Софочка.

П.Н. Красновъ

ВАГРАМЪ

(Посвящается академикамъ-неудачникамъ).

I.

... «Съ трепетомъ и ужасомъ ожидаемъ мы, ожидаетъ вся Европа великаго столкновенія народовъ, которое неминуемо должно произойти и разыграться въ самомъ непродолжительномъ времени и свидѣтелями котораго, легко можетъ быть, окажемся и мы съ вами. Пускай скептики говорятъ: «войны не будетъ! война отжила свой вѣкъ»; нѣтъ, господа, война будетъ, потому что она міровой законъ, она есть жизнь, а безъ войны все глохнетъ... Да, война вноситъ съ собою ужасы, какихъ нѣтъ въ мирное время, смерть является массами, рушатся города, вѣками создававшаяся цивилизація гибнетъ въ нѣсколько дней! Но на обломкахъ стараго, отжившаго, выростаетъ новое и живое и пускаетъ могучіе корни... и, какъ только начнетъ и въ этомъ новомъ ослабѣватъ энергія, понадобится толчекъ — его даетъ война!»..

Пожилой, худощавый генералъ, съ аксельбантами на груди, громкимъ, увѣреннымъ голосомъ говоритъ это на всю аудиторію. Его глаза горятъ лихорадочнымъ блескомъ, онъ жестикулируетъ, ходитъ по возвышенiю, на которомъ стоитъ столъ, стулья, доски, висятъ карты... у его ногъ цѣлое море столовъ, черныхъ, простыхъ, за столами сидятъ слушатели. Золотые и серебряные погоны, шифрованные и гладкіе, съ двумя, тремя и четырьмя звѣздочками, склонились надъ столами. Почти вся аудиторія, с лишкомъ сто человѣкъ, пишетъ, схватывая, ловя на лету всякое слово. И нельзя не ловить. Генералъ любитъ, чтобы отвѣчали по его запискамъ, чтобы его логические, опредѣленные, сжатые выводы не были испорчены и исковерканы печатнымъ учебникомъ.

Каждое слово его отчетливо раздается по аудиторіи, проникаетъ до слуха слушателя, выходитъ кругленькое и чистенькое, словно червонецъ изъ подъ машины.

На первой скамейкѣ, у самаго окна, облокотясь на руку, сидитъ молодой офицеръ. Онъ одинъ положилъ карандашъ на тетрадку и сосредоточенно смотритъ въ окно. Поручикъ Поповъ усиливается слушать генерала Мерцалова, академическую знаменитость, но это ему не удается. Противъ воли мысли его бѣгутъ въ сторону. Онъ смотритъ на дворъ. На дворѣ разбитъ садикъ, онъ весь облитъ теперь яркимъ весеннимъ солнечнымъ свѣтомъ, снѣгъ побурѣлъ, мѣстами просвѣчиваетъ асфальтъ; пѣтухъ и двѣ курицы озабоченно ходятъ по дворику, кошка грѣется на солнцѣ. Чья это кошка? Можетъ быть этого самаго генерала, что говоритъ что-то о войнѣ... ВѢдь и онъ, вѣроятно, придетъ домой, жена его встрѣтитъ, дѣти, и забудетъ онъ и о войнѣ, и объ Александрѣ Македонскомъ, о «базѣ-точкѣ», и о «базѣ-линіи»... Эта кошка будетъ тереться о его ногу съ красными лампасами. Поповъ силится представить себѣ эту картину, но она ему не удается. Онъ смотритъ тогда на генерала, на его истомленное лицо и глаза, словно два угля горящіе изъ глубокихъ впадинъ, смотритъ на растрепавшіеся жидкіе волосы, прислушивается къ голосу его, но не слышитъ и не понимаетъ ничего.

Все сушь и сушь, думаетъ онъ... Базы, операціонные пути, Фридрихъ Великій — зачѣмъ они... Зачѣмъ я сижу здѣсь, въ душной аудиторіи, когда и лучше и здоровѣе командовать теперь въ строю... теперь уже «пѣшія по конному» пошли, поди-ка...

