Записки юнкера). 4 страница

Молебенъ кончился. Батальонный франтовато сѣлъ на своего сѣраго «Гонца», раздалась команда, «пески» (такъ мы называли нашихъ музыкантовъ, старцевъ, отчетливо помнившихъ даже Севастополь) грянули веселый маршъ, и мы, сопровождаемые толпой мальчишекъ, пошли къ вокзалу.

Какъ весело идти по улицѣ! Утреннее солнце сверкаетъ на галунахъ погоновъ, на остріяхъ штыковъ. Шагъ широкій, размашистый. Голова бодро поднята къ верху, надвинутая на правую бровь безкозырка придаетъ какую-то лихость; дышешь полной грудью, а дорогой повѣряешь свои впечатлѣнія, и какъ просты, не сложны мысли въ эту минуту, когда съ ружьемъ на плечѣ идешь подъ музыку!

— Молодцами, господа! — мягкимъ басомъ говорилъ батальонный, обгоняя на «Гонцѣ» нашу роту.

— Рады стараться, ваше благородіе! — вырывается изъ сотни молодыхъ грудей, и идешь еще веселѣй, еще лучше.

Проходящіе останавливаются посмотрѣть; «экіе молодцы то наши юнкера!» слышится чье-то во сторженное восклицаніе, и хорошо, хорошо на сердцѣ. Всѣмъ, всѣмъ бы теперь простилъ, думаю я, лютому врагу и тому зла не помнилъ!..

А Софочка?!..

Вотъ два мѣсяца, какъ онъ живетъ въ ротѣ среди ста человѣкъ совершенно одиноко. Два мѣсяца никто съ нимъ не скажетъ ни одного слова. Изрѣдка кто-нибудь подойдетъ и «доложить»: «г-нъ фельдфебель, вмѣсто меня будетъ дежурить Зазерскій», фельдфебель мрачно скажетъ «хорошо» и отмѣтитъ на листкѣ нарядовъ... A послѣ переклички, вся рота гудитъ, какъ рой пчелъ: тутъ собралась компанія, кто-то разсказываетъ и дружные взрывы смѣха прерываютъ его то и дѣло; тамъ борются... на гимнастнкѣ соревнованіе силы и ловкости, а онъ одинъ сидитъ у конторки подъ лампой съ зеленымъ абажуромъ и читаетъ, читаетъ безъ конца... Послѣ экзамена тотъ же шумъ, тѣ же толки. Съ этимъ поступили несправедливо, тотъ ловко отвѣчалъ по шпаргалкѣ, одному подсказывали, другой самъ подсказывалъ; этому поставили мало, тому много. Одинъ Софочка въ сторонѣ сидитъ и пишетъ или смотритъ въ окно.

Бѣдный, бѣдный Софочка!

Но вотъ мы на вокзалѣ. Мама съ Лидіей пришли меня провожать. Особый поѣздъ поданъ на платформу. Училищный адъютантъ расчиталъ насъ по вагонамъ.

Мама съ Лидіей стояли въ сторонѣ. Неужели мнѣ не удастся съ ними попрощаться! — мелькнуло у меня въ головѣ. Горнистъ съигралъ сигналъ и мы, отомкнувъ штыки, стали входить въ вагонъ. Софочка подошелъ ко мнѣ и, не глядя на меня, сказалъ: «васъ, кажется, провожаютъ, можете остаться до сигнала на платформѣ». Я не успѣлъ его поблагодарить, какъ онъ уже отошелъ подгонять замѣшкавшихся юнкеровъ четвертаго взвода.

Я подошелъ къ Лидіи. Она была сконфужена.

— Представь, — сказала она, — я не могла тебя узнать! Вы всѣ одинаковые. Я думала — это ты, и этотъ на тебя тоже похожъ, и другой, и третій... Что тебѣ говорилъ Софочка?

Я сказалъ.

— Какой онъ «хорошій»! Представь сейчасъ его мнѣ!

— Это неудобно.

— Почему же неудобно? — живо спросила она.

