Записки юнкера). 2 страница

III.

Дома меня ждали, ждали, да и ждать перестали. Я не буду описывать радости первыхъ моментовъ встрѣчи, мамины слезы, ахи и охи тетушки, когда я разсказывалъ всѣ перипетіи моей борьбы (такъ я называлъ тогда свои отношенія къ Софочкѣ) съ фельдфебелемъ; меня жалѣли, и любовались, и грустили, глядя на мой подтянутый ремнемъ солдатскій мундиръ, находили, что я возмужалъ и похорошѣлъ. Тетушка усмотрѣла у меня надъ верхней губой проблески усовъ, какъ-бы усы въ проектѣ, чѣмъ очень мнѣ польстила. Лидія не сводила съ меня восторженнаго взгляда — я боялся смотрѣть на нее, боялся, что, взглянувши разъ, я не буду болѣе въ состояніи оторваться отъ этого милаго лица. Я ждалъ конца чая, когда мама и тетя уйдутъ къ себѣ, и я останусь одинъ съ Лидіей.

Странныя отношенія у меня къ Лидіи. Лидія мнѣ не родственница. Она дочь нашего сосѣда по имѣнію, — моряка. Матери у ней нѣтъ, отецъ всегда гдѣ-нибудь въ плаваніи и Лидочка съ 10 лѣтъ живетъ въ нашемъ домѣ, ходитъ въ гимназію — и мы дѣлились другъ съ другомъ всѣми гимназическими радостями и горемъ. Мы всегда по братски цѣловались, но сегодня она вспыхнула, увидѣвъ меня, и только пожала мнѣ руку. Всѣ это замѣтили, но никто ничего не сказалъ. Лидія не застѣнчива и не робка, но страшно обидчива. Она смѣло пойдетъ одна по улицамъ, но если кто къ ней пристанетъ, она разрыдается. Въ ней столько нѣжности, чуткости, сердца, что право хватило-бы на десять другихъ женщинъ. Меня она любитъ «любовью брата и можетъ быть еще сильнѣй». Лидія не красива, она прекрасна. Въ ней все такъ нѣжно, хрупко и граціозно, что на нее нельзя не залюбоваться...

За чаемъ сегодня сидѣли особенно долго. Мама и тетя, казалось, не хотѣли со мною разстаться. Часу въ одиннадцатомъ мы разошлись и я пошелъ съ Лидіей въ маленькую гостиную, гдѣ было очень уютное мѣсто подъ широкими и раскидистыми пальмами за красивымъ трельяжемъ изъ искусственныхъ цвѣтовъ. Я взялъ ея руку, она не отнимала — я поцѣловалъ ее, она кротко посмотрѣла на меня.

— Лидія, отчего мы не поцѣловались теперь?

— Теперь этого не надо. Мы уже не дѣти, посмотрите на себя въ зеркало — какой вы. Вы уже взрослый, и я не ребенокъ.

Я не выпускалъ ея руки.

— Лидія, вы меня любите? — тихо спросилъ я.

Она до боли сжала мою руку и, опустивъ глаза, спросила: — что вы понимаете подъ любовью?

Я не зналъ, что отвѣчать.

— Любить... — проговорилъ я — это быть всегда вмѣстѣ, цѣловаться, жить другъ для друга, чтобы дыханіе одного было собственностью другаго чтобы все было общее, пополамъ и безъ обиды... Ходить гулять вмѣстѣ, слушать соловья, кататься на лодкѣ, бродить по лѣсамъ, а зимою, обнявшись, у камина читать хорошія книжки...

Лидія кротко улыбалась.

— Нѣтъ, котикъ, — покачала она головой, — это называется не любовью, а праздностью. Любовь — есть радость труда... Вы не понимаете меня, я объясню: вы любите женщину и женщина васъ любить; вы на военной службѣ, у васъ занятія въ полку, ротныя ученья, тамъ, вечеромъ отчетность, задачи, чертежи, планы, — ну, какъ у дяди Левы. Вамъ подчасъ тяжело отъ такой жизни. Въ головѣ поднимается сумбуръ отъ вѣчной сутолоки и хлопотъ. Вотъ тутъ-то и должна васъ выручать женщина. Она утромъ встанетъ вместе съ вами, приласкаетъ; прямо, хоть погладитъ по головѣ, или поцѣлуетъ, потомь вмѣстѣ напьетесь чаю, она одѣнетъ, проводитъ мужа, а сама дома все приберетъ; мужъ вернется — его разсказъ ей интересенъ. Ей всѣ милы, кто милъ ея мужу. Oна съ радостью выслушаетъ разсказъ и про фельдфебеля Шимакина, и про ротную собаку, и подчасъ даже дастъ благоразумный совѣтъ. Мужу грустно, она подсядетъ къ нему, выпытаетъ у него причину грусти и, сколько можно, утѣшитъ его. Вотъ это и есть любовь, когда женщина своей работой, своимъ участіемъ, своимъ сердцемъ скрадываетъ непріятности труда мужчины.

