Записки юнкера). 1 страница

I.

Какъ все мнѣ кажется здѣсь страннымъ послѣ дома. Постели въ нашей спальной, или, какъ здѣсь называютъ, «ротномъ помѣщеніи» аккуратно застланы, надъ каждой билетикъ съ номеромъ и фамиліей, впрочемъ надъ нашими нѣтъ таковыхъ, не успѣли сдѣлать. Юнкера старшаго курса еще не съѣхались. Они всѣ вернутся сегодня къ одиннадцати часамъ. Два, три бездомныхъ, никуда не уѣзжавшихъ, скучно бродятъ по залѣ, знакомятся, разыскиваютъ корпусныхъ товарищей. Я одинъ поступилъ изъ дома и на меня косятся. Пока мнѣ не скучно. Свобода полная — офицеровъ не видать никого, я брожу по громадному зданію и осматриваю обстановку. Меня вѣроятно зачислятъ въ первую роту, куда берутъ самыхъ высокихъ, я и теперь помѣщенъ тамъ вмѣстѣ съ кадетами петербургскихъ корпусовъ. Они держатъ себя какъ дома. Иные читаютъ, ѣдятъ пирожки, не обращая ни на кого вниманія, поютъ, борются. Счастливые! Имъ эта обстановка привычна, ихъ не гнетутъ голыя стѣны, сѣрыя одѣяла, вся эта скучная казенщина... Но пока все-таки ничего. Въ ротномъ помѣщеніи даже весело. Всѣ окна во дворъ открыты. Дворъ громадный, весь усыпанъ пескомъ и чистъ необычайно. За дворомъ тянутся безконечные огороды, далѣе видны большія деревья какого-то изъ острововъ и, затѣмъ, чуть блеститъ море.

Море! Какъ я мечталъ въ своей степной глуши увидать море. Сколько самыхъ необычайныхъ приключеній, сколько поэтическихъ грезъ мнѣ сулило оно! И вотъ это море недалеко отъ меня — версты четыре, не больше, насъ раздѣляютъ... Мнѣ чудится, что съ этимъ теплымъ вѣтеркомъ до меня доносятся морскія испаренія, мнѣ слышится говоръ волнъ... Я оглядываюсь, красное солнце положило четыреугольники оконъ на чистыя, бѣлыя стѣны, вдали оно загорѣлось искрой на лезвеѣ штыка у пирамиды... Я не на морѣ, я въ военномъ училищѣ, гдѣ мнѣ придется прожить цѣлыхъ два года... Я оглянулъ свою казенную, грубаго холста, не по мнѣ сшитую рубашку, красный шерстяной кушакъ, и мнѣ стало почему-то жутко... Ко мнѣ подошелъ юнкеръ; въ высокихъ сапогахъ, въ старой, мѣстами заплатанной курткѣ, онъ производилъ впечатлѣніе солдата. Онъ оглядѣлъ меня, какъ будто я былъ диковинный звѣрь, и спросиль:

— Вы съ воли?

Я сначала не понялъ. Онъ улыбнулся: — «То-есть вы не изъ корпуса? хотѣлъ я спросить.» — Я смѣшался — мнѣ вдругъ, не знаю почему, стало совѣстно сказать, что я воспитывался дома, что я ничего не знаю — и я густо покраснѣлъ. Я преодолѣлъ однако свой стыдъ и сказалъ, что я воспитывался дома у родителей. «Вы откуда-же?»— Я откровенно отвѣтилъ.

Потомъ онъ спросилъ мою фамилію и назвался самъ — «Краснянскій». Слово за слово мы разговорились. Я высказалъ ему свои впечатлѣнія объ училищѣ, сказалъ, что оно не такъ ужъ страшно, какъ про то говорили. Никто не подтягиваетъ, начальства не видно.

— Погодите, — отвѣтилъ мнѣ Краснянскій, — Софочка пріѣдетъ — совсѣмъ другіе порядки заведутся.

— Кто это Софочка? — спросилъ я.

— Это мы фельдфебеля своего нарочно такъ дразнимъ.

Онъ мнѣ разсказывалъ о жизни въ училищѣ, давалъ совѣты, дѣлалъ краткія характеристики офицеровъ. Въ заключеніе онъ посовѣтовалъ мнѣ перемѣнить мѣсто и лечь рядомъ съ нимъ.

— Завтра, — сказалъ онъ, — ужъ совсѣмъ другое будетъ. Надо, чтобы вамъ все показали.

Въ это время вдали забилъ барабанъ. Я вздрогнулъ. Краснянскій засмѣялся.

— Что, не привыкли еще? Ну, пойдемте строиться на молитву.