Я не зналъ, что отвѣчать. Всѣ юнкера смотрѣли изъ вагоновъ на насъ, всѣ видѣли насъ, — что бы они сказали, если бы я заговорилъ съ Софочкой. — Нѣтъ, нельзя. Но не я ли только что хотѣлъ всѣмъ прощать, не я ли думалъ, что пора это все кончить, пора забыть его вину, а тутъ не хватило гражданскаго мужества при всѣхъ подойти и познакомить его съ Лидіей... Нѣтъ, нѣтъ, — это невозможно! Я не способенъ на подвиги, а это былъ бы подвигъ. Предпочесть его, всѣми отверженнаго, другимъ и только съ нимъ познакомить Лидію, на которую засматривался весь батальонъ.

— Онъ занятъ, ему не до насъ! — сказалъ я, чтобы отговориться, но Лидія поняла все, что творилось въ моей душѣ.

— Оставь, Котикъ, — сказала она, сжимая мою руку. — Ты боишься общественнаго мнѣнія. Ну, не надо. Я только думаю, что вы не правы. Софочка не доносилъ!

— Почемъ ты знаешь? — рѣзко спросилъ я, задѣтый за живое.

— По его лицу. По всему его поведенію! Съ такими глазами не доносятъ! А вспомни: кто устроилъ тебя первый разъ въ отпускъ? кто теперь тебя пустилъ ко мнѣ? Нѣтъ, Котикъ, я не настаиваю, чтобы ты съ нимъ помирился, но... но онъ не виноватъ.

Фельдфебель стоялъ на платформѣ и грустно смотрѣлъ вдаль. Что онъ думалъ? Какія минуты переживалъ онъ теперь, стоя одиноко на платформѣ, почти не смѣя войти въ вагонъ... Да и зачѣмъ ему входить?! Все равно, никто съ нимъ не заговоритъ, никто не подѣлится впечатлѣніями... Я началъ понимать его безотрадное положеніе. Одну минуту я хотѣлъ уже было взять Лидію за руку, подойти съ ней къ Софочкѣ, и заговорить, несмотря на то, что весь батальонъ смотрѣлъ на насъ. Но этотъ порывъ и остался только порывомъ. Мнѣ сейчасъ же представилось, что изъ этого выйдетъ. Я буду измѣнникомъ, скажутъ, что я заискиваю передъ фельдфебелемъ, ищу его покровительства, протекціи, быть можетъ, меня назовутъ обидными словами, пожалуй побьютъ — со мной церемониться не станутъ — я «звѣрь» (т. е. юнкеръ младшаго класса), мнѣ еще хвоста не отрубили лопатой[3]... Теперь я со всѣми хорошъ. Юнкера меня даже любятъ... Зачѣмъ, изъ за чего я буду рисковать!.. И я ничего не сдѣлалъ. Лидія какъ будто была недовольна. Она, казалось, ожидала отъ меня больше мужества, больше благородства.

Проиграли сигналъ. Я попрощался съ Лидіей и съ мамой. Мама со слезами на глазахъ растерянно мнѣ сунула въ руку десятирублевку и шепнула: «пригодится, — пиши чаще, а черезъ полторы недѣли я буду въ Дудергофѣ»... Мы поцѣловались... и поѣздъ протяжно свистнулъ, фельдфебель недовольно крикнулъ «скорѣе» и мы тронулись.

Я долго видѣлъ, какъ мама махала платкомъ и утирала имъ слезы... Чего она, думалъ я, не надолго же; а мое сердце тоже сжималось, мнѣ было грустно. Юнкера обступили меня, разспрашивали про Лидію, справлялись, не сестра-ли она — я сказалъ, что сестра — все равно, имъ не понять нашихъ отношений.

Фельдфебельское «скорѣе» снова вооружило меня противъ него. Я опять сталъ оправдываться передъ собой, но въ глубинѣ шевелилось что то новое, затронутое Лидіей.

IX.

