Навожденiе

IV.

— Выпить сороковку водки, развѣ это грѣхъ? — разсуждалъ высокій солдатъ, въ шинели и фуражѣ, ходя взадъ и впередъ по конюшнѣ, тускло освѣщенной двумя фонарями. Онъ былъ дневальный по конюшнѣ и съ земляками пропустилъ малую толику у каптенармуса, праздновавшаго свое производство.

— Опять Михайла Ивановичъ галуны получили... угостить надо-ть, потому онъ мой ближающій сосѣдъ, опять, значитъ, Пасха подступаетъ, великому посту конецъ — значить и разговѣться не вредно... Оно конечно въ Страстную субботу это тяжкій грѣхъ, ну только Богъ проститъ. Вахмистръ не замѣтили, а Богъ проститъ.

Онъ немного помолчалъ и потомъ продолжалъ: — Богъ-то проститъ. Это вѣрнѣюще вѣрно... А вотъ только чортъ? Это для него, можно сказать, послѣдній день, а за тѣмъ — врата адовы одолѣются и конецъ его славѣ. И теперь онъ навѣрно гдѣ либо тутъ-же по близости околачивается. Вотъ и кони безпокоиться начали...

Дѣйствительно, правофланговый Летунъ, до той поры мирно спавшій въ растяжку на мягкой соломѣ, вдругъ вскочилъ и, пугливо фыркнувъ, насторожилъ уши. Нахалка и Джеманея, обѣ нервныя кобылы, жевавшія сѣно, перестали шевелить губами, насторожили уши и стали прислушиваться.

— Онъ, навѣрное онъ, сердешный, — испуганно сказалъ дневальный и подошелъ къ Летуну. — Ну, что, Васька, чего испугался? спросилъ его дневальный, хотѣлъ и еще что-то дальше сказать, да испугался и самъ, да и было чему испугаться. Въ кормушкѣ среди вороха сѣна сидѣлъ чортъ. Онъ былъ невеликъ ростомъ, съ добрую крысу, съ длиннымъ хвостомъ, мохнатый, съ маленькой мордочкой и длинными тонкими рожками, словно точь въ точь, какъ привидѣлся онъ рядовому Макарову, который на масляной въ участкѣ ночевалъ.

— Простите меня, ваше чертородіе, — снимая шапку, сказалъ дневальный, — а только вы изволите лошадей безпокоить, а лошадь тварь Божья, и притомъ же лошадь казенная, за ейную порчу отвѣтишь передъ Богомъ и казною, и вздуютъ по первое число...

Чортъ ничего не отвѣтилъ на почтительную рѣчь дневальнаго, онъ прыгнулъ на носъ Летуну, отчего тотъ испуганно заржалъ, рванувшись оборвалъ поводокъ и, раздувъ хвостъ трубой, побѣжалъ по конюшнѣ. Другія лошади завозились тоже, лежавшія повскакивали, стоявшія начали бить задомъ. Изъ сосѣднихъ взводовъ раздалось сочувственное ржаніе, а освободившiйся Летунъ бѣгалъ по конюшнѣ, билъ задомъ и не допускалъ дневальнаго къ себѣ.

— Ишь чортъ проклятый! ругался тотъ, стараясь ухватить Летуна за поводъ, я те сволочи дамъ!

— А вы чего, господинъ дневальный, бранитесь, — раздался въ это время чей-то важный голосъ. Дневальный обернулся и такъ и вытянулся, не смѣя дыхнуть — передъ нимъ стоялъ чей-то незнакомый генералъ громаднаго роста.

— Ваше превосходительство, лошадь оборвалась, — началъ было дневальный.

— То-то вотъ лошадь, — сказалъ генералъ и скривилъ на сторону ротъ. — Вы вотъ посмотрите на милость, что у васъ лошади дѣлаютъ.

Дневальный оглянулся назадъ, а въ этотъ моментъ обѣ лампы, какъ на зло, сразу потухли, и широкая, улыбающаяся луна заглянула въ окна конюшни. Генералъ пропалъ куда-то.