Въ ротѣ безначалие было полное. Кадеты съ шумомъ стали въ два ряда, т.-е. шеренги, пропѣли «Отче нашъ» и «Спаси Господи» и разошлись.

Я умаялся за день. Ночь на желѣзной дорогѣ, новизна впечатлѣній, эти странные порядки, наконецъ, одежда, къ которой я не привыкъ, люди, окружавшіе меня — все кружило мнѣ голову и я поспѣшилъ лечь.

Постель была жесткая, и я не могъ заснуть. Все время раздавался топотъ ногъ мимо меня — возвращались юнкера старшаго курса. Наконецъ, я заснулъ.

Сухой трескъ барабана, какъ мнѣ показалось, надъ самымъ ухомъ, разбудилъ меня.

Кругомъ оживленіе было полное. Дежурный юнкеръ въ шинели, со штыкомъ ходилъ взадъ и впередъ по залѣ и кричалъ «вставать, первая рота!.. первая рота, вставать!»... Всюду рядомъ, спереди, сзади видны были бѣлыя фигуры сидѣвшихъ въ одномъ бѣльѣ юнкеровъ, спѣшно одѣвавшихся. Я хотѣлъ было по домашней привычкѣ поваляться, но Краснянскій остановилъ меня.

— Что вы дѣлаете — того и гляди, войдетъ дежурный офицеръ, увидитъ, что вы лежите, и васъ вздуютъ безъ отпуска.

Напоминаніе объ отпускѣ, о томъ, что я могу увидѣть Лидію, а можетъ быть и маму, заставило меня встряхнуться и начать одѣваться.

— Ну, а теперь, — сказалъ мой менторъ, — идите скорѣе чистить сапоги и умываться, а то ни въ чистилкѣ, ни въ умывальной не достанемъ мѣста.

— Чистить сапоги? — спросилъ я, — да они чистые.

Краснянскій засмѣялся.

— Они должны быть какъ зеркало, — сказалъ онъ и повлекъ меня въ чистильную.

Маленькая комната съ некрашенымъ поломъ была полна народу. Вдоль нея стояли простыя черныя скамьи, подонники съ ваксой и сапожныя щетки. Юнкера и кадеты съ шутками и смѣхомъ, поставивъ одну ногу на скамью, проворно обчищали сапоги — и дѣйствительно они у нихъ блестели, какъ зеркало. Я выжидалъ, не зная, за что взяться. Краснянскій передалъ мнѣ щетку, откуда-то имъ добытую, и я, стараясь подражать, началъ чистить сапоги.

Сначала дѣло у меня не клеилось. Щетка вываливалась изъ рукъ, вакса ложилась мутными слоями.

— Вы не такъ! — сказалъ мнѣ мой сосѣдъ, видя мои мученья. — Трите сильнѣе, а ваксы берите меньше — вотъ такъ, хорошо.

Рота уже строилась, когда я умытый и одѣтый вышелъ въ помѣщеніе. Краснянскій ожидалъ меня. Онъ взялъ меня за рукавъ и поставилъ подлѣ себя.

Когда всѣ встали, къ ротѣ подошелъ юнкеръ съ бѣлыми нашивками на погонахъ. Это и былъ «Софочка», a оффиціально «исправляющiй должность фельдфебеля господинъ портупей-юнкеръ Николай Петровичъ Земсковъ») какъ объяснилъ мнѣ скороговоркой Краснянскій.

Софочка очень строенъ. Онъ по происхожденію казакъ. Родни у него нѣтъ. На первый взглядъ онъ мнѣ показался красивымъ. Онъ носилъ волосы длиннѣе, чѣмъ у другихъ юнкеровъ, причесывался съ проборомъ. Лицо его, не смотря на загаръ, было блѣдно, брови были сдвинуты, черты правильныя и во всемъ замѣчалось что-то строгое, сдержанное. Подойдя къ ротѣ, онъ крикнулъ «смирно!». Далеко, «на лѣвомъ флангѣ» шептались двое изъ кадетъ. Софочка поднялъ голову и посмотрѣлъ сурово въ ихъ сторону. Лицо его вдругъ вспыхнуло.

— Господа, — громко сказалъ онъ, — попрошу, чтобы послѣ команды «смирно» не было никакого разговора!