Онъ осматривается кругомъ. Всѣ заняты. Его сосѣдъ Бергъ озлобленно пишетъ на большихъ листахъ. Карандашъ такъ и бѣгаетъ по бумагѣ. Временами онъ схватываетъ синій карандашъ и набрасываетъ одну, другую фразу, особенно поразившія его. Бергъ страстно вѣритъ въ военную науку. Въ его богатой квартирѣ собраны всѣ сочиненія по военному дѣлу, громадныя таблицы покрываютъ стѣны, а самъ онъ, блѣдный, съ потухшими глазами, зубритъ день и ночь... И теперь вотъ придетъ домой и засядетъ поди-ка за книги, не обѣдая, а такъ перекусивши что-нибудь. Лекція Мерцалова будетъ переписана, «стратегическiй» мальчикъ Корсовъ начертитъ ему планы и схемы, и Бергъ будетъ восхищаться глубинѣ мыслей и краснорѣчію Мерцалова. А ему, Попову все равно... Его не трогаетъ геній Александра — это давно было и умерло, ему надо насущнаго... За Бергомъ сидитъ Бонди. Это хитрый полякъ. Онъ аккуратно въ тетрадку заноситъ все существенное и все время смотритъ въ глаза генералу. Это тоже надежда Академіи... А онъ Поповъ... Вѣдь и онъ поступилъ хорошо, съ одиннадцатью, и у него есть талантъ, онъ говоритъ красно, у него отличная память. Вотъ сейчасъ возьму, да послушаю, а потомъ на память слово въ слово разскажу всю лекцію Вѣрѣ.. Такъ и начну: «съ трепетомъ и ужасомъ ожидаемъ мы, вся Европа», да, дальше я не помню... Тамъ пѣтухъ и кошка помѣшали... То-то посмѣется Вѣрочка, какъ я ей про кошку разскажу. Теперь половина втораго — она вышла уже изъ дому, чтобы встрѣтить меня. Какая она славная, умная начитанная... Какъ только экзамены кончу, сейчасъ — свадьба, и вмѣстѣ на съемку; медовый мѣсяцъ проведемъ тамъ, гдѣ-нибудь въ глухой чухонской деревушкѣ, въ маленькой избенкѣ.

Поповъ уже не видитъ больше Мерцалова и не слышитъ его голоса. Передъ нимъ темная головка въ шляпкѣ, въ вуалеткѣ; лицо бѣлое, бѣлое, и румянецъ во всю щеку, а губки розовенькія, глазки сѣрые, русскіе, и рѣсницы такія пушистыя! Хотѣлъ поцѣловать вчера — не далась... Вѣдь мы-же женихъ и невѣста... А вдругъ я провалюсь... Холодъ проходитъ по жиламъ, Поповъ отворачивается отъ окна и снова смотритъ на аудиторію. Она послѣ ярко-освѣщеннаго дворика кажется такой сѣрой, унылой и скучной. «Два года здѣсь еще», со вздохомъ думаетъ Поповъ.

Мерцаловъ кланяется аудиторіи, «но объ этомъ поговоримъ слѣдующій разъ», заканчиваетъ онъ и сходитъ со ступенекъ. Пивоваровъ, Рѣзцовъ, и Бергъ окружаютъ его, задаютъ вопросы. Бергъ съ сосредоточеннымъ видомъ серьезно о чемъ-то говоритъ, генералъ ему отвѣчаетъ съ жаромъ...

«Ишь подлиза!» думаетъ Поповъ и протискивается въ двери. Онъ надѣваетъ старенькое съ помятыми погонами пальто, и думаетъ о своей бѣдности при этомъ... Ну, ничего, академію кончу — все устроится...

Онъ быстро шагаетъ по набережной. Весенній воздухъ свѣжъ и чистъ, дышится легко... Онъ вспоминаетъ, что было за день... Ну, Артиллерію записалъ, Исторію — тоже, Геологію Богъ съ ней, пустякъ, справлюсь и такъ — все равно, экзаменуютъ кое-какъ, правильной оцѣнки нѣтъ. Вотъ Мерцаловъ... Слѣдовало бы записать, но замечтался... А впрочемъ — ну его!

Вотъ и Вѣра...

