Академiя.

Съ тѣхъ поръ, какъ у штабсъ-капитана Байкова родилась дочь, нареченная Олимпіадой и занесенная въ его послужной списокъ приказомъ по полку за № 262, академія и никакая другая, какъ академія генеральнаго штаба, стала грезиться ему на яву и во снѣ. Командуетъ ли онъ на плацу ротой, хочется ему крикнуть — «рота кругомъ и чтобъ мом-ментально!» Раскроетъ ротъ и замолчитъ... «Эхъ, въ академію бы!» — думаетъ онъ. А тутъ Зиночка-жена такъ и бредитъ Петербургомъ. «Ахъ, въ Петербургъ! Ахъ, въ Петербургѣ! Ахъ, по петербургски!..» A вѣдь гдѣ-жъ бѣдному армейскому штабсъ-капитану попасть въ Петербургъ иначе, какъ не чрезъ академію... Но особенно захотѣлось Байкову въ академію именно послѣ маневровъ, когда деньщикъ его хохолъ Мищенко, войдя къ нему утромъ въ комнату и по обычаю громко высморкавшись, торжественно показалъ высокіе сапоги и доложилъ — «совсѣмъ прохудились, ваше высокоблагородіе!» Положимъ, въ этой фразѣ, и даже въ самомъ тонѣ голоса не было ничего оскорбительнаго и сапоги дѣйствительно «прохудились», но Байкову почему-то показалось это ужасно обиднымъ, а главное, сейчасъ-же пришла въ голову мысль: «а вотъ въ академіи этого бы не могло случиться, потому что тамъ полуторный окладъ и вычетовъ не бываетъ...» Всѣ эти соображенія и мечты о томъ, что и Ванечку можно было бы опредѣлить въ какую ни на есть гимназію, да еще чего добраго на казенный счетъ (что не невозможно для академиковъ), да и Мимочка съ Липочкой устроились бы въ какомъ ни на есть дѣтскомъ саду, — въ Петербургѣ есть и такія заведенія, а Зиночка могла бы заняться перепиской на машинкѣ — все это привело къ тому, что Иванъ Ивановичъ Байковъ рѣшилъ сначала поразвѣдать, да поразнюхать, а потомъ и «двинуть» въ академію.

Словоохотливый поручикъ Душкинъ, на вопросъ штабсъ-капитана: «могъ бы онъ того, одолѣть академію»— оскалилъ ротъ до ушей и сказалъ «ежели не перепрѣете», — фраза безусловно глупая и ничего, кромѣ глупости сказавшаго ее, не доказывающая, тѣмъ болѣе, что и самъ-то Душкинъ штурмовалъ академію два раза, да думаетъ штурмовать и въ третій. Полковой адъютантъ Бантиковъ на покорнѣйшую просьбу Байкова «посодѣйствовать и похлопотать, а также не оставить раздобыться программочкой» — сначала удивился, причемъ по обыкновенію поднялъ одну бровь выше другой, потомъ какъ-то странно фыркнулъ носомъ и уткнулся въ бумаги. «Такъ вы ужъ, пожалуйста, Ѳедоръ Дмитричъ, не оставьте», просительнымъ голосомъ говорилъ Байковъ.

— Да вы это что, серьезно? протянулъ строго адъютантъ, хотя ровно на 12 лѣтъ младшій Байкова, но сильно набравшійся адъютантскаго «зицу».

— А какъ-же, Ѳедоръ Дмитричъ. Наисерьезнѣйшимъ образомъ. Подумайте, Зиночка-то какъ порадуется. А Ванечку въ гимназію, Мимочка и Липочка въ дѣтскій садъ... Жена за перепиской, а тамъ, знаете, лекціи, вечернія занятія и, знаете, говорятъ, есть такія тепленькія мѣстечки...

— Глупости вы выдумали, Иванъ Ивановичъ. Командовали бы ротой — и все у васъ такъ отлично идетъ...

«А сапоги прохудились...» — мелькнуло въ головѣ штабсъ-капитана, но онъ уже успѣлъ обидѣться на адъютанта и сухо сказалъ: «такъ программочку не забудьте».

Вскорѣ по всему полку только и было разговора что про намѣреніе Ивана Ивановича Байкова поступить въ академію. Иванъ Ивановичъ и академія — это для всего полка было такъ же сходственно, какъ гвоздь и панихида, но Иванъ Ивановичъ не унывалъ. «Изъ зависти!» — думалось ему, и академія ему снилась то въ видѣ прелестной женщины, что, соблазнительно улыбаясь, манитъ его чувственнымъ ртомъ, то въ видѣ какой-то силы, которая невидимо тянетъ его вверхъ и онъ становится выше своихъ товарищей, обгоняетъ полковника Рытикова, становится полковымъ командиромъ, начальникомъ дивизіи и не можетъ остановиться въ своихъ мечтахъ.

Добывъ книги, частью изъ полковой библіотеки, частью у товарищей, частью у букиниста, Иванъ Ивановичъ «засѣлъ» за науку... Исторія ему очень понравилась. A пріятно, — говаривалъ онъ по вечерамъ женѣ, углубиться этакъ въ какую-нибудь Одиссею, или вдругъ прямо увидѣть этакого Дарія Гистаспа, запоминать Астіаговъ всевозможныхъ! Увлекательно Иловайскій пишетъ! По вечерамъ устраивались чтенія изъ исторіи. Зиночка дремала надъ чулкомъ, Ванечка тупо смотрѣлъ то на отца, то на ржавый переплетъ учебника и усиленно сопѣлъ, а Иванъ Ивановичъ мѣрно читалъ, перелистывая страницу за страницей. Географія, изданія 73 года, однако, исправленная и дополненная бездной карандашныхъ замѣтокъ на поляхъ, приводила иногда Ивана Ивановича въ сомнѣніе. 73-й годъ?! а въ 77-мъ была война и что мы взяли въ этой войнѣ, Иванъ Ивановичъ никакъ не помнитъ, хотя юнкеромъ и штурмовалъ систовскія высоты и даже имѣлъ за это солдатскій крестикъ. «Но, впрочемъ, — успокаивалъ себя Байковъ, — это я послѣ узнаю». Вообще «русскихъ» экзаменовъ Иванъ Ивановичъ не боялся. Въ юности онъ слылъ прекраснымъ математикомъ, лихо рѣшалъ и теперь ребусы и ариѳмографы въ Нивѣ, значитъ, способности еще остались и бояться особенно нечего. Но языки! Это было самымъ чернымъ пятномъ въ его жизни. Зиночка достала откуда-то грамматику Марго, а Иванъ Ивановичъ цѣлыми часами твердилъ que j'aime, que tu aimes, qu'il aime... Проклятый, проклятый языкъ! — думалось ему.