Первую половину лагеря мы проводимъ на съемкахъ. Сначала полторы недѣли заняты инструментальной съемкой по двое на одномъ планшетѣ, потомъ глазомѣрной. Въ товарищи мнѣ дали юнкера Дальгрена, добродушнаго чухонца, ни когда не «изводящагося», разсудительнаго, терпѣливаго и отличнаго чертежника. Надо отдать справедливость: черченіе у меня хромало, а ситуація положительно не давалась. Мы рѣшили дѣлить трудъ пополамъ. Пока я угломѣрными приборами измѣряю высоты холмовъ, разстояніе между точками, Дальгренъ можетъ флегматично курить, но зато вечеромъ онъ обязанъ вычерчивать нашъ планъ. Работа сразу меня увлекла. Наша партія изъ 12 человѣкъ попала къ молодому симпатичному капитану генеральнаго штаба — Сачкову. Сачковъ превосходно объяснялъ, обращался съ нами крайне деликатно и съумѣлъ вложить въ съемку душу. Мнѣ ужасно нравилось повѣрять свой планъ съ мѣстностью, и я съ наслажденіемъ замѣчалъ, какъ съ помощью самыхъ простыхъ геометрическихъ построеній и разсчетовъ мѣстность точно и вѣрно получалась на планѣ.

Съ 7-ми часовъ утра и до 4-хъ, до самаго обѣда шатались мы по окрестностямъ Краснаго Села, наѣдались конфектъ и бутербродовъ у «шакаловъ», цѣлой стаей бродившихъ по съемочнымъ участкамъ, возвращались къ обѣду безъ ногъ, запыленные, покрытые густымъ, темнымъ загаромъ. Послѣ обѣда идутъ разговоры, шумъ, крики, поютъ хоромъ пѣсни, бѣгаютъ на гигантскихъ шагахъ, играютъ въ кегли, въ лапту — свобода полная. Старшій классъ ходилъ на глазомѣрную съемку, имѣлъ участки нерѣдко за восемь верстъ отъ училищныхъ бараковъ, и былъ совсѣмъ на волѣ. То и дѣло возвращались юнкера съ «добычей». Сегодня принесли молодого зайца — въ ротѣ всеобщая радость. Заботятся о немъ, какъ объ ребенкѣ, Машенька беретъ его подъ свое покровительство. За ужиномъ ротный артельщикъ приносить нарочно разогрѣтаго молока, складываются купить салату. Ночью зайца укутываютъ одѣяломъ, дневальному вмѣняютъ въ обязанность смотрѣть, чтобъ онъ не убѣжалъ; на завтра — заяцъ забытъ. Во второмъ взводѣ принесли векшу. Она быстро освоивается съ новымъ мѣстомъ, бойко бѣгаетъ по стропиламъ барака, принимаетъ изъ рукъ хлѣбъ, заяцъ остается при одномъ своемъ покровителѣ; а тамъ достали ворону, да еще заказали чухонскому мальчику живую сову за двугривенный. «Мы на дачѣ — отдыхаемъ», говорятъ въ ротѣ. «Дачникъ» — становится нарицательнымъ юнкера...

Мы съ Дальгреномъ съемку кончили ранѣе времени и отдѣлали ее на совѣсть. Капитанъ нашъ остался доволенъ работой и разрѣшилъ два дня гулять — осмотрѣть окрестности. Меня манилъ Дудергофъ. Мама и Лидія были тамъ въ Царицынской долинѣ и побывать у нихъ мнѣ очень хотѣлось.

Лидія приняла меня не такъ, какъ я ожидалъ. Она много разспрашивала про Софочку, восхищалась его ростомъ, сложеніемъ, говорила, что она увѣрена, что онъ не доносилъ ротному командиру, что онъ благородная, не понятая натура, какихъ мало на свѣтѣ, что остальные юнкера благодаря своей пошлости и грубости не могутъ его понять.

Я смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ. —Господи, — думалъ я, уже не влюблена-ли она въ него.

Потомъ она укоряла меня въ отсутствіи храбрости за то, что я, боясь мнѣнія роты, не познакомилъ ея съ нимъ. — Если ты меня не познакомишь, я сама съ нимъ познакомлюсь! — рѣшительно сказала она. — Я глядѣлъ на нее съ изумленіемъ. Боже мой! неужели это моя Лидочка: Откуда это у ней, съ чего?

— Что съ нимъ (я понялъ, она говорила про Софочку) все еще не разговариваютъ, все тиранятъ бѣднаго мальчика?

— Мальчика, — подумалъ я, — Софочка, который свободно можетъ оставить меня безъ отпуска, или нарядить на лишнее дневальство — и вдругъ онъ «мальчикъ»!

— Теперь на съемкахъ, вообще, всѣ заняты, — уклончиво отвѣтилъ я.