II.

Вѣра петербургская барышня. Она только-что кончила курсы и теперь даетъ уроки въ гимназіи. У ней двѣ медали. Она ничего не боится. Перейти черезъ улицу на углу Невскаго и Морской ей не страшно. Бѣшено-мчащіеся рысаки не заставятъ ее прибавить шагу. Если къ ней вечеромъ, когда она съ портфелемъ идетъ одна по улицѣ, пристанетъ кто-либо, она не растеряется и обратится къ городовому. У ней есть мать, которая въ ней души не чаетъ, есть пенсія отца, умершаго генералъ-лейтенантомъ, и есть приданое — пять тысячъ, накопленное отцомъ, которое бережется въ бумагахъ на черный день.

Вѣра невинна до наивности, хотя все знаетъ. Она хорошо, со вкусомъ одѣта, кружитъ головы студентамъ, братьямъ подругъ, смѣялась надъ любовью... Теперь не смѣется больше. Она носитъ мужскую шинель съ легонькимъ бобровымъ воротникомъ и мягкую мѣховую шапочку. У ней красивая походка и миловидное личико, на улицѣ всегда серьезное: чтобы не приставали. Она постоянная посѣтительница студенческаго бала въ Дворянскомъ собраніи, любитъ умныхъ людей, слегка обожаетъ Фигнера и была неравнодушна къ Вальбелю...

Теперь она смотритъ на любовь серьезнѣе. Ей въ Поповѣ нравится многое. Онъ умный, «талантъ», въ академіи, потомъ онъ красивъ и мундиръ къ нему идетъ... Раньше на курсахъ, Вѣра находила, что всѣ офицеры пустые, теперь она перемѣнила мнѣніе и ея «Котикъ» — не пустой... Вѣра бывала не разъ одна у Попова. Надо стоять выше предразсудковъ. Что-же, что онъ холостой — это ничего не значитъ, лишь бы былъ порядочный человѣкъ... Они пили чай съ печеньемъ, разговаривали о наукахъ, о любви, коснулись и брака.

— Бракъ есть самое полное осуществленіе идеи товарищества, — сказалъ Поповъ, и его шпора чуть брякнула подъ столомъ.

Фраза говорила уму, шпора стукнула въ сердце — и оно открылось.

— То есть? — спросила Вѣра и неумышленно кокетливо взяла изъ мѣшочка сухарикъ.

Поповъ заговорилъ съ жаромъ.

— Видите: мы, напримѣръ, съ вами женились. Я получаю семьдесятъ три рубля въ мѣсяцъ, ну за вычетами, скажемъ, шестьдесятъ, вы получаете тридцать, скажемъ, потому что тридцать отдаете мамѣ — выходитъ девяносто. Тридцать за квартиру, тридцать за столъ, тридцать на мелочи и даже на удовольствіе. Утро, встали...

— Спать не въ одной комнатѣ, — перебиваетъ Вѣра.

— Натурально. Чтобы другъ другу не мѣшать: Напились чаю, съ хлѣбомъ, не по холостому, что деньщикъ грязными лапами подалъ, а настоящаго, на скатерти и изъ самовара — ручками жены налитаго... Напились: мужъ въ академію, жена на уроки. Въ три вернулись — обѣдъ, поговорили — за работу, а вечеромъ и поласкаться можно и прочее... потому что вѣдь любовь же есть?

— Не знаю, — сухо, но съ сильно бьющимся сердцемъ сказала Вѣра. — Вы меня любите?

— Не знаю, — тихо отвѣтилъ покраснѣвши Поповъ, — но съ тѣхъ поръ, какъ мы съ вами знакомы, сонъ бѣжитъ отъ моихъ глазъ и мнѣ ни о чемъ кромѣ васъ не хочется думать. Лекціи скучны и только вы, вы одна передо мной.

— Вы провалитесь на экзаменѣ, — тихо, тихо, сказала Вѣра.

— Вѣра Александровна, что вы обо мнѣ думаете?

— Думаю, что вы честный, добрый, хорошій... И вдругъ противъ воли вырвалось у ней — «милый мой, золотой»...