— Все это, сознайся, Лидія, не ты говоришь. Тебя такъ научили и ты только повторяешь чужія слова.

Лидія вспыхнула.

— Но вѣдь это правда. Нельзя же всегда цѣловаться. Есть и другія обязанности.

— И я ихъ несу. Вѣдь страдалъ же я по тебѣ, Лидочка, цѣлую недѣлю, выслушивалъ выговоры, маршировалъ, дѣлалъ повороты, слушалъ лекціи, тактику, фортификацію, артиллерію, химію, механику и все это, думая только о тебѣ. Неужели, Лидочка, теперь я не могу тебя поцѣловать?

— Нѣтъ! — сказала она твердо, но глазки ея блестѣли и маленькій язычекъ облизывалъ губки.

Я взялъ ее за талію — она не сопротивлялась. Поцѣлуй былъ дольше обыкновеннаго. Въ немъ было что-то особенное, не то, что раньше, когда мы цѣловались при другихъ, какъ братъ съ сестрой. Она, вся вдругъ зардѣвшаяся, отшатнулась отъ меня и строго погрозила пальчикомъ.

— Слушай, котикъ, чтобы никогда, никогда этого не было. Этого не надо, это не хорошо. Я буду плакать иначе! Ну, разсказывай что-нибудь про училище... Что такое тактика? — живо спросила она, и опять лицо ея приняло прежнее бойкое выраженіе и смущеніе сошло съ него.

— Видишь-ли... — и вдругъ вся первая лекція полковника Сидорова встала въ моей памяти, — достигнуть цѣли войны съ наименьшими затратами силъ, денегъ и времени — задача военнаго искусства. Для этого нужно обученное и вооруженное войско. Устройствомъ этого войска, сборомъ его — занимается военная администрация; собравши войско, надо его вооружить — изслѣдованіемъ свойствъ оружія занята артиллерія; далѣе сражаться приходится на местности — изученіемъ мѣстности и съемкой плановъ занята топографія; когда мы слабѣе, то ищемъ спасенія за укрѣпленіями — какъ ихъ строить, учитъ фортификація... И вотъ войско готово. Но тому, кто имъ будетъ командовать, надо же знать его свойства, на что годна пѣхота, кавалерія или артиллерія, гдѣ что употребить — вотъ этому-то и учитъ тактика! — хвастливо улыбаясь, докончилъ я свою маленькую лекцію.

Лидія грустно смотрѣла на меня.

— Какъ все вытекаетъ одно изъ другого! — тихо сказала она. — Я и не знала этого.

— О, это еще не все, — воскликнулъ я, — еще военная статистика, стратегія, военная исторія...

— И все это учитъ, какъ убивать, ранить и мучить солдатъ?

— Ахъ, нѣтъ. Не убивать, а вывести изъ строя, ослабить непріятеля!

— А вы не думаете, что у непріятеля тоже могутъ быть сестры, жены, дѣти, матери?...

— Но, Лидочка, это же законъ природы... война. Она всегда была.

— Да, грустный «законъ природы», если это только законъ. Ну, ты только оставайся у меня хорошимъ, добрымъ, милымъ! — и вдругъ она взяла и погладила меня по гладко остриженнымъ волосамъ, нагнула мою голову къ своей груди и порывисто поцѣловала меня въ лобъ.

— Пора спать. Прощай. Второй часъ!..

И она, словно стыдясь своего поступка, быстро ушла отъ меня.

Я былъ словно опьяненъ ея поцѣлуемъ. Когда я растянулся на мягкой постели, первый разъ послѣ казеннаго соломеннаго тюфяка, все закружилось передо мной. Я чувствовалъ только одно, что высокое голенище не жметъ больше ногу, тяжелый сапогъ не утомляетъ ее, что завтра утромъ меня не будетъ будить барабанъ, и что я могу спать сколько хочу. Лобъ на мѣстѣ поцѣлуя горѣлъ и пріятное ощущеніе «ея» губъ оставалось на немъ. Я сознавалъ, что я влюбленъ въ Лидію и что я свободенъ. Да — свободенъ до одиннадцати часовъ вечера.