— Когда старшій курсъ возвращается со съемокъ?

— Къ обѣду, въ четыре часа.

— И до одиннадцати что же вы дѣлаете?

— Чертимъ, — еще неопредѣленнѣе сказалъ я.

— Не все же время вы чертите?

— Разговариваемъ, играемъ, поемъ, — недовольно разсказывалъ я. Во мнѣ зарождалась ревность.

— А онъ что?

— Онъ бродитъ гдѣ-нибудь надъ оврагомъ: думаетъ, пишетъ что-то. Онъ вѣдь у насъ «умный», — повторилъ я глупую фразу, слышанную въ партии Озерина.

— Костя, — сказала она, подумавъ немного, — зачѣмъ ты такъ говоришь. Я чую сердцемъ своимъ, что тутъ не то. Тутъ драма, страшная драма, которой вы понять никакъ не можете. Подумай, онъ одинокъ среди сотни своихъ однолѣтокъ. У него такіе же интересы, какъ у васъ, онъ также живетъ — и онъ не можетъ поговорить ни съ кѣмъ. Знаешь, это нравственное одиночество, къ которому вы его присудили, тяжелее настоящаго. Вѣдь онъ испытываетъ муки Тантала!

— Э, думалъ я, — женская логика! но... Но тамъ, дальше, какой то голосъ говорилъ, что она права, что тутъ что-то нехорошее...

— Такъ познакомишь меня съ нимъ?! — сказала Лидочка, прощаясь со мной.

— Не знаю.

Какъ я ее познакомлю! Вести его къ намъ мнѣ казалось немыслимымъ. Неужели же въ самомъ дѣлѣ мнѣ подойти къ нему и сказать: «господинъ фельдфебель, Лидія Ѳедоровна Желѣзнова хочетъ съ вами познакомиться»... нѣтъ, глупо и глупо — тысячу разъ глупо! Это знакомство невозможно! Я скажу это прямо Лидіи и она пойметъ, вѣдь не ребенокъ же она. Нельзя дѣлать все, что хочется, разсуждалъ я.

Съемка приходила къ концу. Я рѣшалъ послѣднюю свою задачу. Времени у меня было много и я хотѣлъ заглянуть къ «нашимъ». Я не былъ у Лидіи съ того раза — цѣлыхъ пять дней — это для меня много. Ея просьбы о Софочкѣ, заступничество за него оставили во мнѣ тяжелое впечатлѣніе. Я чувствовалъ себя виноватымъ и уличеннымъ, мнѣ хотѣлось бы оправдаться, но оправданій не было.

Въ этотъ послѣдній день моей съемки погода была восхитительная. По блѣдно-синему небу медленно ползли барашки, дали развертывались далеко, далеко. И что за дали! Съ вершины Дудергофа словно на планѣ показывалась мѣстность. Большое озеро, какъ хорошо отшлифованное зеркало, сверкало, отражая солнечные лучи, за нимъ рядъ маленькихъ карточныхъ домиковъ — бараки авангарднаго лагеря, а тамъ дальше безконечное военное поле. Оно все живетъ въ этотъ утренній часъ. Вонъ облако пыли быстро передвигается съ мѣста на мѣсто — это учится кавалерія. Вотъ стойка маленькихъ дымковъ вылетѣла сразу — пѣхота дала залпъ, а въ цѣпи нѣтъ-нѣтъ да и выбѣжитъ одинъ дымокъ, за нимъ другой, третій... Вотъ большой клубъ дыма плавно выкатился на воздухъ и растаялъ, засверкавъ на воздухѣ розоватыми тонами. Проходитъ несколько секундъ и звукъ пушечнаго выстрѣла долетаетъ до меня. Мнѣ кажется, что я слышу и мѣрный шагъ пѣхоты, и топотъ конницы, и звуки рожковъ, и трескъ барабановъ, и командные крики... я отрываю бинокль и смотрю передъ собой. Какъ тихо, мирно, спокойно вокругъ. Кажется, будто слышишь, какъ трава растетъ, какъ былинка съ былинкой шепчется... Муравей взвалилъ на себя соломенку и тащитъ куда-то съ дѣловымъ видомъ, большой жукъ набѣжалъ на меня и вдругъ остановился и повелъ усами — пріятель я или непріятель?.. А солнце сверху такъ и грѣетъ, такъ и печетъ! «Боже мой! какъ хорошъ Твой міръ!» восклицаю я и, умиленный этой близостью къ природѣ, общеніемъ съ нею, я иду къ маминой дачѣ...