Иногда бываютъ случаи, которые трудно предусмотрѣть и предвидѣть. Такіе случаи особенно часто бываютъ, когда дѣйствуешь безъ плана, увлекаясь обстоятельствами; военная наука придумала для этого даже особый терминъ — авантюристическая стратегія... Вотъ такой-то «авантюристической» стратегіей и завоевалъ сердце Вѣры Поповъ. Онъ не могъ бывать у нея — ему было некогда. Не было времени и ѣздить по вечерамъ и баламъ. Встрѣтились у женатаго товарища, Вѣра оказалась подругой его жены, разговорились о Наполеонѣ, поспорили о честности и благоразумии, и Вѣра обѣщалась придти и поговорить подробнѣе у Попова. Обѣщаніе было сдержано и вотъ черезъ мѣсяцъ зашелъ разговоръ о любви.

— Вы-бы пошли за меня? — тихо спросилъ Поповъ.

— Я... — встряхнувшись сказала Вѣра... — Да развѣ не видишь?

И кто-бы повѣрилъ, что эта плачущая слезами радости, счастливая и довольная дѣвушка, такъ довѣрчиво прижимающаяся къ груди Попова, та самая неприступная красавица учительница, что съ большимъ удовольствіемъ говорила о дифференціальномъ исчисленіи, нежели о любви и поэзіи!

III.

Нa другой день утромъ къ Попову забѣжалъ Бергъ.

Поповъ жилъ въ глухой части города, въ томъ мѣстѣ, гдѣ цѣлая сѣть переулковъ, Мѣщанскихъ и Подъяческихъ улицъ образуетъ темный и скудно освѣщенный лабиринтъ улицъ, населенныхъ «среднимъ» людомъ: чиновниками, офицерами, ремесленниками. Квартира его въ двѣ комнатки помѣщалась на второмъ дворѣ и имѣла мрачный и скучный видъ. Окна, не выставленныя еще съ прошлаго года, были запылены и закопчены, подоконники низкіе и грязные, давно не ремонтировались, и полъ былъ когда-то крашеный, а теперь совсѣмъ облупившійся и сѣрый. Поповъ уже давно всталъ. На грязномъ, закапанномъ чернилами и стеариномъ столѣ, на которомъ, однако, стояла карточка Вѣры, были разбросаны бумаги. На жесткой постели, покрытой сѣрымъ одѣяломъ, валялись карты и планы. Самъ хозяинъ въ рубашкѣ и рейтузахъ, въ высокихъ сапогахъ, опершись о спинку стула и глядя на карты, развѣшанныя на стѣнахъ, громко разсказывалъ самъ себѣ Гродненскую операцію. Учебникъ съ массой собственныхъ именъ и тетрадка, исписанная косымъ скорымъ почеркомъ лежали передъ нимъ.

Онъ ужасно сконфузился, увидѣвъ передъ собою щеголевато одѣтаго, чистенькаго Берга. Бергъ часто заходилъ къ нему, и они считались товарищами, но Поповъ всегда конфузился принимать въ своей бѣдной и жалкой обстановкѣ богатаго Берга.

Бергъ нахмуренно взглянулъ на карты.

— Какъ, ты еще только проходишь Гродненскую операцію? Девятый годъ и девяносто шестой ты прошелъ, конечно?

— Нѣтъ еще, сказалъ Поповъ, и вдругъ почувствовалъ, что то бодрое и жизнерадостное настроеніе, съ которымъ онъ всталъ сегодня, покинуло его, и такъ безпокойно забилось его сердце, и во всей своей громадѣ предстала передъ нимъ вся программа военной исторіи. Древнее искусство, Александръ, Цезарь, Аннибалъ, Средніе вѣка, Византія, ландскнехты, швейцарская пѣхота, и потомъ Наполеонъ и Петръ, все покрывшіе собою — вдругъ сразу, спутываясь и перемѣшиваясь, засуетились и завозились въ его мозгу. Онъ взглянулъ на военную исторію, всю, вдругъ, сразу, не по отдѣльнымъ билетамъ, и ужаснулся, что онъ ничего не знаетъ, ничего не помнитъ?