+ + +

Прежде чѣмъ держать вступительный экзаменъ въ академію, нужно сдать экзаменъ при штабѣ округа на право поѣздки въ Петербургъ и на право явиться въ академію. Экзамены при округѣ — это рѣдкое сито, на которомъ остается все имѣющее крупные недостатки, все рѣзко бьющее въ глаза своею неприготовленностью. Въ штабѣ округа у Ивана Ивановича была заручка: — его тамъ знали. Знали, какъ отличнаго ротнаго командира N-скаго полка, прекраснаго строевика и хозяина, знали, какъ хорошаго семьянина, — жена начальника штаба, пансіонская подруга Зиночки, слегка покровительствовала ей, — однимъ словомъ, было то, что по-русски такъ красиво называется — «протекціей»...

И Иванъ Ивановичъ сильно разсчитывалъ на эту протекцію. Дѣйствительно, сѣдой генералъ, предсѣдатель коммиссіи, успѣлъ шепнуть кое-кому, что у «георгіевскаго» штабсъ-капитана есть жена Зиночка, которой полезно освѣжиться въ Петербургѣ мѣсяца два, что Зиночка эта пансіонская подруга жены его превосходительства, что сына ихъ Ванечку время отдавать въ корпусъ и что пускай его себѣ немного освѣжится за долголѣтнюю службу вѣрой и правдой. Все это сдѣлало то, что Ивану Ивановичу не давали открыть ротъ. «Хорошо, штабсъ-капитанъ; — очень недурно, штабсъ-капитанъ, мы васъ отлично понимаемъ»... И восьмерки, и девятки сыпались на счастливаго Ивана Ивановича.

Возвращаясь съ экзамена, Иванъ Ивановичъ вкусно цѣловалъ Зиночку въ ротъ и радостно объявлялъ: «поставили девять балловъ, — да если бы спрашивали дольше, то пожалуй и 10 было бы. Очень ужъ торопятся, особенно Богданъ Карлычъ все гонитъ и гонитъ»... Зиночка краснѣла и предвкушала петербургскія удовольствія.

Наконецъ, наступилъ и день отъѣзда. Ванечка, Мимочка и Липочка заняли одну скамью, Зиночка прилипла къ окну, а Иванъ Ивановичъ зубрилъ уставы. Деньщикъ внесъ послѣднюю контрабандную клѣтку съ птицей и оставалось еще угомонить какъ-нибудь кошку, барахтавшуюся въ узлѣ изъ простыни. Кошку успокаивалъ Мищенко, робко поглядывая на барыню, потому что черный Зефиръ былъ любимецъ Зиночки.

На одной изъ станцій въ вагонъ вошелъ мрачнаго вида артиллеристъ. Погоны на немъ были смяты, околышъ фуражки побурѣлъ, лицо было блѣдно и глаза, прикрытые очками, глубоко впали. Онъ сѣлъ напротивъ и углубился въ какіе-то громадные чертежи мостовъ и гатей, какихъ Иванъ Ивановичъ и не видалъ. Вѣрно, въ инженерную академію, подумалъ Байковъ. Однако робко спросилъ: — «Вы, поручикъ, въ инженерную академію готовитесь?» — Поручикъ посмотрѣлъ на Ивана Ивановича сначала поверхъ очковъ, потомъ черезъ очки и, помолчавъ, отвѣтилъ: — «нѣтъ-съ, въ Николаевскую академію генеральнаго штаба!» — «Ахъ, да!» робко вздохнулъ штабсъ-капитанъ — «и я тоже».

— Очень пріятно. Поручикъ Бусоновъ.

— Штабсъ-капитанъ Байковъ. Это что же у васъ за картиночки?

— Военныя сообщения Андреева.

— Развѣ требуется?

— Всенепремѣнно. Тутъ все подробно. Всѣ формулы. Какъ же иначе вы мосты разскажете?

— Да я думалъ... кладутъ балочки, на нихъ переводины, досточки и эти самыя нажилины. А нарисовать я бы нарисовалъ хорошо. И берегъ съ обрывомъ и лодки на краю... Это я мастеръ.

— Не требуется...

Они помолчали. Иванъ Ивановича вдругъ охватила робость за то, что онъ провалится.

— Скажите, пожалуйста, какъ вы готовились... Географію напримѣръ, или исторію.

— Географію по округамъ.

— Четырнадцать у насъ ихъ, радостно воскликнулъ Иванъ Ивановичъ.

— Во-первыхъ, не четырнадцать, а тринадцать, а во-вторыхъ...

— Какъ тринадцать!?.

— Харьковскій округъ упраздненъ... Крѣпости по границамъ знаете... 1-го класса... Гродно, Варшава, Осовецъ...

— Не слыхалъ. Простите, да вы по какой географіи готовились?

— Географіи?.. По географіи нельзя готовить — тутъ все нужно, и статистику Золотарева, и Европейскую Россію... знаете, зеленая книжка, и Пуликовскаго, и календари... Вы границы какъ себѣ представляете?

— На сѣверѣ — Ледовитый Океанъ, на западѣ Швеція и Норвегія...

— Нѣтъ, батенька, этакъ далеко не уѣдете. Не угодно-ли съ камушка на камушекъ: «отъ Варангеръ фіорда на юго-востокъ, не доходя до рѣки Муоніо...»

— Не знаю этакъ... Я вѣдь на мѣдныя деньги. Однако, въ округѣ одобряли.

— Что округъ! У меня въ округѣ круглое двѣнадцать, а тутъ я право не знаю, поступлю-ли...

Круглое двѣнадцать и боится, что не попадетъ — вотъ чудакъ-то, думалось Ивану Ивановичу.

Въ ту ночь Ивана Ивановича душилъ кошмаръ.