Воскресенье быстро прошло. Днемъ мы ходили гулять съ Лидіей вдвоемъ. Я исправно «козырялъ», разсказывалъ ей про всѣхъ «нашихъ» — Софочку, Краснянскаго, Вальтера, Паркова и Штерна. Она рѣшила, что Софочка — скверный человѣкъ; а впрочемъ, — добавила она, — я его не пойму. Вѣдь онъ же устроилъ тебѣ отпускъ? — и мы задумались. Краснянскій, по ея словамъ, «сама прелесть», Парковъ и Штернъ хорошіе молодые люди.

Боясь опоздать, я вышелъ изъ дому въ половине десятаго. Всѣ за мной ухаживали и одѣвали меня; оправляли складки на шинели, разглаживали ее... Извощика я торопилъ и пріѣхалъ чуть не первымъ въ училище за часъ до конца отпуска.

Сонный дежурный офицеръ сидѣлъ въ своей комнатѣ, облокотясь надъ скомканной газетой. Пока я выговаривалъ формулу: «честь имѣю явиться, изъ отпуска прибылъ», онъ осматривалъ меня мутными глазами, потомъ, принявъ билетъ, сказалъ «ступайте!» и опять уткнулся въ газету.

Рота была почти пуста. У самаго входа надъ конторкой задумчиво сидѣлъ фельдфебель. Предъ нимъ лежала раскрытая французская книга.

— Господинъ фельдфебель, — сказалъ я, — честь имѣю явиться, изъ отпуска прибылъ, — онъ поднялъ голову, посмотрѣлъ, не видя меня, это замѣтно было по выраженію глазъ, и сказалъ: — явитесь дежурному по ротѣ, онъ васъ отмѣтитъ.

— Господинъ фельдфебель, — робко, запинаясь, началъ я, — я не успѣлъ васъ поблагодарить за отпускъ. Очень, очень вамъ благодаренъ...

— А... — протянулъ онъ, — не стоитъ! — и уткнулся въ книгу.

Рота сбиралась по немногу. Било одиннадцать часовъ. Дежурный уговаривалъ ложиться и прекратить разговоры. Но его мало слушали, всѣмъ хотѣлось подѣлиться впечатлѣніями перваго отпуска. Я хотѣлъ разсказать кому-нибудь свою тайну, про любовь къ Лидіи; но не зналъ, кому ее довѣрить: Краснянскому, или Штерну. Краснянскій — боялся я — проболтается, а Штернъ былъ все-таки начальство и занимать его пустяками было какъ-то совѣстно. Было половина двѣнадцатаго, а разговоры все не прекращались. Тогда поднялся фельдфебель со своего мѣста и прошелъ вдоль по ротѣ. При его приближеніи разговоры стихали — развѣ кто прошепчетъ: — Софочка... Софка-Помпонъ! — Въ одномъ мѣстѣ двое продолжали шептаться. Софочка остановился. — Господа, — тихо, но внятно, отчеканивая каждое слово, сказалъ онъ, — неужели вамъ отдѣльно повторять мое приказаніе. Вы своимъ разговоромъ другимъ спать мѣшаете. — И онъ отошелъ отъ говорившихъ. «Дуракъ!» довольно явственно раздалось въ воздухѣ, — два, три юнкера нарочно громко фыркнули и все смолкло. Софочка подошелъ къ своей постели и не спѣша сталъ раздѣваться...

IV.

Къ намъ назначили новаго нѣмца. Herr Vaterland, старикъ въ очкахъ и съ краснымъ носомъ. Его лекція была первой послѣ сна. Юнкера на ней додремивали недоспанное, чертили топографическія работы, или рѣшали тактическія задачи, кое-кто готовился къ репетиціи, а кто просто читалъ книгу, взятую изъ библіотеки. Два, три юнкера были отвѣтчиками за весь классъ и съ ними несчастный Фатерландъ возился до пота. Кричалъ, вразумлялъ ихъ, грозилъ жаловаться ротнымъ командирамъ, помощнику инспектора классовъ, но козлы отпущенія оставались нѣмы, какъ рыбы, a дѣло кончалось тѣмъ, что онъ переводилъ самъ, ставилъ девятки и уходилъ. Такое мягкосердечіе происходило оттого, что четвертая часть класса знала довѣрчивость Фатерланда и доказала ему, что въ первой ротѣ самый маленькій баллъ — девять и меньше ставить нельзя. Фатерландъ не зналъ, вѣрить или не вѣрить, но спросить у высшаго начальства онъ не рисковалъ, боясь попасть въ просакъ и оказаться неумѣлымъ педагогомъ. Входя, онъ потиралъ свои большія жилистыя красныя руки, выслушивалъ рапортъ дежурнаго по отдѣленію и, взявши отъ «старшаго» списокъ, вызывалъ перваго попавшагося.