— Когда-же ты успѣешь! Я не понимаю, ворчалъ между тѣмъ Бергъ. Онъ любилъ Попова, вѣрилъ въ его талантъ, хотѣлъ, чтобы онъ блестяще сдавалъ экзамены, и боялся разочароваться.

Это что за планы? Кто чертилъ?

— Я самъ, смущенно сказалъ Поповъ.

— Не годятся. Я пришлю свои. По этимъ схемамъ ты ничего не разберешь. Чей это портретъ?

— Это моя невѣста, густо покраснѣвъ, сказалъ Поповъ.

— Ты шутишь, Поповъ! Этого не можетъ быть. Зачѣмъ тебѣ невѣста? Ты еще академіи не кончилъ. Ты видаешь ее теперь? Ну, конечно... Зачѣмъ это? Провалишься. Ты смотри, у тебя ничего нѣтъ, какъ ты спишь, ты ѣшь плохо, вонъ блѣдный какой — брось ее, забудь; какая, братъ, невѣста — ты смотри, Мерцаловъ нарѣжетъ тебя — вотъ и будетъ тебѣ невѣста!.. Дай мнѣ твои записки про Аспернъ-Эслингенъ... Вечеромъ пришлю. Ну, до свиданья... Смотри, и думать не смѣй о невѣстѣ!

И Бергъ также быстро, какъ вошелъ, вышелъ изъ комнаты...

IV.

«И думать не смѣй о невѣстѣ», думалъ Поповъ нѣсколько дней спустя, въ девять часовъ утра надѣвая красный кушакъ на свой мундиръ. Недѣлю ее не видалъ: все зубрилъ — ну да, кажется, хорошо знаю. Послѣ экзамена къ ней. Я бы хотѣлъ попасть къ Мерцалову. Онъ желчный, правда, раздражительный, онъ легко изводится, кричитъ, но онъ любитъ умъ, а кажется... Онъ посмотрѣлъ въ зеркало на свой высокій лобъ, на вьющіеся волосы и самодовольно усмѣхнулся. Молоковъ тоже ничего, но у него предвзятые взгляды. Ему надо находить, что Петръ былъ славянофилъ, Румянцевъ выше Зейдлица и Цитена — ну да потрафимъ. Вейсъ на баллы скупъ, за то его курсъ самый легкій, а про рыцарей это «А Dieu mon âme, mon coeur aux dames», такъ разскажу, что пальчики оближетъ. Ну, кажется, все.

Собравъ книжки и перекрестившись на темный образокъ, Поповъ вышелъ изъ комнаты.

— Часамъ къ двѣнадцати жди! сказалъ онъ деньщику.

Погода была чудная, майская. Троттуары были мокры — ночью шелъ дождь и въ воздухѣ пахло той оранжерейной сыростью, которую можно ощущать въ Петербургѣ только ранней весной.

Поповъ бодро шагалъ къ Академіи. Въ головѣ его вертѣлись мысли о Наполеонѣ, о пятипереходной системѣ, о рекрутскихъ наборахъ, а сердце горячо и сильно билось, и стройный образъ Вѣры привѣтливо улыбался изъ-за нахмуренныхъ лицъ полководцевъ древняго и новаго міра.

Все отдѣленіе, человѣкъ восемнадцать офицеровъ, было въ сборѣ. На возвышеніи, гдѣ читали изъ-за стола лекціи, были наставлены доски и станки для картъ и висѣли старые потемнѣвшіе планы. Вонъ синей толстой линіей извивается путь Фридриха Великаго въ Силезіи, и напротивъ, по Италіи проложилъ себѣ дорогу Аннибалъ, въ уголку пріютился Дунай съ Вѣной въ 1809 году и чуть видны подавленныя Полтава, Нотебургъ, гористая Швейцарія съ тремя наступленіями австрійцевъ... Офицеры, всѣ въ мундирахъ и цвѣтныхъ поясахъ, какъ всегда на экзаменѣ, кучками собрались возлѣ картъ. Разговоры, шумъ, крики. Кто подписываетъ карандашемъ на поляхъ, кто роется въ запискахъ, повѣряетъ конспектъ.