На скамейкѣ мостика лежитъ брошенная раскрытая папка съ компасомъ — старшаго курса. Владѣльца ея не видать. — Кто бы могъ быть у насъ? — мелькаетъ у меня въ головѣ. Я вхожу на мостикъ. Чертежъ сдѣланъ превосходно. Въ углу надпись: фельдфебеля первой роты Земскова.

Я чувствую, какъ кровь приливаетъ къ моей головѣ. Софочка у насъ. Какимъ образомъ, какими судьбами?! Навѣрно Лидія...

Прослѣдить, узнать, подслушать... но вѣдь это подло! Я стою въ раздумьи. Время проходитъ. Сейчасъ онъ можетъ уйти, и я не узнаю, что они говорили, не узнаю, зачѣмъ здѣсь былъ Софочка, по какому праву? Кто же его знаетъ?!

Они навѣрно на балконѣ, или въ бесѣдкѣ! Это любимыя мѣста Лидіи. Господи! какая она сумасшедшая. Ну, можно ли такъ дѣлать, ужъ лучше бы я самъ его представилъ. И она одна, это, какъ всегда, когда маму нужно — ея нѣтъ. А онъ... Что онъ за человѣкъ, такъ то, внѣ роты, никто его не знаетъ...

Такъ разсуждая, я крался мимо высокихъ деревьевъ и большихъ кустовъ сирени черезъ садикъ къ дачѣ. Голоса доносились изъ маленькой бесѣдки, заросшей со всѣхъ сторонъ кустами. Я пошелъ туда. Это подло подслушивать — рѣшилъ я въ умѣ, но пошелъ, потому что тутъ было не одно любопытство, тутъ была страшная ревность. А на что не можетъ подвинуть ревность?!

Я притаился за бесѣдкой. Ни его, ни ея мнѣ не было видно, но каждое слово, каждый звукъ доходили до меня съ полной отчетливостью.

— Вы первая... — говорилъ голосомъ полнымъ слезъ Софочка, — вы первая, что со мной заговорили, какъ съ человѣкомъ... Мнѣ тяжело сносить это, но еще тяжелѣе сознавать, что вѣдь они считаютъ меня подлецомъ, считаютъ, что я, спокойно просмотрѣвши всю ихъ комедію, пошелъ и доложилъ ротному командиру. Какъ нелѣпо это все!..

Онъ долго молчалъ и слышно было только, какъ изрѣдка онъ всхлипывалъ, а она говорила: — Ну, полноте, Николай Петровичъ, ну, оставьте это. — Дать вамъ воды? Успокойтесь!

— Это глупо, что я плачу, — прерывающимся голосомъ сказалъ фельдфебель, — но право, такъ тяжело, тяжело... просто, если-бъ не мать, тамъ на Дону — пулю-бы въ лобъ... и не надо больше жить... чѣмъ такъ... И изъ-за какого пустяка я страдаю... Нѣтъ, это упрямство только. Я знаю — сказалъ Плѣшковъ каптенармусъ, больше никто. Онъ всегда все говоритъ капитану. А они... Будто я способенъ на подлость! Точно я за нихъ всегда не хлопоталъ. Больше полъ-роты въ отпускъ съ ночевкой ходятъ... Тогда, послѣ этого... рота и двухъ недѣль безъ отпуска не сидѣла... сколько труда, униженія было уломать батальоннаго. «Они не поймутъ — напрасно дѣлаете» — говорилъ онъ мнѣ, — и выходитъ — что-же — онъ правъ... Да, да, правъ... Я думалъ — передъ исповѣдью... — хоть бы одинъ... они мнѣ и младшій курсъ испортили... Будто и нѣтъ ни у кого сердца... На Пасху... думалъ похристосоваться... Никто. Никто. Мнѣ и въ отпускъ ходить некуда — я одинъ... Одинъ... Что я не жалуюсь, они и думаютъ — легко. Я гордъ, я не буду жаловаться...