— «Онъ» дежурный по лазарету! — басомъ отвѣчалъ вызываемый.

Фатерландъ вызывалъ слѣдующаго.

— Въ караулѣ, — коротко говорилъ тотъ; Фатерландъ шелъ далѣе — «на кухнѣ» и т. д. Наконецъ, Фатерландъ возмущался: — старшій! — кричалъ онъ, —сколько по списку?

— Тридцать два юнкера, ваше высокопревосходительство, — почтительно говорилъ старшій, — первый ученикъ въ ротѣ и строилъ такое святое лицо, что всѣ закатывались со смѣху.

— A налицо? — смягченный титуломъ, спрашивалъ Фатерландъ.

— Всѣ на лицо, ваше превосходительство, — также почтительно отвѣчалъ тотъ.

— Какъ всѣ на лицо! — багровѣлъ нѣмецъ, — тотъ въ караулѣ, этотъ на кухнѣ — больше пол класса нѣтъ. Я жаловаться буду!

— Это недоразумѣніе, — кричали съ задней скамейки.

— Хорошо недоразумѣніе! — кипятился Фатерландъ, — потрудитесь отвѣчать вы, и онъ тыкалъ перомъ перваго попавшагося юнкера, углубленнаго въ атласъ тактическихъ чертежей.

— Онъ католикъ, — отвѣчалъ за него сосѣдъ.

— Что-жъ такое? — изумлялся нѣмецъ, но вытягивалъ другого.

Нехотя, въ развалку, выходила жертва на середину класса и всѣ успокаивались. Жертва по складамъ, съ сильнымъ акцентомъ разбирала текстъ: «Дихтеръ небель-бедекте-таль ундъ хохенъ»... — бормоталъ юнкеръ.

— Ну, — уже спокойно говорилъ Фатерландъ, —ну... скорѣе.

Отвѣчавшій сосредоточенно смотрѣлъ передъ собой.

— Ну... Dichter — ну, что же такое?

— Писатель! — рѣшительно говорилъ юнкеръ.

— Ахъ, нѣтъ! совсѣмъ не то! — ну, густой... Ну, далѣе — туманъ... Ну, bedeckte — покрывалъ... Ахъ, такъ нельзя...

Отвѣчавшій покорно складывалъ книгу и кротко смотрѣлъ на Фатерланда, а классъ усиленно занимался «своимъ дѣломъ».

Краснянскій не оставлялъ меня своимъ вниманіемъ. Почти послѣ каждой лекціи онъ заходилъ въ корридоръ младшаго класса и мы обнявшись ходили вплоть до сигнала по классамъ. Мы съ нимъ стали друзьями. Я ему даже намекалъ про Лидію. Онъ былъ изъ петербургскаго корпуса, и всякій разъ ходилъ въ отпускъ. Нерѣдко мы возвращались вмѣстѣ. Онъ всегда бранилъ фельдфебеля и говорилъ, что это неправильно поставлено, что фельдфебель долженъ быть и оставаться хорошимъ товарищемъ, а не вести себя такъ, какъ Софочка, который почти ни съ кѣмъ не разговариваетъ.

— Почему его зовутъ Софочкой? — спросилъ я его однажды.

— Это традиціи роты. Вахмистръ училища — тотъ, что за лошадьми смотритъ, Софронъ Ивановичъ Баковъ, — мы своего фельдфебеля и прозвали сначала Баковымъ, потомъ Софрономъ, а потомъ уменьшительнымъ — Софочкой. Вы знаете — эти прозвища всегда такъ являются, а потомъ и остаются надолго, иногда на всю жизнь. Софочка, — продолжалъ онъ, немного помолчавъ, — странный человѣкъ. Онъ хочетъ все поставить на солдатскую ногу, a вѣдь тутъ юнкера, ну, и выходятъ частыя осѣчки... Положимъ, капитанъ нашъ тоже человѣкъ крутой.

— А что, любитъ старшій классъ Софочку? — спросилъ я.

— Охъ, боюсь я, какъ-бы чего не вышло, — отвѣчалъ Краснянскій. — Вы знаете, онъ и насъ такъ-же третируетъ, какъ и младшій классъ, а это совсѣмъ не совмѣстно съ обычаями училища...