Онъ видѣлъ темный лѣсъ, волковъ и медвѣдей. Они разрывали его злобно; когда онъ просыпался, ему бросалось въ глаза блѣдное усталое лицо его жены, кошачья голова, пробившаяся изъ-подъ простыни, и дѣвочки, спящія мирнымъ сномъ на диванѣ...

+ + +

Какъ перемѣнился весь міръ для Ивана Ивановича, когда подтянутый краснымъ кушакомъ со всѣми регаліями и орденами онъ вышелъ на полированный паркетъ къ доскѣ. Пока онъ стоялъ и «подготовлялся», онъ ощущалъ только, что все испарилось у него изъ головы, куда-то улетѣло, бойкость и красота слога пропали, языкъ высохъ и сталъ, какъ суконка, и говорить положительно нечего.

— Штабсъ-капитанъ Байковъ, металлическимъ голосомъ произноситъ дежурный офицеръ. Иванъ Ивановичъ кланяется, но и кланяется неловко, не такъ, какъ надо поклониться будущему офицеру генеральнаго штаба, а такъ, какъ кланяется отецъ многочисленнаго семейства, пять лѣтъ не сходя съ плаца безупречно прокомандовавшій ротой.

Иванъ Ивановичъ начинаетъ говорить. Онъ сразу чувствуетъ, что дѣло не того... Даже совсѣмъ дрянь, но говоритъ, говоритъ потому, что не въ силахъ уже остановиться. Экзаменаторы удивленно слушаютъ, Иванъ Ивановичъ краснѣетъ, начинаетъ размахивать руками и вставляетъ цѣлый рядъ междометій, союзовъ и предлоговъ. «Такъ что... потому что... оттого что... для того... ахъ, нѣтъ... виноватъ... чтобы... ибо... вотъ... именно... въ виду того, что полигональный фронтъ... по линіямъ полигона... обстрѣлъ... пристрѣлъ...» — «Садитесь»... тихо говоритъ экзаменаторъ.

«Позвольте, я знаю, хочется сказать Ивану Ивановичу. Я училъ...» Но ему становится вдругъ мучительно стыдно и онъ робко крадется мимо всѣхъ бахваловъ и молокососовъ, усѣвшихся на скамьяхъ...

+ + +

Черезъ недѣлю сконфуженный Иванъ Ивановичъ входилъ въ свою шестнадцатую роту и выслушивалъ докладъ фельдфебеля. Все было по старому тихо, мирно, спокойно. Тераховъ фланговый по старому пилъ, Жучка, ротная собака, кидалась на всѣхъ и своихъ и чужихъ. Богданъ Карловичъ игралъ въ винтъ... Но Иванъ Ивановичъ тосковалъ. Всюду и вездѣ казалась ему насмѣшка. Онъ подтянулъ новоиспеченнаго подпоручика Выдрина, осадилъ старика фельдфебеля съ четырьмя георгіями и вдругъ, дойдя до ротной канцеляріи, безсильно опустился на черный табуретъ, услужливо подсунутый дежурнымъ ефрейторомъ, и заплакалъ, тряся своей посѣдѣлой головой.

Прощай, Петербургъ, Ванечка въ гимназіи, Мимочка и Липочка въ дѣтскомъ саду (есть и такіе въ Петербургѣ), прощай, академія!

ПУЛЯ.

I.

Заалѣла, зарумянилась зорька на востокѣ, хотѣла охватить полъ-неба, да призадумалась и узкой полосой раскаленнаго золота пробѣжала по краю. Молочно-сѣрыя тучи заслонили все небо, мелкій снѣгъ ровно сыплется и выше и выше наметаетъ сугробы на плацу. Морозъ глядится въ окна и рисуетъ чудные узоры.

Мало кто всталъ въ это темное утро. Только по пѣхотному училищу трещитъ и переливается барабанъ, выбивая зорю, да громкими голосами кричатъ дежурные по ротамъ, побуждая вставать. Но не такъ легко подняться съ разогрѣвшейся постели въ сырой холодный воздухъ ротнаго помѣщенія. Сотый разъ проходитъ дежурный въ шинели и барашковой шапкѣ, постукивая штыкомъ по желѣзу кровати и крича «вставать, вста-а-вать вторая рота», сотый разъ увѣщеваетъ онъ, напоминая, что дежурный по училищу капитанъ Кандыба, а онъ шутить не любитъ и не миновать лѣнтяямъ лишнихъ дежурствъ и дневальствъ не въ очередь, а все еще любители поваляться сладко потягиваются, словно и не до нихъ относится это отчаянное «вставать! вставать вторая рота!»

Спитъ на правомъ флангѣ усатый портупей-юнкеръ Зміевъ, по прозванью Трамбовка, спитъ посреди взвода и красивый Машенька-Штернъ, бѣлолицый и румяный, съ большими задумчивыми глазами, нехотя потягивается и Хмѣльницкій, бѣлокурый, нѣжный мальчикъ, первый ученикъ по ученью, послѣдній по фронту, сѣроглазый и гладенькій, всегда задумчивый, всегда въ мечтахъ, или за книгой.

Впрочемъ много народу уже и поднялось. Иные встали даже до зари. Вотъ Вольскій, коренастый мальчуганъ, съ бойкими черными глазами, до сихъ поръ покрытый загаромъ съ лагеря, веселый и расторопный, и за бойкость, или, какъ говорятъ юнкера, «за пулеватость» прозванный «Пулей», давно уже поднялся. Ну, на то онъ и «Пуля». Онъ уже успѣлъ засадить Машенькѣ въ носъ настоящаго гусара, перепутать сапоги Дерябкину и Фролову, размѣщеннымъ на разныхъ концахъ роты, и, стянувъ одѣяло съ двухъ, трехъ, затѣялъ возню съ Рѣдинымъ, низенькимъ жилистымъ юнкеромъ. Въ эти утренніе часы, когда сонъ не желаетъ уйти изъ ротнаго помѣщенія, Пуля положительно невыносимъ. Но сегодня онъ особенно разыгрался; да еще бы — сегодня среда — отпускной день и кромѣ того именины Татьяны Васильевны, и ротный обѣщалъ уволить до часу ночи.