— Николай Петровичъ, я съ перваго раза не повѣрила, что это вы доложили. Мнѣ Костя все разсказывалъ. Онъ тоже былъ на вашей сторонѣ. Только одинъ въ полѣ не воинъ. Онъ же и младшаго класса.

— Лидія Ѳедоровна, да развѣ я виню кого нибудь. Сохрани меня Богъ и помилуй... Стеченіе обстоятельствъ... Трудно побывать въ чужой шкурѣ, а въ моей особенно...

— Николай Петровичъ, но я увѣрена — это кончится. Вы знаете, уже и имъ тяжело навѣрно...

— Имъ-то что... я имъ не нуженъ. Я для нихъ палка — ударитъ, когда надо — и все... Забудьте только ради Бога все, что я вамъ говорилъ... Все это странно вышло. Съемка, — вы подошли, сами заговорили со мной... Такъ просто, ясно... Хотѣли утѣшить... Я даже не знаю хорошенько, кто вы... И вдругъ, я все вамъ разсказываю, такъ, сразу. Кто вы мнѣ?..

— Кто? — тронутымъ голосомъ сказала Лидія — я вашъ другъ, и больше вамъ ничего не надо!

Слезы душили меня. Лидія, Лидочка, хорошая моя, — шепталъ я... — Какая ты прелесть... Я узнавалъ фельдфебеля въ новомъ свѣтѣ. Вотъ онъ какой! Но оставаться долѣе было неблагоразумно. Земсковъ уже прощался; каждую минуту я могъ быть пойманъ на мѣстѣ преступленія. Я осторожно вышелъ изъ засады и побрелъ къ училищу.

Всю дорогу я размышлялъ. Сказалъ Плѣшковъ — это такъ и должно было быть, и фельдфебель страдалъ понапрасну. Мои разсказы про всю эту исторію тронули Лидію, поступокъ Софочки на станціи при отправленіи въ лагерь докончилъ ея расположение къ невинному страдальцу — и вотъ въ результатѣ желаніе помочь своему ближнему. Какъ я узнавалъ здѣсь Лидію! Она долго колебалась, прежде чѣмъ рѣшиться на это, просила меня помочь ей, представить ей Софочку — я отказался, она рѣшилась сама... У ней такое чуткое сердце, такое умѣнье говорить по душѣ, что вотъ Софочка плачетъ.

Думалъ-ли я, думалъ-ли когда кто въ ротѣ, что Софочка можетъ, что онъ способенъ плакать... Полагаю, что никто этого вообразить не могъ, — а между тѣмъ — я свидѣтель...

Этотъ день я наблюдалъ Софочку и за обѣденнымъ столомъ и вечеромъ.

Онъ былъ такой-же, какъ всегда. Такъ-же задумчивъ, серьезенъ, требователенъ... Такъ-же грустно ходилъ онъ взадъ и впередъ по дорожкѣ надъ оврагомъ передъ перекличкой. Мнѣ хотѣлось что-нибудь сдѣлать для него, подойти, заговорить. Но всякій разъ, встрѣчая его холодный, сосредоточенный взглядъ — я откладывалъ свое намѣреніе. Вотъ, — думалъ я, — онъ пройдетъ до столба и повернетъ назадъ, тогда я къ нему подойду. Но онъ проходилъ назадъ, а я все не трогался съ мѣста, онъ достигалъ опять столба, а я стоялъ и ждалъ чего-то.

Барабанщикъ пробилъ повѣстку къ зарѣ. Надо было строиться на перекличку.

День догоралъ. Солнце уже сѣло за лабораторную рощу, и красный закатъ кровавымъ отблескомъ ложился на пустынное военное поле. Легкой дымкой тумана подернуто оно.

Лагерь засыпаетъ и какъ огромное животное еще ворочается и этотъ шорохъ доносится до насъ. Шумные крики игръ у кегельбана смолкли. На передней линейкѣ тишина. Фельдфебель быстро перекликаетъ юнкеровъ. Я! Я-о! Я-пъ! — разнообразно отвѣчаютъ изъ строя. Вотъ послѣдняя фамилія произнесена. Мы стоимъ вольно. Большинство усиленно лущитъ сѣмечки — модное лакомство въ лагерѣ.