Тишина сдѣлалась полная. Фельдфебель развернулъ литографированный листокъ и началъ читать: «Приказъ по... военному училищу. Дежурный по училищу штабсъ-капитанъ Утѣшевъ, въ помощь ему поручикъ Чихачовъ. По ротѣ — юнкеръ Краснянскій, дневальные Косовъ и Ломтевъ. Завтра дежурный юнкеръ Михайловъ — дневальные Мѣшковъ и Никифоровъ. Ррота на-лѣ-ѣ-во! Пѣть молитву». Теперь пѣніе было совсѣмъ другое — старшій классъ густыми голосами покрывалъ неумѣлое пѣніе кадетъ — и «Отче нашъ» пропѣли весьма торжественно. Послѣ свели въ столовую пить чай. Софочка шелъ съ боку и внимательно смотрѣлъ, чтобы шли въ ногу и не разговаривали. Мнѣ онъ начиналъ не нравиться, но возненавидѣлъ я его собственно послѣ второй ночи подъ кровлей училища.

День прошелъ въ суетѣ. Ранжировали по ротамъ, выдавали мундиры, высокіе сапоги, рабочія куртки съ погонами, или — какъ здѣсь называютъ — бушлаты, щетки, мыло и разную мелочь. Я увидѣлъ тутъ, что заботы моей мамы были совершенно лишнія. Мнѣ дали все, что нужно, чтобы держать себя и свое платье въ порядкѣ и чистотѣ. Я познакомился еще съ нѣсколькими юнкерами. Всѣ они, узнавъ, что я изъ дома, ужасно интересовались мной, называли меня «вольнымъ», говорили, что мнѣ будетъ трудно. Къ вечеру я опять усталъ, но когда легъ, то долго не могъ заснуть. Рота копошилась и шумѣла. Въ умывальной лили воду, въ корридорѣ, на гимнастикѣ прыгали и кричали. На сосѣдней кровати одинъ юнкеръ разсказывалъ другому свои похожденія въ отпуску. Наконецъ, все угомонилось. Мѣрный и разнообразный храпъ носился въ воздухѣ. Всюду одинаковыя завернутыя въ сѣрыя одѣяла фигуры, всюду аккуратно сложенное на табуретѣ платье, сапоги, поставленные съ лѣвой стороны. Краснянскій въ шинели и при штыкѣ сидитъ въ сосѣдней комнатѣ за столомъ и читаетъ книгу. Я думаю о томъ, что теперь дѣлается дома. Мама должно быть собирается, чтобы отвезти Олю въ институтъ, съ ними поѣдетъ и Лидія. Я стараюсь припомнить Лидію, и вдругъ сразу вижу передъ собою ея тоненькую стройную талію, ея кроткіе глаза, и вся она встаетъ, какъ живая... мнѣ чудится, что я вижу ея улыбку... Я шепчу: «Лидочка,» и засыпаю...

Я не знаю, долго-ли я спалъ, но я былъ разбуженъ грубымъ прикосновеніемъ къ моему плечу. Я открылъ глаза. Въ ротѣ былъ полумракъ, и тишина, очевидно, еще рано было вставать. Надо мной стоялъ Софочка — онъ трясъ меня за плечо, сзади, шагахъ въ двухъ, съ холоднымъ, безстрастнымъ лицомъ стоялъ дежурный. Увидавъ его, я недовольно отвернулся и хотѣлъ заснуть.

— Потрудитесь встать и уложить нижнее платье по формѣ! — рѣзко сказалъ мнѣ фельдфебель.

— Вѣдь сложено, — отвѣчалъ я, — что вамъ еще надо, отстаньте!

— Вы проснитесь! — строго замѣтилъ Софочка. —и посмотрите, съ кѣмъ вы говорите. Передъ вами фельдфебель!

Я хотѣлъ еще что-то отвѣтить, но Краснянскій знаками показывалъ мнѣ, чтобы я молчалъ и слушался.

Я нехотя поднялся и сталъ укладывать платье, а Софочка съ дежурнымъ продолжалъ свой обходъ. Я уже не могъ заснуть. Слезы душили меня. Какой-то мальчишка, глупый, бахвалится надо мною, издѣвается. Дома развѣ было бы такъ! Кто бы посмѣлъ дома войти ко мнѣ въ комнату, когда я сплю. Да, мама иногда заходила, чтобы перекрестить меня и тихо сказать: — «спи, мой мальчикъ!» Завернувшись съ головой въ одѣяло, я плакалъ, какъ ребенокъ. И долго не могъ я успокоиться, проводя параллель между тихой безмятежной жизнью дома и этимъ существованіемъ, полнымъ обидъ и оскорбленiй въ училищѣ. Подъ утро я забылся и сейчасъ же былъ разбуженъ перебивающими, надоѣдливыми звуками пѣхотнаго рожка. Надо было вставать. Голова болела послѣ слезъ и безъ сна проведенной ночи. Я не успѣлъ почистить ни сапогъ, ни пуговицъ, когда пошли строиться. Софочка, скользя холоднымъ взглядомъ по безмолвно вытянувшимся юнкерамъ, проходилъ вдоль шеренгъ. Мнѣ все въ немъ было противно. Дойдя до меня, онъ остановился: «Сапоги и пуговицы» — сказалъ онъ и пошелъ далѣе... Я ненавидѣлъ его...