У Татьяны Васильевны будетъ много «нашихъ» — это домъ, гдѣ танцуютъ для танцевъ, гдѣ у таперши руки коченѣютъ отъ вальсовъ и кадрилей, гдѣ кадриль-монстръ начинается въ восемь часовъ вечера и продолжается до утра, гдѣ юнкеръ, гимназистъ и студентъ — первые кавалеры, а отъ красавицы Танюши ухаживатели не отходятъ ни на шагъ.

Наконецъ толстая Танина мать не уставая разливаетъ чай хоть до восьми стакановъ, а въ 12 часовъ устраиваетъ особенный юнкерскій ужинъ, гдѣ порціи всегда двойныя. Да и Вольскій у Тани въ фаворѣ. Прошлый разъ даже былъ предпочтенъ толстому гимназисту, что умѣетъ умно говорить, а про вертляваго Кирхнера, студента медика изъ жидковъ, и говорить нечего — Пулю всегда всѣмъ имъ предпочтутъ.

Вотъ только Хмѣльницкій... Да можетъ онъ не пойдетъ — вѣдь завтра репетиція изъ фортификаціи, чертежи трудные...

— Хмѣльницкій, душка, крикнулъ Пуля, съ разлету усаживаясь на постель товарища, пойдешь къ Вайковымъ, а?

— Еще бы. Вѣдь сегодня Танечкины именины. Посмотри, что я сдѣлалъ для нея.

Хмѣльницкій сѣлъ на постель, отперъ свой ящикъ и досталъ оттуда изящную акварель: двѣ бѣлыя розы и ландышъ на тѣневой бумагѣ.

— Хорошо... задумчиво сказалъ Пуля — вотъ ты все умѣешь, а я ничего...

— За то ты «Пуля»... Этого съ тебя совершенно достаточно.

— Что же «Пуля»... «Пуля» въ училищѣ, а тамъ больше надо...

— Да что тебѣ больше, покровительственно сказалъ Хмѣльницкій, танцуешь безъ конца, въ мазуркѣ неподражаемъ, всегда веселъ и здоровъ.

— Веселъ и здоровъ, — протянулъ Пуля... — Да, вѣрно... A вѣдь ты отъ Тани не отойдешь — подумалъ онъ — вотъ и вечеръ испорченъ, и всегда такъ — стоитъ придти Хмѣльницкому, и на него, «Пулю» — ноль вниманія...

Онъ сидѣлъ и смотрѣлъ, какъ Хмѣльницкій, уступая настоятельнымъ просьбамъ дежурнаго, поднялся и натягивалъ на себя свои тонкаго сукна шаровары и блестящіе лакированные сапоги.

Веселое и игривое настроеніе Пули быстро куда-то умчалось. Вотъ, думалъ онъ, надѣнетъ Хмѣльницкій «лакировочки» отъ Гозе, тридцать рублей плоченыя, собственныя шаровары, мундиръ съ шелковыми петлицами, и «забьетъ» его, со всѣмъ его весельемъ, со всей его «пулеватостью»... у него вѣдь, у Пули — «лакировокъ» нѣтъ — спасибо, взводный Баумъ обѣщалъ свои дать, да велики, и видно, что съ чужой ноги. Шаровары у него казенныя, въ колѣнкахъ засаленныя, на мундирѣ галунъ старый, бляха на ремнѣ не золоченая, и самъ онъ такой неразвитой, глупый, и какъ онъ раньше не понималъ, что Таня его только для черной работы держитъ. Вотъ, весной на лодкѣ прогрести отъ Мытнаго на Стрѣлку и обратно — это «Пулю» зовутъ. На дачѣ попка улетѣлъ — «Пулю» посылали по деревьямъ лазить — казенный мундиръ еще тогда порвалъ и трое сутокъ въ карцерѣ сидѣть. Тоже если послать куда надо — всегда Пуля бѣжитъ. A Хмѣльницкій въ это время за разговоромъ, въ гостинной — Артуръ Шопенгауеръ, Ницше, Шиллеръ, Шекспиръ, Байронъ, а о фронтѣ и стрѣльбѣ — съ презрѣніемъ. Когда Пуля заявилъ, что у него значекъ за стрѣльбу будетъ, Таня нисколько не взволновалась, а когда Хмѣльницкій принесъ стихи, такъ вся такъ и раскраснѣлась. И стихи-то были глупые...

Какъ дикiй вепрь въ лѣсу таинственномъ густомъ,

Какъ волны моря на просторѣ..,

и навѣрно списалъ откуда-нибудь...

Пуля еще мрачнѣе смотритъ.

Барабанщикъ проходить по корридору. Раздается трескъ — бьютъ сборъ — рота уже частью стала на молитву, фельдфебель Николай Петровичъ, задумчивый и важный, выходитъ съ приказомъ, Хмѣльницкій бѣгомъ спѣшитъ изъ умывальной и торопливо натягиваетъ нечищенный «бушлатъ»...

— Смирр-но. Рота налѣ-во! Пѣть молитву! кричитъ фельдфебель.

«Отче нашъ» — робко, неувѣренно заводитъ Славскій — «иже еси на небесѣхъ», густо покрываетъ вся рота, и шире и шире, мощнѣе и мощнѣе разливается мелодія по ротной залѣ и сотней голосовъ несется къ Отцу Небесному. «И не введи насъ во искушеніе, но избави насъ отъ лукаваго»... басомъ кончаетъ Вольскій. Онъ не думаетъ о томъ, что поетъ — этотъ прочувствованный дрожащій басокъ — это дѣло привычки — въ умѣ его все продолжается сравненіе его съ Хмѣльницкимъ.

Онъ, «Пуля», обжора. Онъ никакъ не можетъ справиться съ своимъ аппетитомъ. Прошлый разъ нарочно два фунта хлѣба съѣлъ — и все-таки не смогъ отказаться отъ второй тарелки супа, отъ второго куска жаркого. Мама Танина понимаетъ это — ихъ въ училищѣ плохо кормятъ — а вѣдь вотъ Хмѣльницкій и хлѣба не ѣлъ, a обѣдалъ какъ скромно. И Таня навѣрно обращаетъ на это вниманіе. За чаемъ Танина мама спрашиваетъ: какъ вы поживаете, а онъ по юнкерски брякнулъ: «ничефу себѣ» — Хмѣльницкій даже покраснѣлъ за него... И слова то такого нѣтъ «ничефу», a вѣдь вотъ придумали и ввели въ юнкерскомъ обиходѣ...