Тутъ мы разстались, онъ пошелъ въ свой классъ; я направился къ своимъ...

Ко мнѣ въ ротѣ привыкли. Я не хуже другихъ дѣлаю «на плечо» и «на краулъ», ловко поворачиваюсь налѣво и направо, марширую съ носка и стою «всѣмъ средствіемъ опираясь на оныя», какъ шутливо объяснялъ мнѣ Парковъ, мой отдѣленный. На крещенскій парадъ меня даже выбрали въ караулъ, во дворецъ, а это честь, которой удостоиваютъ только лучшихъ «по строю». Правда, Парковъ иногда среди ученья пріемамъ, или поворотамъ, вдругъ посмотритъ на меня и скажетъ: — нѣтъ, Яковлевъ, недостаетъ вамъ чего-то. Такъ маленькаго, а чего-то нѣтъ. Заправки этой кадетской не хватаетъ. — Ну, да — будетъ! — утѣшительно добавлялъ онъ, замѣчая, какъ вытягивалось грустно мое лицо.

Я привыкалъ къ этой жизни отъ отпуска до отпуска, привыкалъ считать число казенныхъ обѣдовъ, которые надо съѣсть до отпуска, число ночей въ училищѣ. Я дневалилъ по ротѣ, былъ дежурнымъ по классу, посѣщалъ нашу чайную, гдѣ составилась маленькая компанія. Мы завели свой чай и сахаръ, хранившійся въ шкатулкѣ съ ключемъ, имѣли всегда печенья, а я былъ вполнѣ доволенъ своей судьбой.

Штернъ, узнавъ, что я говорю по французски, сблизился со мной, сначала ради практики, а потомъ мы сошлись съ нимъ даже на «ты», что въ училищѣ мало принято.

Однажды Софочка за разговоръ въ строю, когда рота шла къ обѣду, наказалъ меня на среду безъ отпуска. Я былъ страшно возмущенъ. Не видѣть Лидію, не говорить съ нею и изъ-за кого-же, изъ-за этого молодаго, безусаго серьезнаго мальчика, изъ-за «Софрона», «Софки!..» Какихъ-какихъ только обидныхъ наименованій я ему не придумывалъ! Я подѣлился своимъ горемъ со Штерномъ и бранилъ, какъ только могъ, фельдфебеля.

— Вы напрасно такъ корите бѣднаго Земскова, — спокойно возразилъ на мою страстную филиппику Штернъ. — Земсковъ отличный фельдфебель, но надо же входить и въ его положеніе. Съ него все требуютъ. Онъ за все отвѣчаетъ: юнкера курятъ въ ротномъ помѣщеніи, а не въ курилкѣ, кто виноватъ? — фельдфебель, зачѣмъ не остановилъ. Рота идетъ не въ ногу — опять онъ же виноватъ; опоздала построиться — все фельдфебель и фельдфебель... А слушаться его не очень-то хотятъ, дескать, и мы не хуже его. Потомъ посмотрите на Земскова, на его поведеніе, на его занятія въ строю и въ классѣ. Вѣдь у него круглое двѣнадцать по всѣмъ предметамъ, вся ротная отчетность, списки, записки, наряды на дежурство, — все на немъ. Онъ не доѣстъ, не доспитъ, лишь бы все было въ порядкѣ. Чтобы вполнѣ понять Земскова, надо знать также и его прошлое. Онъ сынъ очень бѣдныхъ людей, отецъ его, суровый строевой офицеръ, страшно тянетъ и сына и всѣхъ остальныхъ дѣтей. Смолоду Земсковъ пріученъ къ порядку. Крошка хлѣба на полу рѣжетъ ему глаза, непослушаніе обижаетъ его. Онъ человѣкъ несомнѣнно способный и хорошо образованный. Погибать въ арміи ему не хочется, а чтобы быть въ гвардіи — надо кончить фельдфебелемъ. Онъ дорожитъ своимъ званіемъ и цѣнитъ его, — и ему хочется быть на дѣлѣ хорошимъ фельдфебелемъ и держать роту въ порядке. Попробуй онъ сдать — юнкера ѣздить на немъ будутъ, вотъ онъ и тянетъ. А въ тоже время онъ добрый, главное, честный человѣкъ. Онъ любитъ всѣхъ насъ и горой стоитъ за наши интересы, если бъ не онъ, многимъ-бы не миновать третьяго разряда по поведенію[1], понаблюдайте за нимъ хоть одинъ день, и вы станете его больше уважать.

