвое шире в плечах. Кремовая рубашка с короткими рукавами из того неровного хлопка, который никогда не знает утюга, застиранные джинсы с побелевшими швами на широком поясе и низкие сапожки из неокрашенной кожи. И, разумеется, стетсон.

Этакий о'генриевский ковбой. Меньше всего похожий на писателя и мыслителя.

– Все это совершенно непонятно, – сказал он. – Мистер Лавкрафт прислал мне еще более взволнованное письмо… Понимаете, я его очень уважаю, считаю моим учителем, но…

– Вы подозреваете, что он сошел с ума?

– Ну, не то чтобы так прямо, но что‑то все‑таки в этом роде… Ведь я‑то все придумываю просто так, для интереса… и драконов, и людей‑змей, и этого здоровенного дубину Конана. Просто чтобы напомнить мужчинам, что они мужчины. А он, похоже, уверен, что это всерьез…

– Не только он. Я тоже.

Он посмотрел на меня с некоторой жалостью.

– Давайте поговорим об этом чуть позже. Тут очень жарко.

– Я успел заметить…

Хотя в помещении вокзала и тянуло сквознячком, жару это не могло перебить. А когда мы вышли, то показалось, что навстречу нам распахнулась дверца пылающей печи. На площади бил жидкий фонтан, но капли воды, мне показалось, испарялись прямо в воздухе. Все было окутано мрачноватым маревом.

У автостоянки молодой негр подогнал машину: темно‑вишневый «плимут».

– Пожалуйста, мистер Роберт, – с белозубой улыбкой сказал он. – Как вы и просили, держали в тени…

– Спасибо, Сэм, – Говард бросил ему монету. – Кто выиграл сегодня?

– «Мышонок» Брюстер.

– Это просто смешно…

В машине было еще более жарко, чем под солнцем. Пахло одеколоном, кожей и бензином.

– Сейчас поедем, и будет легче, ветерок обдует…– говорил он, выруливая на шоссе. – Представляете, какая‑то сволочь сегодня утром исцарапала машину. И добро бы какое‑нибудь ругательство, а то – знак Иджеббала Зага! И откуда они узнали, как он выглядит…

– Кто узнал?

– Мальчишки, кто же еще?

– Никогда не слышал о таком знаке:

– Разумеется: я ведь сам его придумал. Знак, подчиняющий животных… – и он указательным пальцем изобразил на стекле замысловатый иероглиф.

– И вот такую штуку нацарапали мальчишки?..

– А кому это еще надо? Они вечно крутятся вокруг дома, свистят, спрашивают, дома ли Конан… правда, машину до сих пор не трогали… и я вообще полагал, что нахожусь как бы под их защитой.

– М‑да. А вам не кажется, что машина – это современное животное?

– И вполне человекоядное. Тем приятнее его укрощать.

Мы неслись по прямой голубоватой ленте шоссе. Встречные машины пролетали с визгом. По обе стороны тянулись кукурузные поля, где‑то вдалеке, окруженные пирамидальными тополями, краснели крыши и поднимались силосные башни.

Наверное, именно здесь снимали советскую кинохронику…

– Это Техас. Он вам должен понравиться. Вы знаете, что Техас – свободная страна? – спросил вдруг Говард. – Если все пойдет так, как идет, лет через пять мы расторгнем договор со Штатами.

– Насколько я помню, это не так просто сделать, – сказал я.

– Штаты не устоят против нас… Нам даже воевать не придется. Впрочем, вам это, наверное, не так уж интересно.

– Как сказать. Все, что задевает интересы одной приличной организации, мне интересно. А выход Техаса из состава Штатов нас весьма бы озадачил. Это противоречит нашим прогнозам.

– А какова роль во всем этом мистера Лавкрафта?

– Он вычислил нашего противника…

Говард внимательно посмотрел на меня, покачал головой, потом вновь вернулся к созерцанию дороги. Поза его была напряженная.

– Николас, старайтесь не принимать меня слишком всерьез, – сказал он чуть погодя. – Я недавно похоронил мать, и пока что…

– Извините, Роберт.

– Вы‑то здесь при чем…

Минут десять мы ехали молча. Справа промелькнул поселочек из пяти‑шести домиков и открытой закусочной под полосатым навесом. Рекламные щиты предлагали нам пить только «кока‑колу», заправляться только у «Шелла» и мыться только мылом «Спейс». И еще был плакат: «Это Техас! Люби его, понял?». Дорога впереди начинала полого спускаться, уходя в тень аллеи из могучих серебристых тополей. А еще дальше на вершине плавного холма виднелись крыши городка…

– А ваша мать жива, Ник?