— Не пошелъ бы только въ «чихаузъ», подумалъ дневальный, тамъ у насъ грязь, да крысы, да непорядокъ всякій. И хотѣлъ онъ кинуться за нимъ, да чудныя вещи стали твориться по всей конюшнѣ.

— Хи, хи, хи, — смѣялась худощавая кобылка Нахалка, одурачили бѣднаго Софронова!

— Ха, ха, ха, заливался громадный Гренадеръ, даже Манжикъ, грубый, тряскій, несносный Манжикъ, котораго даютъ новобранцамъ, и тотъ заливался: хо, хо, хо! хо, хо, хо! Софроновъ дуракъ!

Дневальный не зналъ, въ какую сторону кинуться, гдѣ прекращать безпорядокъ. Въ конюшнѣ было темно, только луна серебрила уши и гривы лошадей.

Цѣлая стая мелкихъ чертей прошмыгнула мимо ногъ Софронова и кинулась куда-то въ солому, испугавъ лошадей.

— Ахъ, что-бъ вамъ! — отъ души сорвалось у Софронова. — Черти полосатые!.. А ужъ я кого-нибудь изъ васъ поймаю, я поймаю пестраго дьяволенка! — сказалъ онъ и, рѣшительнымъ движеніемъ скинувъ шинель и оставшись въ одномъ мундирѣ, кинулся шарить въ соломѣ. Но черти какъ сквозь землю провалились, ни одного не осталось. Напрасно Софроновъ кидался по конюшнѣ изъ угла въ уголъ, напрасно шарилъ по всѣмъ угламъ и застрѣхамъ — чертей не было, только кони сильно безпокоились и вслухъ ругались надъ Софроновымъ.

— Такъ вотъ и всегда съ ними, съ мужиками бываетъ, — простымъ бабьимъ голосомъ говорила Нахалка, — напьются на ночь глядя, а потомъ и видятъ вездѣ чертей, гдѣ ихъ и нѣтъ.

— Что чертей, Акулина Кондратьевна, отозвался Летунъ, пившій на свободѣ воду изъ корыта, — бѣлыхъ слоновъ усматриваютъ.

— Вотъ оно что, думалъ Софроновъ, Нахалку, то зовутъ Акулиной Кондратьевной. А Акулина Кондратьевна у меня тетка есть. Да, и впрямь тетка Акулина Кондратьевна не тетка, a Нахалка, а Нахалка не кобыла перваго взвода, ремонта 1894 года, а тетка Акулина Кондратьевна, что за чертовщина такая выходитъ.

— Они пьяницы извѣстные, сказалъ старикъ Гренадеръ, дослуживавшій пятнадцатнлѣтнюю службу. — А черезъ нихъ безпорядокъ. Вотъ Летунъ уже до соли добрался и лижетъ казенную соль, а ему, мужику, хоть-бы что.

Софроновъ посмотрѣлъ на Летуна и дѣйствительно Летунъ даже причмокивалъ отъ удовольствія, вылизывая казенную соль, что кусками была сложена на потребу офицерскихъ лошадей.

Онъ и побѣжалъ было за нимъ, но въ это мгновеніе чортъ кинулъ ему навстрѣчу метлу, Софроновъ упалъ къ вящщему удовольствию лошадей, разразившихся громкимъ хохотомъ; пока озлобленный Софроновъ поднимался, Летунъ преспокойно ушелъ въ свой станокъ.

А чортъ уже строилъ новыя каверзы. Въ цейхгаузѣ раздавался страшный шорохъ и пискъ, кого-то душили, кто-то кричалъ неточнымъ голосомъ, наконецъ раздался плачъ, кто-то рыдалъ какъ ребенокъ, кто-то пищалъ, кто-то скребся и умолялъ спасти его.