Штернъ говорилъ серьезно, съ убѣжденіемъ, и онъ заинтересовалъ меня. На другой-же день я, проснувшись по повѣсткѣ, вмѣсто того, что бы, свернувшись калачикомъ скорѣе, спать до зари, открылъ глаза, основательно протеръ ихъ и взглянулъ на фельдфебельскую постель. Она была уже пуста. Одѣяло было аккуратно застлано, подушка взбита, фуражка висѣла на своемъ мѣстѣ. Самъ Софочка сидѣлъ за конторкой и спѣшно писалъ что-то въ большой книгѣ. Передъ нимъ на вытяжку стоялъ одинъ изъ служителей.

— Это, — говорилъ Софочка, подавая книгу, — командиру роты, эти записки штабсъ-капитану Чигорину и поручику Мясоѣдову, эту вотъ бумажку — вѣ канцелярію, да смотри, не перепутай чего.

Отправивъ служителя, онъ всталъ, взглянулъ на часы и прошелъ въ ротный цейхаузъ осмотрѣть бѣлье и платки, выдаваемые юнкерамъ. Пробила заря — онъ помедлилъ немного и прошелся по ротѣ поднять наиболѣе лѣнивыхъ. Въ маленькій промежуточекъ времени до чая, онъ записалъ заявленія и просьбы юнкеровъ для доклада ротному командиру, тутъ-же, подъ рукой, составилъ нарядъ старшаго курса на верховую ѣзду и фехтование, выписалъ, какія карты нужны на лекціи изъ библіотеки — и все одинъ, безъ посторонней помощи.

Въ чайной я его никогда не видалъ. Въ отпускъ онъ тоже не ходилъ и послѣ обѣда не отдыхалъ ни минуты.

Въ строю Земсковъ былъ совсѣмъ другой человѣкъ, чѣмъ въ ротѣ или классахъ. Озабоченность исчезала съ его лица, онъ смотрѣлъ впередъ весело и смѣло, спина выпрямлялась, онъ выглядѣлъ совсѣмъ молодцомъ.

Наказывалъ онъ только за дѣло и то очень рѣдко. Онъ стремился достигнуть цѣли разсужденіемъ.

Разсмотрѣвъ такъ Софочку, я началъ уважать его.

V.

Зима приходила къ концу, хотя морозы еще и держались, но нѣтъ-нѣтъ выглянетъ яркое солнце, заблеститъ алмазами на подмороженныхъ окнахъ, на бѣломъ снѣгу плаца, и потянутся съ оконъ и крышъ длинныя хрустальныя сосульки.

Мы благополучно сдали зимній парадъ, лихо пройдя церемоніальнымъ маршемъ мимо Государя, чаще и чаще насъ на ученье выводили на дворъ, томительно скучная «прикладка» въ пустую кончилась и насъ стали водить на стрѣльбище.

Я помню, былъ холодный сѣрый день, когда мы съ Вальтеромъ, Штерномъ и Парковымъ первый разъ пришли на стрѣльбу. Намъ приказали снять шинели и одѣть готовыя «скатки» — то-есть старыя, выслужившія свой срокъ шинели, скатанныя въ трубку и хомутомъ одѣвавшіяся чрезъ лѣвое плечо. Къ окнамъ вызывали по четыре человѣка. Помню — первое впечатлѣніе выстрѣла: — сухой трескъ взрыва, потомъ протяжный визгъ пули и короткій ударъ въ мишень. Очередь дошла до меня. Меня вдругъ охватила робость — «а какъ разорветъ или такъ отдастъ, что все лицо испортитъ». Я дрожащими руками досталъ патронъ изъ сумки и вложилъ его въ коробку, потомъ, задвинувъ затворъ, долго прикладывался. Въ узкой щелкѣ прицѣла видна была черной чертой мушка, а вдали словно въ туманѣ рисовался солдатъ на мишени. Вальтеръ кружился около меня. «Прижмите больше правой рукой, лѣвая только, какъ поддержка, затаите дыханье, плавно обжимайте спускъ — вотъ такъ»... Прошло секунды три — я нажималъ на спускъ — но дѣйствія не было никакого... И вдругъ все заволоклось дымомъ, меня шатнуло назадъ такъ, что я даже отступилъ на шагъ — и, по привычкѣ, опустилъ ружье. Выстрѣлъ былъ сдѣланъ — я попалъ. Только-то! подумалъ я... Хорошо. И вдругъ во мнѣ зародилась гордость, что я попалъ, что я могу быть хорошимъ стрѣлкомъ, я полюбилъ свою винтовку и послѣ стрѣльбы аккуратно чистилъ ее, протирая каждую мелочь ея механизма. Я и теперь помню ея номеръ 4776, и помню, какъ послѣ стрѣльбы она вдругъ стала для меня чѣмъ то живымъ, одушевленнымъ и безконечно милымъ моему сердцу.