– Да. Но я давно не видел ее…

– Это вы зря. Так вот живешь, живешь, а потом… А главное – непонятно почему…

Как интересно, – сказал Говард, оглядываясь. – Тот «фордик» может выжать сорок миль, только падая с отвесной скалы. Тем не менее от нас он не отстает.

Ганстеры или полиция.

– С вашей полицией я дела еще не имел, – сказал я, – а один знакомый гангстер у меня уже есть.

– Не люблю ни тех, ни других, – сказал Говард и уселся поплотнее. Мотор взревел.

Воздух, горячий и плотный, ударил в щеку, затрепетал – как будто бы над ухом развевалось маленькое знамя. – Говорите прямо, Ник, что вы хотите от бедного сочинителя?

– Вы в одиночку занялись очень опасным делом, Роберт! – из‑за ветра я почти кричал. – Я приехал, чтобы прикрыть вашу спину!

– От тех парней, что сзади?

– Может быть! А может быть, от тех, которые впереди! Еще не знаю!

– Здесь не Чикаго! Этим парням придется иметь дело не только с нами!

– Может быть, да, может быть, нет! Даже техасцы предпочитают иметь дело с теми врагами, в которых верят!

– Ничего не понимаю!

– Вы докопались до какой‑то тайны! И на вас обратили внимание!

– Ник, закройте окно! Ни черта не слышно!

Я поднял стекло. Оглянулся. «Фордик» приотстал, но упрямо держался в кильватере.

– Наверное, это души Бонни и Клайда все никак не успокоятся…– Говард усмехнулся одними губами. – Ладно, Ник, про опасные дела мы поговорим в более спокойной обстановке…

Он поднял стекло со своей стороны и еще вдавил педаль.

Мы влетели в аллею, как в ущелье меж белых, будто старая кость, стволов.

Солнце замелькало. Чуть зеленоватая листва давала призрачную тень. Мне остро вспомнилось вдруг детство – Тифлис? Поповка? – и я бегу мимо штакетника и стучу палкой по доскам, и запах полыни, и летящий жук…

Огромный жук, сверкнув в последний миг золотом, пулей врезался в стекло машины и размазался, на миг став похожим на страшную зеленую пятерню.

Говард издал густой горловой звук. Мне показалось, что лицо его превратилось в меловую маску. Потом меня бросило на него, и моментально замерзшим взглядом я долго видел летящий на нас тополинный ствол с ярко‑красным по затеси знаком Иджеббала Зага…

Нужно идти, надев на голову терновый венок, чтобы сказать, о чем думает колодец.

Атуа Мата Рири

– Николай, нам нужно объясниться…– Николай Степанович прошелся по номеру, глядя под ноги. – Николай, нам нужно…

– Что это ты сам с собой разговариваешь? – тревожно спросил Коминт.

– У Анны Андреевны присказка такая была: помню, как ни придет кто‑то из нас поздно: «Николай, нам нужно объясниться.» Теперь – как шрам на память.

– И чего вам не жилось…– вздохнул Коминт. – Вон мы с Ашхен – сорок лет скоро…

– Время было другое. Принято было практиковать свободную любовь. А закалка старая. Вот и мучились…

– Теперь зато не мучаются… Какая твердая койка. Не мог ты в приличной гостинице номер снять?

– Эту просто в случае чего не жалко… Все это чушь, Коминт. Все это чушь. Ну‑ка, давай разъясним себе нашу собственную диспозицию. Итак, вот они мы. Врага мы вроде бы знаем в лицо, но не представляем, где его искать. И мы знаем, что наш враг тоже имеет врага…

– Что значит – где искать? – перебил Коминт. – Каин и эта Дайна…

– Это форпосты. А я говорю об основных силах. Где они, сколько их. Артиллерия, авиация…

– Понял тебя. Все равно: работать придется именно этих.

– Боюсь, что так.

– И тогда, если Каин прячется – то остается одно…

– Вот именно.

– Но баба должна быть крутая. Там, наверное, охранников понапихано… и вообще неожиданно уже не получится… Будет веселее, чем в Будапеште, нет?

– Да. Придется размять кости…

Микилл: Тогда расскажи мне сперва о том, что происходило в Илионе. Так все это было, как повествует Гомер?

Петух: Откуда же он мог знать, Микилл, когда во время этих событий Гомер был верблюдом в Бактрии?

Лукиан.

Фамилия гавриловского брата, репортера из «Морды буден», была Бортовой. С ним, опухшим от дешевой водки, Николай Степанович столкнулся утром нос к носу в буфете гостиницы.

– Пристроил я ваше интервью в «Плейбой», – сказал Бортовой, брюзгливо морщась; видимо, казалось ему, что с Николаем Степановичем они расстались вчера. – Не фирма. Платят гроши…

– Здравствуй, Миша, – сказал Николай Степанович.