И что замѣчательно, когда Хмѣльницкаго нѣтъ, Таня совсѣмъ другая. Она такъ просто тогда смѣется на юнкерскіе разсказы «Пули», такъ ласково прижимается въ вальсѣ и совсѣмъ тогда она не ученая, а веселая, развязная, бойкая дѣвочка.

Рота идетъ по корридору, отбивая тактъ.

— Вольскій, голову выше! обгоняя ласково говоритъ фельдфебель.

«Пуля» поднимаетъ свою гладко остриженную голову — въ трехъ рядахъ отъ него маршируетъ Хмѣльницкій. Пуля явственно видитъ его небольшой, изящный затылокъ съ гладкими русыми волосами, словно прилипшими къ шеѣ, его тонкую шею съ выдавшимися сухожиліями, и ненавидитъ въ эту минуту Хмѣльницкаго.

«А вѣдь не было-бы Хмѣльницкаго и ничего-бы не было!» думаетъ онъ и яростно «отпечатываетъ» носкомъ по паркету.

II.

Три утреннихъ лекціи быстро проходятъ. Горнистъ, смѣнившій барабанщика, даетъ два протяжныхъ сигнала, и рота строится на завтракъ. На завтракъ надо спуститься съ самаго верху внизъ, пройдя черезъ ротные корридоры. Пуля вдругъ вспоминаетъ, что онъ забылъ тетрадь ситуаціоннаго черченія. Онъ выскакиваетъ изъ строя и бѣгомъ мчится въ роту.

Тишина три часа тому назадъ такой шумной и людной роты поразила его. Передъ образомъ мирно теплилась лампадка. Блѣдные, желтоватые лучи солнца пробивались сквозь узоры морозныхъ стеколъ и клали четыреугольники на паркетъ помѣщенія. И вся рота съ аккуратно застланными сѣрыми одѣялами, выровненными постелями, съ красными табличками надъ ними и безконечнымъ рядомъ желтыхъ лакированныхъ столиковъ выглядѣла такой красивой и мирной, теплой и уютной.

Пуля досталъ свою тетрадку и уже хотѣлъ уходить изъ роты, какъ вдругъ тревожная мысль мелькнула въ его головѣ.

— Если вы, Хмѣльницкій, опоздаете еще разъ въ строй, я васъ оставлю безъ отпуска, — это вчера говорилъ Кандыба Хмѣльницкому... Послѣ черченія маршировка подъ барабанъ всей ротѣ... Въ бушлатахъ... Съ ружьями...

Пуля задумался. Мысли рѣяли въ его головѣ съ быстротою молніи... Какой-то шумъ стоялъ въ мозгахъ, ему казалось, что онъ слышитъ ихъ невидимый полетъ, его кинуло въ жаръ. Акварель — бѣлыя розы и ландыши... «Какъ дикій вепрь въ лѣсу таинственномъ, густомъ»... Танечка серьезная, задумчивая... «Вы читали «Пѣснь торжествующей любви» Тургенева?»... Лакировочки... Восемь стакановъ чаю, ласковый, ровный, застенчивый, вѣчно за книгой Хмѣльницкій... Капитанъ Кандыба...

Хаосъ мыслей и не за что зацѣпиться, некогда обдумать... Сейчасъ придутъ съ завтрака юнкера... Какъ будто уже шаги по корридору... Нѣтъ, показалось. Лампадка какъ то странно горитъ, словно кто смотритъ изъ-за образа...

«Пуля» на ципочкахъ прокрался къ постели Хмѣльницкаго, приподнялъ подушку и вынулъ оттуда черный ремень съ двумя желтыми подсумками для патроновъ. Онъ подержалъ секунду ремень въ рукахъ и потомъ быстро добѣжалъ до своей койки и тщательно запихнулъ подсумки подъ шкапикъ... Потомъ онъ тревожно оглянулся. Никто не видалъ? Никто...

Онъ вздохнулъ. Холодъ пробѣжалъ по его жиламъ. Онъ свернулъ тетрадку въ трубочку и развязно прошелъ прямо въ классы.

Юнкера были на завтракѣ и корридоры были пусты.

III.

— Стрроиться на ученье! утраивая, учетверяя «р» кричитъ дежурный портупей-юнкеръ. — Господа, стройтесь скорѣе. Капитанъ Кандыба «залопаетъ» кого, безъ отпуска оставить, а сегодня Татьянинъ день.

Юнкера разбираютъ ружья и становятся въ двѣ шеренги лицомъ къ окнамъ. Кое-кто еще возится у своего шкапика, укладывая книги и тетради.

— Господа, слабымъ тонкимъ голосомъ кричать Хмѣльницкій, не бралъ-ли кто моихъ подсумковъ?

Пуля стоитъ на другомъ концѣ роты и ожесточенно споритъ съ Пауфлеромъ о преимуществѣ вязанаго штриха передъ простымъ, но и онъ слышитъ отчаянный голосъ Хмѣльницкаго и вдругъ краснѣетъ, блѣднѣетъ и путается въ словахъ.

— Господа, не видалъ-ли кто моихъ подсумковъ? Скажите ради Бога! «Машенька» ищетъ вездѣ, но подсумковъ нѣтъ, какъ нѣтъ, словно сквозь землю провалились.

Хмѣльницкій уже одѣлъ безкозырку на правую бровь, ружье лежитъ у него на постели, онъ роется подъ тюфякомъ, одѣяло сбилось — но подсумки какъ въ воду канули.

— Постойте, Хмѣльницкій, кричитъ дежурный —я вамъ дамъ свои. Онъ направляется въ свой дальній четвертый взводъ, но въ это время вбѣгаетъ дневальный и машетъ рукой.

— Смирр-но! командуетъ фельдфебель, на пле-е-чо! Дежурный ровными шагами подходитъ къ капитану Кандыбѣ и, приложивъ руку къ козырьку, рапортуетъ: «ваше высокоблагородіе, во второй ротѣ все обстоитъ благополучно».

Хмѣльницкій, блѣдный, готовый заплакать, но спокойный, недвижно вытянулся у койки.

— Здравствуйте, господа!