За время нашего отсутствія изъ роты тамъ что-то случилось. Старшій классъ шумѣлъ, сходился въ кучки, тамъ раздавались споры, брань... Софочка, блѣдный, сидѣлъ опершись ладонями на лицо за своей конторкой и безцѣльно смотрѣлъ внизъ. У насъ послѣ стрѣльбы должны были быть «уставы», но мы расчитывали быть свободными, такъ какъ взводный офицеръ не приходилъ еще со стрѣльбища. Однако дежурный по ротѣ прогналъ насъ въ «занимательную»; такъ называлась комната, въ безпорядкѣ уставленная черными столами и простыми скамьями, гдѣ мы занимались.

Помню еще довольно плохенькій каламбуръ, ходившій по училищу — «какъ мало занимательнаго въ нашей занимательной».

Когда мы собрались и съ шумными разговорами усѣлись за столы, дверь отворилась и къ намъ вошелъ фельдфебель. Встали далеко не всѣ. Фельдфебель поклонился и сказалъ:

— Садитесь, господа!..

Я, никогда, раньше не видалъ его такимъ. Глаза его растерянно блуждали по сторонамъ, онъ смотрѣлъ, но повидимому ничего не видѣлъ. Мысль была занята чѣмъ-то упорнымъ, тяжелымъ. Разсѣянно вызвалъ онъ меня. Я зналъ хорошо уставъ «Наставленія къ обученію стрѣльбѣ». Онъ спросилъ меня, изъ какихъ частей состоитъ винтовка — я назвалъ. Сзади довольно громко разговаривали, мѣшая мнѣ отвѣчать, но фельдфебель не дѣлалъ никакого замѣчанія.

— Какой въ ружьѣ шомполъ? — спросилъ меня Софочка и глубоко задумался. Лицо его выражало сильное страданіе. Я часто видалъ шомполъ, трогалъ его, держалъ, зналъ, что у него есть головка, дырочка, навинтованный конецъ, но какой онъ — мнѣ никогда не приходило, въ голову. «Желѣзный», отвѣтилъ я наугадъ.

— Нѣтъ, — протянулъ машинально Софочка, не глядя на меня.

— Стальной, — продолжалъ я догадываться.

— Нѣтъ, — было отвѣтомъ.

Вѣдь не мѣдный же, думалъ я, когда онъ бѣлый, — и молчалъ, вопросительно глядя на Софочку.

— Ружейный! — сказалъ фельдфебель, не думая, что говоритъ, — въ классѣ кое-кто фыркнулъ. Я не могъ тогда понять, была-ли это шутка, плохой каламбуръ, или просто разсѣянность. Софочка спросилъ еще двухъ, трехъ и черезъ полъ-часа отпустилъ насъ въ роту.

Я разсказалъ о «ружейномъ» шомполѣ Паркову. Парковъ чуть улыбнулся. «Софочкѣ не до того теперь», сказалъ онъ.

— А что?

— Да развѣ вы не знаете?

— Ровно ничего, — сказалъ я.

— Какой же вы, батенька мой, отсталый. Многіе изъ вашего курса даже сами участіе принимаютъ, а вы ничего не знаете.

Право, я ничего не слыхалъ.

— Такъ-таки ровно ничего и не слыхали о «вечерѣ у баронессы Софочки»? испытующе глядя на меня, спросилъ Парковъ.

Я, дѣйствительно урывками въ классѣ и въ ротѣ слышалъ, что затѣвается какой-то вечеръ съ музыкой, танцами и бенгальскими огнями. Видѣлъ, что многіе юнкера изъ отпуска возвращались съ большими, тщательно завернутыми въ бумагу свертками. Зналъ что ротный поэтъ Мѣшковъ работаетъ надъ драматическимъ произведеніемъ и четвертую репетицію подрядъ получаетъ ровно пять балловъ. Но, какъ называется его произведенiе, ставится оно или не ставится — это мнѣ было неизвѣстно.