– Ах, да, не виделись же сегодня… Ну, тогда за встречу? – предложил он, но денег не вынул.

– Знаешь, Миша, – сказал Николай Степанович, – вчера я молился, чтобы нужный мне человек вышел из‑за угла…

Он взял бутылку «Смирновской», две пиццы, пиццу нагрузил на Бортового, а сам с бутылкой в руке пошел к выходу. В номере они сели на койку, поставили тумбочку посередине, Николай Степанович разлил водку в пластиковые стаканчики: себе поменьше, Бортовому побольше…

– Ой, хорошо, – простонал Бортовой, вытирая выступивший пот. – Будто Фредди Крюгер босичком по душе пробежался…

У Миши было чудесное свойство: пробыв в Москве неделю, узнать всё о жизни всех столиц. Кто замочил двух солнцевских, какую новую картину нарисовали Комар и Меламид, где можно купить видеокассеты всего по восемь штук, с кем дружит Моисеев, какое отступное требуют от Вики Городецкой, почему так странно хоронили Жискара д'Эстена, почем грамм плутония в Кёльне, куда делась партия термометров с красной ртутью, зачем президенту Ельцину две абсолютно одинаковые лазуритовые пепельницы, кто мерил Стрип и кого бил Клинтон, и кто же, в конце концов, подставил на самом деле кролика Роджера…

Знал он, разумеется, и самое главное: меню всех предстоящих в обозримом периоде презентаций. Это был его хлеб: и в прямом и в самом прямом смысле.

Одного он не знал: сколько заплатила QTV сибирским телевизионщикам, хотя и сказал, что теперь наконец ребята смогли заказать хороший итальянский передатчик.

– А в эфир это, значит, не попало? – спросил Николай Степанович. – Как‑то не по‑хозяйски получается, не по‑западному.

– Пока нет. Кьюшники говорят, что делают большой блокбастер, готовят будто бы к выборам президента…

– При чем тут выборы? – Николай Степанович повернулся к стене и стал рассматривать гравюру, изображавшую восход солнца в таймырской тундре. Эта гравюра, принадлежащая резцу знакомого художника, с пугающим постоянством преследовала его во всех гостиницах страны…

– А то вы не понимаете…– Бортовой хитро прищурился и погрозил пальчиком.

– Не понимаю, – честно сказал Николай Степанович.

– Ай, бросьте. Все понимают.

– Ну, может быть… Отстал я от столичной жизни, безнадежно отстал… Ты их директрису знаешь?

– Дайну‑то? А как же. Мерзкая баба. Ничего не пьет. При ней все время Люська, баба‑визажистка. Любовница, наверное. И еще у нее то ли зоб, то ли кадык. А что, может, и мужик она бывший… У них же это быстро и безболезненно. – Бортовой задумался. – Даже «мисс Европа» восемьдесят девятого года – и то мужик… Ой, далёко нам до Европы, Николай Степанович, деревня мы все‑таки темная…

– Ты хочешь быстро и безболезненно сменить пол?

– Да нет, важен сам принцип – захотел и смог. Как символ свободы выбора. А так нет – на тряпки разоришься.

– Ладно, – сказал Николай Степанович. – Где ее встретить можно? Где она живет?

– Трахнуть ее собираетесь? – изумился Бортовой. – Такую‑то страшную?

– Допустим, у меня извращенный вкус…

– Тогда в офисе, конечно, – Бортовой посмотрел на него с уважением.

– Отпадает, – сказал Николай Степанович. – Люблю интим. А то еще запищит телефон в самый ответственный момент…

– Она купила бывшую дачу Федина. В Переделкине. Эх, обнищала литература!

– Она не обнищала. Она просто дешево продавалась… Хорошо, Миша. Ездит она на чем?

– Ездит она на четырехсотом черном «мерсе». Номер не помню. Могу узнать. Да этот «мерс» и без номера узнать легко: значок QTV на всех стеклах, а на заднем еще и наклейка с черепашками‑ниндзя.

– Знак QTV на груди у него, больше не знают о нем ничего… – Николай Степанович задумался. – Значит, говоришь, презентация…

– Да, – Бортовой посмотрел на часы, встряхнул, поднес к уху. – Успеем. Не даст она вам, Николай Степанович, чует мое сердце – не даст. Не того вы масштаба фигура.

– Как попросить, – подмигнул Николай Степанович. – Вот, помню, лет пять назад, когда еще голодно было, попал я на презентацию «Нью‑Йорк Таймс» на русском языке в пресс‑центре МИДа…

– Дерьмовые там презентации, – сказал Бортовой. – Вот «Какобанк» устраивал – это да!

Дата добавления: 2015-08-03