— Здравія желаемъ ваше высокоблагородіе! глотая слога по солдатски рубятъ юнкера. Капитанъ Кандыба идетъ по фронту, оглядывая проницательнымъ взоромъ юнкеровъ. Головы поворачиваются вслѣдъ за нимъ и глаза сотни людей провожаютъ его. Онъ доходитъ до койки Хмѣльницкаго. Мертвая тишина воцаряется въ ротѣ. Словно нѣтъ никого. «Пулѣ» кажется, что сердце его такъ стучитъ, что сосѣдямъ слышно. Капитанъ, фельдфебель и дежурный останавливаются передъ Хмѣльницкимъ.

— Хмѣльницкій, это что? Валялись на койкѣ, когда другіе строились!? Нѣтъ... это не годится... Глаза капитана мечутъ молніи. — Такъ нельзя себя вести, баллы хороши — поведеніе скверное. Вчера опоздали; сегодня опаздываете... Такъ нельзя... Вы сегодня до часу на балъ просились... А ведете себя какъ? А! Я вамъ говорю!

— Виноватъ, господинъ капитанъ, тихо говорить Хмѣльницкій.

— Останьтесь сегодня безъ отпуска! Фельдфебель! — оборачивается Кандыба къ Николаю Петровичу.

— Слушаю-съ, прикладывая руку къ козырьку, отвѣчаетъ фельдфебель.

— Одѣвайтесь скорѣе...

Дежурный даетъ свои подсумки и Хмѣльницкій становится въ строй...

Пуля мрачно смотритъ впередъ, онъ весь вниманіе. Онъ забылъ все теперь и думаетъ о маршировкѣ, но тамъ далеко, далеко въ тайникѣ его сердца копошится что-то надоѣдливое и самъ онъ не можетъ уяснить себѣ, каково оно — хорошее, радостное, или грустное, подлое, гадкое...

IV.

— Это вы мнѣ прислали акварельку! Благодарю, благодарю... Не вы?! Неправда. Какъ чудно написано... Какъ нѣжно... Хорошо. Ну, спасибо вамъ, Пулечка... Какой вы милый. Спасибо!

Танечка, нарядная, въ бѣломъ, длинномъ платьѣ, совсѣмъ барышней, съ распущенными волосами и алой лентой у темени, блестящими глазами смотритъ на Пулю. Пуля прифранченный, съ перетянутой ремнемъ таліей, правда въ старенькомъ казенномъ мундирѣ и большихъ Баумовыхъ сапогахъ стоитъ, сконфуженно переминаясь съ ноги на ногу передъ нею. Кругомъ масса барышень. Барышни розовыя, голубыя, сиреневыя, коричневыя, толстый гимназистъ въ новенькихъ погонахъ, студентъ въ мундирѣ, со шпагой и въ сапогахъ лыжами безъ каблуковъ, мамаша потолще, мамаша потоньше, ароматъ духовъ и матерій и запахъ смазныхъ сапогъ юнкера Риделя, третьей роты, младшаго курса.

— Ей Богу, не я рисовалъ...

— Ну, разсказывайте... Не вы... Такъ я и повѣрила. Ну, спасибо, дружокъ... Какъ вы меня балуете.

— Своя работа, важно замѣчаетъ мамаша, — и какъ вы славно рисуете, вы совсѣмъ художникъ.

Пуля готовъ сквозь землю провалиться. Потъ мелкими каплями, какъ роса, проступаетъ на его темномъ лицѣ, вытереть опасно: — казеннымъ платкомъ онъ обчищалъ сало съ винтовки.

— Татьяна Васильевна, серьезно, не я рисовалъ... Вотъ и подпись не моя.

— А... X,.. Ахъ, Хмѣльницкій... Вотъ милка. Не знаете, почему его еще нѣтъ?

Пуля запнулся и мучительно покраснѣлъ. Все знаетъ, мелькнуло у него въ головѣ. Ручаюсь, это подлецъ Ридель все разболталъ, а онъ вѣдь могъ видѣть изъ третьей роты.

— Не знаю, право. Онъ, кажется, безъ отпуска оставленъ.

— Бѣдняжка, какъ мнѣ его жаль...

— Ну, Танечка, соловья баснями не кормятъ. Не обѣдали? спрашиваетъ мамаша.

Пуля уже съѣлъ казенный обѣдъ, но въ желудкѣ было какъ будто не совсѣмъ полно, и кромѣ того что-то тянуло его, — «должно быть голодъ», рѣшилъ онъ.

— Нѣтъ еще, скромно сказалъ онъ.

— Ну, идемте.

— Пулечка, вы со мной рядомъ сядете. Я за вами ухаживать буду... J'aime les militaires — кокетничала Танечка.

— Таня!! укоризненно сказала мамаша.

— Что-жъ, мамочка... Вѣдь сегодня мой день, а Пуля такой славный... Только вы скучный что-то и ѣдите мало.

Пуля дѣйствительно былъ скученъ. Сначала, когда онъ шагалъ по пустыннымъ улицамъ, пробираясь съ Петербургской стороны на Пески, событія дня какъ-то испарились изъ его памяти, онъ жилъ будущимъ, свиданіемъ съ Татьяной Васильевной, танцами и всей суетой вечера въ радушномъ, веселомъ семействѣ. Онъ совсѣмъ забылъ про Хмѣльницкаго. Но тутъ акварель за подписью Хмѣльницкаго, приписанная ему, Пулѣ, разговоръ объ немъ, присутствие маленькаго Риделя показалось ему подозрительнымъ. И вдругъ вмѣсто роскошнаго, убраннаго хрусталемъ, съ бронзовыми канделябрами стола, вмѣсто гирлянды молодежи, усѣявшей его цвѣтистымъ кругомъ, вмѣсто ароматнаго пирога съ сигомъ и съ вязигой онъ увидалъ пустой залъ роты, темный, скучный. Свѣчки кое-гдѣ подъ зелеными абажурами на шкапикахъ и склонившiяся надъ книгами и тетрадями головы. И Хмѣльницкій тамъ... По его винѣ... Изъ-за украденныхъ имъ подсумковъ. Да украденныхъ — онъ воръ... Его поймаютъ, будутъ судить. Онъ никому не скажетъ, изъ-за чего онъ сдѣлалъ это. Его разжалуютъ въ рядовые, Хмѣльницкій будетъ командовать его ротой и женится на Танечкѣ. Пуля придетъ вѣстовымъ на кухню. Таня выйдетъ такая же хорошенькая къ нему — и узнаетъ...