Парковъ мнѣ все разъяснилъ. Мѣшковъ написалъ одноактную комедію въ стихахъ — «вечеръ у баронессы Софочки», ротный композиторъ Озеринъ положилъ кое-какіе куплеты на музыку и комедію рѣшили разыграть въ «курилкѣ» — да такъ, чтобы забить ею весь батальонъ и заставить говорить о себѣ. Съигровки и спѣвки тайно велись, когда никого не было, по субботамъ въ шинельной комнатѣ, въ комедіи сдѣлали маленькое измѣненіе и придумали вставить торжественную процессію всѣхъ народовъ. Изъ отпуска наносили «вольнаго» платья, нашлись и цвѣтныя короткія дамскія юбочки, заготовили факелы съ бенгальскимъ огнемъ, раздобылись румянами и и бѣлилами. Цѣлый мѣсяцъ полъ-роты жило мечтой о спектаклѣ, не готовя репетицій, зѣвая во фронтѣ, тщательно скрывая отъ всякаго начальства свою затѣю. Сегодня Софочка узналъ объ этомъ, — отъ кого, неизвѣстно, и утромъ въ классѣ объявилъ старшему курсу, что если не будетъ на представленіе разрѣшеніе ротнаго командира, то онъ, какъ фельдфебель и хозяинъ роты, «такого безобразія» не потерпитъ.

Софочку упрашивали, уговаривали, обѣщали хорошо себя вести — Софочка былъ непреклоненъ. Ротный командиръ, узнаетъ, говорилъ онъ, и влетитъ и мнѣ и вамъ. Съ меня могутъ снять нашивки за бездѣйствіе власти, а васъ загонятъ въ третій разрядъ, — вотъ результатъ вашей затѣи.

— Но откуда-же можетъ узнать ротный командиръ? — спрашивали его.

— Э, охотниковъ донести найдется много. Да и наконецъ, стукъ, шумъ и пѣніе — ему будутъ слышны, онъ вѣдь подъ нами живетъ, навѣрно поднимется. Отъ бенгальскихъ огней будетъ запахъ и дымъ — скрыть невозможно.

Тщетно доказывали Софочкѣ, что никто и никогда не узнаетъ о спектаклѣ — Софочка сказалъ, что онъ наканунѣ спектакля, или въ моментъ его начала, по обязанностямъ службы, доложитъ ротному командиру, а тамъ — ваше дѣло! добавилъ онъ.

Старшій курсъ былъ взволнованъ. Всѣ лекціи ходила по рукамъ записка — «Софочкѣ на перекличке — бенефисъ; младшихъ въ затѣю не вмѣшивать».

Софочка зналъ, что ему будетъ бенефисъ, зналъ, что онъ слишкомъ поздно провѣдалъ о спектаклѣ, и что теперь его никакъ не остановить, и потому-то и былъ грустенъ и задумчивъ.

Задумался и я. Съ тѣхъ поръ, какъ я ближе узналъ фельдфебеля, я сталъ уважать его. Теперь я входилъ въ его положеніе, а оно было невеселое. Допустить спектакль — значило-бы изъ за чужой шутки потерять результаты двухлѣтняго труда и стараній, потерять нашивки, уваженіе начальства... Разстроить его невозможно: — юнкера сжились со своей мечтой, да и слишкомъ много было подготовленій, слишкомъ большой славы ожидали авторы и исполнители себѣ въ цѣломъ батальонѣ, чтобы авторитетъ фельдфебеля могъ помѣшать; доложить по начальству, — исполнить долгъ старшаго въ ротѣ, — навлечь на себя презрѣніе товарищей, быть прозваннымъ подлецомъ и т. п. — положеніе не изъ пріятныхъ, и было от чего задуматься бѣдному Софочкѣ.

Я съ нетерпѣніемъ ждалъ переклички. Что-то будетъ!

Рота съ вечерняго чая прошла въ строгомъ порядкѣ: «печатая» съ носка и безъ малѣйшаго разговора — старшіе останавливали младшихъ. Когда рота втянулась въ помѣщеніе, дежурный остановилъ ее и повернулъ во фронтъ. Софочка вышелъ передъ середину со спискомъ. На немъ лица не было. Губы чуть отдавали въ синій цвѣтъ. Онъ, однако, былъ спокоенъ. Не спѣша развернулъ онъ списокъ и началъ выкликать старшій классъ. — «Абрамовъ»; вмѣсто обычнаго «я» — гробовое молчаніе — ни звука; «Барковъ!» — тишина полная... Изъ старшаго класса никто не отвѣтилъ, изъ младшаго не отвѣтило два, три, остальные несмѣло, боясь и фельдфебеля и старшаго курса, подавали голоса.

Дата добавления: 2015-08-05