— Господа, цифры проставьте. Да побольше! — пискливо кричитъ маленькій стрѣлокъ Голубцовъ.

— Да не все-ли равно, — баситъ въ, отвѣтъ бородатый Кохъ, отецъ многочисленнаго семейства, — вѣдь можно съ конспектомъ отвѣчать.

— А вонъ, Сумаковъ отвѣчалъ съ конспектомъ, и только девять поставили...

— Не все-ли равно?

— Экъ вы какой! А конкурсъ?

— Господа! — покрывая всѣхъ, кричитъ кто- то, — почему Бонапартъ пошелъ на сѣверъ въ долину Рейна, какъ говорилъ Мерцаловъ?

— Спросите у Попова, онъ навѣрно знаетъ.

Поповъ, самодовольно улыбаясь, разсказываетъ.

— Экъ, Поповъ, счастливый вы право человѣкъ, завистливо пищитъ Голубцовъ, — все-то вы знаете!

— Смотрите, нарѣжусь сегодня.

— Ну, будетъ острить.

Разговоры смолкаютъ: — идетъ комиссія.

Впереди съ бумагами и списками маленькій добродушный полковникъ, любимецъ всей Академіи, всегда добрый и любезный, сзади три экзаменатора —два генерала и одинъ полковникъ.

Тишина водворяется въ классѣ. Многіе блѣдны. Бонди торопливо крестится — ему отвѣчать изъ первыхъ.

— «Поручикъ Бонди, корнетъ Маляревскій, штабсъ-капитанъ Левинъ, поручикъ Бергъ» — раздѣляя по слогамъ, вызываетъ полковникъ.

Офицеры выходятъ, кланяются, берутъ билеты и расходятся по картамъ. Экзаменаторы молчатъ. Мерцаловъ особенно не въ духѣ.

Его статья «о дѣйствіи пѣхоты съ коня» раскритикована въ «Фуражирѣ» и онъ недоволенъ.

— Ну-съ, — говоритъ онъ послѣ тяжелаго десятиминутнаго молчанія, — Бонди, что у васъ?

— Походъ Александра Македонскаго въ Азію.

— Разсказывайте.

— Въ концѣ четвертаго вѣка до Рождества Христова, на далекомъ востокѣ, на развалинахъ могущественной нѣкогда Персидской монархіи, возникаетъ новое государство, богатое просвѣщеніемъ, славой, образованіемъ... Роскошь и изнѣженность персидскихъ сатраповъ, привычка къ нѣгѣ, богатство, благодаря массамъ рабовъ, отсутствіе твердыхъ жизненныхъ принциповъ, безпринципность властной распорядительности...

— Хорошо-съ. Это мы знаемъ. Языкъ не изъ сукна. Скажите въ трехъ словахъ походъ Александра — помните, въ трехъ. Можете?

— Могу, ваше превосходительство, вытягивается Бонди и откашливается.

— База — точка, — база — линія, обезпеченіе операціонныхъ линій флотомъ и полный разгромъ Персидской монархіи.

— Прекрасно. Садитесь.

Бонди кланяется и красный отъ волненія проходитъ на свое мѣсто.

— Поручикъ Голубцовъ, поручикъ Поповъ! — вызываетъ слѣдующихъ полковникъ.

У Попова сердце екаетъ, онъ торопливо крестится — этому его научила Вѣра, и выходитъ.

— Билетъ 8-й. Ваграмъ, — почтительно говоритъ онъ. Онъ подходитъ къ доскѣ, отыскиваетъ планъ Дуная. Билетъ хорошій, думаетъ онъ. И вспоминается ему, какъ они читали талантливо написанный Мерцаловымъ учебникъ.