— То душа чья-нибудь, попавшая въ поганыя лапы, рвется и мятется и не находитъ нигдѣ спасенія, — въ ужасѣ думалъ Софроновъ. Хмѣль его разобралъ таки порядкомъ. Однако храбрость не покинула его совсѣмъ.

— Теперь мнѣ все одно крышка, — думалъ Софроновъ, — потому генерала я упустилъ, казенную соль у меня растащили лошади, и лампы произвольно потухли, значитъ похвалы мнѣ не будетъ, а что наказаніе будетъ жестокое — это надѣяться можно вѣрно. Хорошо карцеръ, а можетъ и хуже надумаютъ... Надо поправку сдѣлать. Если бы я, положимъ, чорта поймалъ и представилъ по начальству, то предположительно мнѣ, что прощеніе всѣхъ моихъ грѣховъ вышло бы.

И съ этою мыслью Софроновъ бодро пошелъ къ цейхгаузу и только отперъ дверь его, какъ огромный косматый чортъ съ горящими глазами и длиннымъ хвостомъ выскочилъ ему на встрѣчу. Дневальный не растерялся. Онъ бросился за чортомъ. Чортъ отъ него. Долго возились они по конюшнѣ. Наконецъ Софронову удалось захватить чорта за загривокъ, придушить его и опустить въ карманъ шароваръ.

Чортъ повозился еще немного въ необъятномъ карманѣ шароваръ и потомъ затихъ.

— Вотъ те и крышка! — торжественно провозгласилъ Софроновъ. Покуражился окаянный и погибъ проклятый отъ славной солдатской руки. Что, — обратился онъ хвастливо къ лошадямъ, — съѣли кукишъ, проклятыя! Ну-ка отвѣчайте, Акулина Кондратьевна.

Но Нахалка мирно пережевывала соломину, которую подобрала изъ подстилки, Летунъ, отставивъ ногу и вытянувъ шею, уже успѣлъ задремать, а Гренадеръ только тяжело вздохнулъ, вспоминая былые годы.

Софроновъ открылъ настежъ двери конюшни и вышелъ на полковой дворъ. Онъ былъ весь облитъ луннымъ сіяньемъ, отъ кузницы шла длинная тѣнь, а напротивъ, въ окнахъ полковой церкви, свѣтились миріады огоньковъ — шла пасхальная заутреня.

Чья-то высокая фигура, звеня шпорами, отдѣлилась отъ тѣни дома, за ней показалась другая. И выглядятъ они такими осанистыми, высокими. Ближе и ближе — и бородатый вахмистръ Иванъ Егоровичъ съ дежурнымъ подошли къ Софронову:

— Христосъ воскресе! — торжественно сказалъ Иванъ Егоровичъ.

— Воистинну воскресе, господинъ вахмистръ, — отвѣчалъ Софроновъ и добавилъ: — а я чорта на конюшнѣ поймалъ.

Вахмистръ проницательно взглянулъ на Софронова. Софроновъ торжествующе улыбался.

— То-то я и гляжу на тебя, — проговорилъ вахмистръ, — будто ты больно рано разговѣлся.

— Ей Богу правда, господинъ вахмистръ, — смущенно сказалъ Софроновъ. — Вотъ оный и есть! — и онъ вытащилъ изъ кармана чорта и поднесъ къ глазамъ вахмистра.

Поднесъ и смутился. Онъ держалъ за хвостъ черную командирскую кошку...

Ужъ и вздулъ-бы его вахмистръ по первое число, кабы не праздникъ Христовъ, да не смущенная морда дневальнаго, при видѣ воображаемаго чорта, задушенной командирской кошки...

Софроновъ отдѣлался двумя дневальствами, но солдатики долго смѣялись надъ нимъ и называли — чертоловомъ, а Нахалка, такъ съ той поры навсегда и осталась Акулиной Кондратьевной.

Софроновъ далъ зарокъ не пить, получилъ ефрейтора и кажется въ ночь послѣ производства видѣлъ во снѣ слона. Не знаю — можетъ быть это и неправда.

Дата добавления: 2015-08-05