Выходило очень трогательно. У Пули навернулись на глаза слезы. Онъ нехотя ѣлъ и больше молчалъ.

— Пуля, у васъ что-то есть на сердцѣ, выходя изъ-за стола, сказала Таня. — За котильономъ разскажите.

— Благодарю васъ. Вы согласны танцовать со мной?

— Нѣтъ, я должна съ Кирхнеромъ. Мамаша приказала, но я сейчасъ же васъ выберу...

Въ гостинной зажгли лампы. Ковры убрали. У стѣны разсѣлись важно мамаши. Таперша съ кислой улыбкой заиграла бравурную польку. Студентъ въ сапогахъ лыжами взялъ младшую сестру Тани, дѣвочку лѣтъ пяти, и запрыгалъ съ нею по залѣ. Но вотъ раздался громовой голосъ Кирхнера: Messieurs, engagez vos dames! et prenez vos places.

Пуля усѣлся со скромненькой гимназисткой подросткомъ. Гимназистка стала занимать его.

— Послушайте, сказала она, — у васъ баллы ставятъ?..

— Ставятъ, мрачно отвѣтилъ Пуля.

— А васъ тоже бьютъ, какъ солдатъ?

— Не бьютъ. И солдатъ никогда не бьютъ, еще мрачнѣе сказалъ Пуля.

— А вы Брема читали? продолжала занимать гимназистка.

— Нѣтъ, не читалъ, — сказалъ Пуля и подумалъ: экая дурища, и чего она допрашиваетъ!

— Совсѣмъ необразованный и неловкій, даромъ что большой, подумала гимназистка и успокоилась.

Первая фигура кадрили прошла скоро. Во второй ударили веселый тактъ мазурки и пошли выбирать.

Ридель съ Таней и хорошенькой брюнеткой съ темной кожей и большими выразительными глазами подошелъ къ Пулѣ.

— «Подсумокъ» или Трынчикъ?

— Подсумокъ! еле пробормоталъ озадаченный Пуля. Таня досталась ему, но онъ даже не всталъ, не протянулъ руки, онъ продолжалъ сидѣть на стулѣ, слезливо моргая глазами.

— Ну, что же вы?

— Сядьте, повелительно сказалъ Пуля, почти насильно сажая ее на стулъ подлѣ себя.

— Ну... какой вы страшный!

— Вы... все... знаете?..

— Все — быстро и весело сказала она ему, разсмѣялась въ лицо и убѣжала за дверь.

Пуля всталъ и мрачно отошелъ въ столовую. Тамъ было пусто. Обѣденный столъ былъ собранъ и маленькій братъ Тани, взвалившись всѣмъ тѣломъ на него, что-то рисовалъ.

— Ты что, Ваня?

— Рисую.

— Я помогу. Давай.

Ваня покорно отдалъ бумагу. Пуля усѣлся за столъ, взялъ карандашъ и началъ рисовать. Время пошло быстро. Онъ набросалъ женскую головку, потомъ придѣлалъ къ ней усы, подумалъ немного и изобразилъ желѣзную дорогу, а потомъ цвѣты, подсумки и погонъ съ вензелемъ. Никто за нимъ не приходилъ, никто его не вспоминалъ. Очевидно, Таня знаетъ, какой онъ подлецъ, и не хочетъ быть знакома. Съ трудомъ дотянулъ Пуля до десяти часовъ. Потомъ всталъ и черезъ корридоръ прошелъ вѣ прихожую. Онъ одѣлся самъ и хотѣлъ уходить, какъ туда прошли Ридель, Таня и мамаша Тани, тетка Риделя.

— А вы куда-же?

— Въ училище, — робко отвѣтилъ Пуля.

— Развѣ пора уже? Вѣдь вамъ до часу.

— Нѣтъ, до одиннадцати.

— Фу, какой вы нехорошій... Она помолчала, немного. Ахъ, какое смѣшное слово подсумокъ! воскликнула она. Что это значитъ.

Ридель обстоятельно началъ объяснять значение подсумка. Таня слушала внимательно, а Пуля стоялъ, блѣдный, прислонясь къ вѣшалкѣ.

— Ну, прощайте. Вотъ вамъ роза на память — подала она Риделю. Прощайте, Николай Степанычъ — кивнула она Пулѣ.

Пуля шатаясь вышелъ на улицу?

— Хотите, подвезу, предложилъ Ридель, торгуя извощика.

— Нѣтъ, благодарю васъ — я еще не въ училище.

— Смотрите, опоздаете.

— Не безпокойтесь, пожалуйста.

Ридель поѣхалъ, а Пуля скучный побрелъ въ училище.

V.

Когда онъ пришелъ въ роту, рота вся спала. Дежурный, сидѣвшій за фельдфебельской конторкой, нехотя поднялъ голову и спросилъ: что такъ рано? — Надоѣло! отвѣчалъ Пуля и прошелъ на свою койку.

И щемило и сосало что-то у него въ груди, и хотѣлось спать и не было сна. Долго ворочался онъ съ боку на бокъ, долго думалъ и фантазировалъ и не могъ примириться съ мыслью, что онъ «Пуля» и только, и притомъ воръ и подлецъ. За что Танѣ любить меня? За то, что я грубый и неразвитой человѣкъ, за то, что я деликатности не понимаю? Наконецъ за то, что я, чтобы устранить своего товарища, пускаюсь на подлости... Подлости... Да, подлости... Нѣтъ — Пуля не способенъ на подлости. Пуля старый кадетъ, а старый кадетъ не зналъ, что такое подлость. Пуля сѣлъ на постель, тревожно оглянулся кругомъ и тихо вытянулъ подсумки изъ-подъ шкапа. Потомъ, накинувъ на себя шинель, онъ тихо прошелъ къ постели Хмѣльницкаго и сѣлъ на табуретъ. Хмѣльницкій крѣпко спалъ. Свѣтъ отъ приспущенной висячей лампы тускло падалъ на его блѣдное лицо и оно выглядѣло мертвымъ. Пулѣ страшно стало смотрѣть на него, но онъ не могъ оторвать глазъ и все смотрѣлъ на темныя тѣни подъ глазами отъ рѣсницъ.