Ваграмъ? Это тамъ, гдѣ Наполеонъ сѣлъ въ коляску съ Массеной и сказалъ что-то... Увлекательно написано! да это сказала Вѣра, а Наполеонъ что сказалъ? Не помню. Ну, да это не важно. Какъ я начну? Тогда Вѣра сидѣла въ углу у печки, а я стоялъ за самоваромъ я началъ: «никогда геній Наполеона(»)... еще деньщикъ вошелъ и помѣшалъ. Такъ и теперь начну... Потомъ о переправѣ, вскользь. Еще я Вѣру въ дождь домой провожалъ черезъ Дворцовый мостъ и мы вспоминали, какъ въ бурю и грозу шли французы... Молодцы были. И Мерцаловъ меня любитъ. Онъ вѣрно чувствуетъ, что мнѣ надо перейти. Онъ, кажется, любитъ кавалеристовъ. Ну, сейчасъ начинать надо. Нѣтъ, Голубцовъ началъ. Экъ его, тарантитъ какъ. Неужели мы сразу будемъ. Да, онъ — Молокову. Ну, Господи благослови.

— Вы готовы, Поповъ?

— Готовъ, ваше превосходительство.

«Никогда геній Наполеона не развертывался во всю ширь и мощь, какъ въ періодъ войны съ австрійцами 1809 г. Съ недавно сформированной, молодой, но уже пережившей республиканскія смуты арміей... (Экъ, Голубцовъ мѣшаетъ... что у него... царь Петръ) да, арміей, царь Наполеонъ... (»)

— Что?!

— Съ республиканской арміей царь Наполеонъ...

— Никогда не былъ царемъ! — въ негодованіи восклицаетъ Мерцаловъ.

«Я рѣжусь!» смутно мелькаетъ въ сознаніи Попова, онъ разсердился... когда онъ проводитъ рукой отъ затылка ко лбу — онъ сердится. Я пропалъ, пропала Вѣра и все, все... Все равно — застрѣлюсь...

— Виноватъ, я обмолвился, ваше превосходительство... Да... такъ вотъ... (Экъ Голубцовъ-то трещитъ, ничего не пойму) — Бонапартъ.

— Садитесь... Бонапартъ былъ 5 лѣтъ тому назадъ, а въ девятомъ году Наполеонъ былъ уже императоръ французовъ! Пора-бы знать. Садитесь.

Поповъ идетъ на мѣсто. Онъ видитъ на себѣ соболѣзнующіе взгляды товарищей, видитъ самодовольное лицо Бонди, отчаянный взглядъ Берга, и выходитъ изъ класса.

Въ залѣ его нагоняетъ Сумаковъ. — «Вамъ пять баловъ Мерцаловъ поставилъ, — говоритъ онъ ему совѣтывательнымъ тономъ — знаете, идите къ начальнику... Такъ нельзя... вы обмолвились... Что-жъ за это гнать?! Просите комиссію... Пусть безъ билета»...

Поповъ жметъ руку Сумакову, благодаритъ за что-то, машинально завязываетъ веревочкой книги, спускается, все еще сопровождаемый Сумаковымъ, съ лѣстницы и идетъ домой...

V.

Скучно, уныло дома. Свѣтъ, отражаясь отъ противуположной желтой стѣны, падаетъ на полъ блѣдными четыреугольниками.

Деньщикъ снялъ пальто.

— Переодѣться прикажете?

— Давай тужурку!..

— Вы новый сюртукъ наказывали?

— Не раз-су-ждать... Смолинъ! тужурку! Онъ снимаетъ высокіе сапоги, надѣваетъ тужурку и безъ сапогъ ложится на постель.

Царь Наполеонъ! это я могъ сказать такую глупость! A вѣдь я Ваграмъ хорошо зналъ. Войска въ кулакѣ, въ рукахъ — у эрцъ-герцога разбросаны... Да поздно... теперь все поздно... Вѣра ждетъ теперь. Я обѣщалъ ей придти. Она сегодня весь день свободна. Думали въ Лѣтній садъ пойти. Теперь и Вѣры нѣтъ у меня. Что я теперь? Опять туда на границу, въ Польшу... взводъ свой возьму! Товарищи смѣяться будутъ — «академикъ», дескать... Опять манежъ, шашечные пріемы, рубка чучелъ, словесность... Что есть солдатъ? — Солдатъ есть имя знаменитое... Глупо... Все глупо... Жениться думалъ, рапортъ написать... Вѣрины деньги у меня... Напиться — не хочу... Забыться и заснуть... И сна нѣтъ... Нѣтъ идеаловъ, нѣтъ цѣлей... А думалъ: подполковника генеральнаго штаба, маленькая квартира, мѣсто въ штабѣ, лекціи въ училищахъ, Вѣра моя хорошая, у насъ и деньги есть... Можетъ и дѣти... а теперь ничего, ничего...