И вдругъ на блѣдномъ небѣ взвилась сигнальная ракета и съ трескомъ лопнула въ воздухѣ. И сейчасъ-же по всему лагерю зарокотали барабаны. Кавалерійская труба затянула свою пѣвучую зорю, рожки, одинъ перебивая другой, словно торопятся другъ друга обогнать. Тысячи головъ обнажились. И подъ открытымъ небомъ раздались торжественные звуки «Отче нашъ».

«И остави намъ долги наша, яко-же и мы оставляемъ должникомъ нашимъ» — поетъ рота, а впереди съ непокрытой головой стоитъ фельдфебель, съ испитымъ загорѣлымъ лицомъ, съ ввалившимися отъ страданія глазами — мы всѣ должники передъ нимъ и не думаемъ объ этомъ... Чувство любви наполняетъ мое сердце. Я вспоминаю Лидію и подслушанное сегодня объясненіе... Неужели эти минуты пройдутъ такъ просто и безрезультатно!

— «Накройсь» — командуетъ фельдфебель — «разойтись!»

И онъ идетъ, какъ всегда поспѣшно, въ баракъ, опустивъ голову, ни на кого не глядя. На крылечкѣ барака толпа. Тутъ Озеринъ, Штернъ, Парковъ, Акимовъ...

— Господа! дорогу господину фельдфебелю! — иронически почтительно говорить Озеринъ и расталкиваетъ юнкеровъ.

«Теперь», — говорю я самъ себѣ и выступаю впередъ.

— Николай Петровичъ! — говорю я не своимъ голосомъ и чувствую, что густо краснѣю; всѣ на меня смотрятъ съ недоумѣніемъ. Разговоры стихаютъ. Всѣ ждутъ напряженно, что то выйдетъ. Озеринъ ядовито смотритъ на насъ. Софочка поднялъ глаза. «Это еще что?» — казалось, говорятъ они.

— Николай Петровичъ! — повторяю я и чувствую, какъ дрожатъ мои колѣни, — простите! Мы сильно виноваты передъ вами! Тогда донесъ ротному командиру каптенармусъ Плѣшковъ... Я это узналъ случайно сегодня... Простите, я виноватъ передъ вами... Слезы душатъ меня. Софочка жметъ мнѣ руку и уговариваетъ успокоиться.

Кругомъ раздается шумъ. Озеринъ иронически смѣясь говорить: это еще что за комедія! Но Парковъ, Штернъ и еще многіе слѣдуютъ моему примѣру. Въ ротѣ шумъ. Партія фельдфебеля восторжествовала.

Черезъ полъ-часа въ чайной, въ лейбъ-чайной компаніи за отдѣльнымъ столомъ сидимъ я, Софочка, Штернъ и Парковъ. Оживленіе полное. Софочка, блестя глазами, допытывался, откуда я узналъ, что донесъ Плѣшковъ.

— Ну, это моя тайна! — говорю я — но по глазамъ его вижу, что онъ думаетъ на Лидію...

Эту ночь я долго не могу заснуть. Я чувствую, что я сдѣлалъ хорошее дѣло, но совѣсть меня упрекаетъ. Внутренній голосъ говоритъ, что это давно надо было сдѣлать и что я бы это не сдѣлалъ, если бы не Лидія и ея объяснение съ фельдфебелемъ. Первое столкновеніе съ людьми прошло удачно, я начинаю понимать юнкеровъ, ихъ странныя, скрытныя души, готовыя пойти за всякимъ, кто ихъ повлечетъ за собою. Вчера шли за Озеринымъ, сегодня увлеклись мной. Что-то будетъ дальше? Цѣлая жизнь встаетъ передо мной, пугая своей таинственной неизвестностью. Больше года остается пробыть въ училищныхъ стѣнахъ; много разъ ошибешься въ своихъ осужденіяхъ, да Богъ дастъ, этотъ первый урокъ принесетъ свои плоды и такъ я больше не обманусь!

А тамъ — за стѣнами училища? Да, страшно... Страшно жить... Но вѣдь страшно такимъ бездомнымъ, какъ Земсковъ — a мнѣ съ мамой, съ Лидіей... Я всегда найду помощь и поддержку въ семьѣ. И, успокоенный этой мыслью, я засыпаю.

Дата добавления: 2015-08-05