— Хмѣльницкій — тихо окликнулъ онъ.

Хмѣльницкій не шевелился.

— Шура! — громче сказалъ Пуля. Сосѣдъ Хмѣльницкаго что-то недовольно проворчалъ во снѣ и съ головой укутался въ одѣяло.

— Хмѣльницкій! еще разъ проговорилъ Пуля.

— А, что? Это ты, Пуля. Я зналъ, что ты зайдешь разсказать. Какой ты хорошій.

Это онъ меня-то такъ принимаетъ! меня, который его лишилъ лучшаго его удовольствія!

— Шура, пойдемъ въ шинельную, мнѣ нужно тебѣ многое поразсказать.

Хмѣльницкій покорно всталъ съ постели, накинулъ на себя шинель и пошелъ за Пулей въ конецъ роты.

Въ шинельной было темно и холодно.

Пуля снялъ нѣсколько крайнихъ шинелей, положилъ ихъ на подоконникъ, укуталъ еще и Хмѣльницкаго и усадилъ его на окнѣ.

Потомъ онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, хотѣлъ что-то сказать и вдругъ, уткнувшись въ груду шинелей головой, зарыдалъ безъ слезъ, трясясь всѣмъ тѣломъ. Хмѣльницкій проворно соскочилъ съ окна и быстро подошелъ къ Пулѣ.

— Пуля, что съ тобою?

— Хмѣльницкій, не суди меня строго... Все равно, я завтра умру...

— Умрешь?!

— Да, я сдѣлалъ страшную подлость. На, на — возьми твои подсумки — я ихъ взялъ... Теперь всѣ знаютъ, что я воръ, и кромѣ того подлый воръ... Прости меня.

— Пуля, да я не сержусь совсѣмъ...

— Нѣтъ, не говори такъ... Я не хочу, я не хочу такъ. Слушай... Я люблю Таню. Видитъ Богъ, мнѣ дорога она, страшно... А тутъ, когда ты съ ней, я не могу, я страдаю — она влюблена въ тебя... Сегодня, думалъ, ты придешь и все пойдетъ по старому. Ты съ ней — я одинъ... Хмѣльницкій, — я убить тебя былъ готовъ — вотъ до чего больно... А тамъ Кандыба безъ отпуска грозился оставить... Думаю, подведу. Подсумки подъ подушкой — я зналъ это — у всѣхъ такъ — я и спряталъ... И радъ былъ сначала, хоть и страшно: — ты бы не догадался... Къ чаю шли, я ненавидѣлъ тебя... Вотъ оно женщина-то что дѣлаетъ... Къ нимъ пришелъ — она знаетъ... клянусь тебѣ, она все знаетъ!

— Откуда же знаетъ?

— Откуда? Богъ ее знаетъ. Можетъ Ридель разсказалъ. Въ котильонѣ — «подсумокъ» или «трынчикъ» говоритъ! А, каково!.. Обидно, обидно — рѣшилъ покаяться тебѣ и пулю въ лобъ.

— Ну, Христосъ съ тобой — какія глупости тоже скажешь... Я не сержусь... И охота ссориться... Хочешь, я не буду бывать у нихъ. Совсѣмъ и никогда.

— Хмѣльницкій! Нѣтъ, нѣтъ... Зачѣмъ — ты бывай, а пусть обо мнѣ забудутъ — и пройдутъ года, много лѣтъ... Война будетъ. Съ войны пойдемъ и передъ полкомъ я — три Георгія на мнѣ, золотая сабля, а самъ израненъ весь — и она выйдетъ встрѣчать войска и спроситъ — кто такой. — Вольскій, генералъ, извѣстный герой. Его Пулей всѣ и всегда звали. И она вспомнитъ, а я проѣду мимо и не поклонюсь.

— Ну, и фантазеръ же ты.

— Нѣтъ, слушай, съ блестящими глазами говорилъ Пуля — или заболѣю лучше воспаленіемъ легкихъ. Спроситъ: а Пуля гдѣ? Боленъ. Другой разъ — тоже. Наконецъ соберется навѣстить Пулю — а Пуля, вотъ онъ уже на столѣ лежитъ...

— Ну, слушай, Пуля, я не сержусь. Ложись спать.

— Хмѣльницкій! Я не знаю, что со мной, хочу умереть и жить хочу... А не могу жить, такой я подлый — разругай ты меня, или въ морду мнѣ дай! На, бей меня, бей! Мнѣ легче будетъ — бей, голубчикъ, — вѣдь я же тебя подъ отвѣтъ подвелъ.

Пуля подставлялъ свое лицо къ Хмѣльницкому и трясся весь, какъ въ лихорадкѣ.

— Пуля, слушай, другъ мой, выпей воды и ложись спать — право, лучше будетъ.

— Да, я знаю — ты благородный, тебѣ весело миловать, a мнѣ-то каково, воромъ, подлецомъ быть... вотъ что...

— Пуля, ну, забудемъ это совсѣмъ. Пойдемъ въ роту. Усни, успокойся.

— Спать!.. Ну, иди, Богъ съ тобой... Идемъ вмѣстѣ. Простилъ Пулю — а Пуля себѣ не проститъ — Пулѣ пуля нужна.

— Ну, помилуй, дружокъ, изъ-за подсумковъ пулю въ лобъ пускать.

— Нѣтъ, не изъ-за подсумковъ, а изъ-за того, что я... подлецъ...

И снова глухія рыданія потрясли все тѣло Пули. Хмѣльницкій принесъ кружку воды и напоилъ Пулю. Потомъ довелъ его до постели. Пуля, истерзанный, измученный, легъ на жесткую койку и вдругъ сразу заснулъ.

Подъ утро Пулю едва могли разбудить. Съ этого дня Пуля утратилъ свою «пулеватость» и только прилипчивое кадетское прозвище, оставшееся съ нимъ на всю жизнь, напоминаетъ, что этотъ скромный, тихій, исполнительный юнкеръ былъ когда-то первымъ сорви-головой въ ротѣ. Съ Хмѣльницкимъ онъ очень друженъ.

Дата добавления: 2015-08-05