Вонъ онъ Ваграмъ виситъ, проклятый... снять его... Нѣтъ, пускай виситъ....

Смолинъ входитъ.

— Чего тебѣ?

— Ваше благородіе, за обѣдомъ прикажете иттить?

— Къ чорту обѣдъ... Не надо... Не надо! да не надо...

Поповъ долго лежитъ. Онъ дремлетъ... Послѣднія ночи совсѣмъ спать не приходилось. За стѣной у студента, сосѣда бренчитъ фортепьяно и чей-то басъ поетъ «Нелюдимо наше море...»

Господи, замолчали бы! — думаетъ Поповъ и ворочается, не зная, какъ улечься.

Тихій вечеръ наступаетъ. Студентъ замолкъ. Сумерки сгущаются въ квартирѣ. Вотъ Ваграмъ стушевался въ уголку и ничего, ничего не осталось отъ него. Позвонили, или нѣтъ... Показалось такъ...

Торопливые шаги... Да... Это Вѣра...

— Милый... бѣдный, хорошій...

— Вѣра Александровна, все кончено... Я не въ Академіи больше!..

— Что, дорогой?

— Пять балловъ.

— Ты шутишь, голубчикъ...

— Нѣтъ. Вѣра Александровна... Глупо вышло!..

Вѣра, не раздѣваясь, въ черной кофтѣ съ ватто сзади, садится рядомъ на постель.

— Разсказывай, голубецъ! — она гладитъ его по головѣ и цѣлуетъ въ щеку. — Ну, родной мой?.. Что-же мы?..

Это не та Вѣра, что холодная, разсудительная приходила къ нему раньше, что по-мужски спорила съ нимъ, говорила о лекціяхъ и профессорахъ — это добрая, любящая — женщина Вѣра... Теплое, теплое чувство заполняетъ все сердце Попова, это чувство подымается высоко, охватываетъ и сжимаетъ грудь, выступаетъ на глаза слезами. И видится ему его домикъ на самой границѣ, старикъ еврей, хозяинъ, «Аманатъ», вороной конь, и Быкадоровъ, расторопный вѣстовой. А если въ этомъ домѣ будетъ Вѣра... Вѣдь свѣтло тогда будетъ, хорошо, и не надо тогда ни Ваграмовъ, ни Наполеоновъ, никого и ничего!.. Разведемъ садикъ, эскадронъ получу... Будемъ ѣздить...

Нѣтъ, не поѣдетъ со мной Вѣра, она слишкомъ петербургская...

— Вѣра... Александровна... Вѣдь я опять туда, къ себѣ въ полкъ, далеко... Бѣдно, грязно...

— Голубецъ мой... Развѣ я Академію любила! Что мнѣ твой значекъ... Ты мнѣ дорогъ — она садится ему на колѣни, обнимаетъ его, онъ прижимаетъ ее къ себѣ.

— Вѣра... вѣдь я въ строй. Эскадрономъ командовать буду.

— Ну, хорошо, голубецъ. Пускай такъ... Зачѣмъ же отчаяваться... «Мы» откомандуемъ и эскадрономъ, ну, не повезло, и Богъ съ ней съ Академіей! Зачѣмъ же плакать! Еще лучше. Свадьба скорѣе, милый мой!.. Да вѣдь я же твоя Вѣрочка, твоя и больше ничья... Зачѣмъ намъ Академія, когда мы любимъ... Счастье не въ ней!..

... «Будетъ буря!

Мы поспоримъ

И побо-рем-ся мы съ ней!»

поетъ за стѣной студентъ, а у Попова сладко, сладко становится на душѣ. Что Академія! что Ваграмъ! любовь сильнѣе всѣхъ васъ — и любовь побѣдила.

С.-Петербург. Ноябрь 1894 г.

СОФОЧКА.

Дата добавления: 2015-08-05