Нарочно не въ ногу пошелъ я по корридору въ столовую къ чаю. Софочка опять догналъ меня и, взявъ за рукавъ, сказалъ:

— Я вамъ посовѣтую, Яковлевъ, идти въ ногу, и вообще болѣе обращать вниманія на замѣчанія начальства, a послѣ чаю потрудитесь почистить сапоги и пуговицы, и явиться мнѣ, прежде чѣмъ идти на лекціи.

Я вспыхнулъ, но промолчалъ.

Отъ чая, въ роту возвращались внѣ строя, кто какъ хотѣлъ. Меня догналъ Краснянскій и мы разговорились.

— Что, Софочка къ вамъ уже началъ привязываться? — спросилъ онъ меня.

Я разсказалъ ему все, что было, и сказалъ, что думаю не являться.

— Нѣтъ, явитесь, непремѣнно явитесь, и хорошенько все почистите, уговаривалъ меня Краснянскій, а то Софочка васъ со свѣту сживетъ. Вы его мало знаете — онъ у насъ формалистъ... Ничего съ нимъ не подѣлаешь!

Софочка холодно поглядѣлъ на меня, когда я, блестя пуговицами и сверкая сапогами, подошелъ къ нему.

— Чтобъ этого больше не было! — строго сказалъ онъ.

— Хорошо, Земсковъ, — кротко отвѣтилъ я.

Софочка вспыхнулъ.

— Вы, Яковлевъ, меня такъ потрудитесь не называть. Я вамъ не Земсковъ, а господинъ фельдфебель, или Николай Петровичъ, а слова «хорошо» въ военномъ лексиконѣ нѣтъ. Вы должны отвѣчать: слуша-юсь, господинъ фельдфебель. Поняли?

Я молча повернулся и пошелъ. Ну, развѣ не мелочной человѣкъ! И что это такое: «слуша-юсь, господинъ фельдфебель!» Мама, мама, знала бы ты, какъ тиранятъ твоего Николиньку! Нѣтъ, я не останусь больше въ училищѣ ни за что на свѣтѣ. Въ первый-же отпускъ я все скажу мамѣ, а если мама не пріѣдетъ, то тетѣ, и лучше я уйду вольноопредѣляющимся въ полкъ, чѣмъ буду здѣсь сносить замѣчанія всякаго выскочки!

Я не слыхалъ ни одной лекціи, мнѣ не до того было! Въ двѣнадцать часовъ строились на завтракъ. Фельдфебель быстро разсчитывалъ по 10 рядовъ на столъ. Первый столъ кончался на мнѣ. Отдѣляя рукой нашу партію, онъ ладонью довольно больно ударилъ по моему локтю и пошелъ дальше... Мнѣ почему-то показалось, что это было сдѣлано нарочно. Глаза мои наполнились слезами, я еле-еле удержался, чтобы не расплакаться, и окончательно укрѣпился въ намѣреніи своемъ бросить училище.

За завтракомъ служитель передалъ мнѣ на тарелкѣ большую румяную плюшку: — отъ Краснянскаго, — сказалъ онъ. Краснянскій съ третьяго стола кивалъ мнѣ головой. Его толстое лицо расплылось въ широкую улыбку, все въ немъ дышало бойкимъ, здоровымъ весельемъ, и бушлатъ съ красными погонами такъ ловко сидѣлъ на немъ, словно онъ родился юнкеромъ.

Мнѣ стало почему-то хорошо, свѣтло на сердцѣ. Я почувствовалъ, что меня здѣсь любятъ, что есть человѣкъ, съ которымъ можно поговорить, посовѣтоваться... Приливъ чувства охватилъ меня, я съ особеннымъ удовольствіемъ сталъ ѣсть плюшку, не обращая ни на кого вниманія, и, проходя мимо фельдфебеля, махалъ руками и разговаривалъ. Софочка не удостоилъ меня даже взгляда, и мой маневръ вышелъ въ пустую. Краснянскій заставилъ меня задуматься... Зачѣмъ, за что, онъ прислалъ мнѣ плюшку!?..

II.

Наконецъ-то наступила суббота. Я проснулся очень рано, задолго до барабана. Блѣдное туманное утро смотрѣло въ окна. Вся рота спала. Дневальный юнкеръ, сидя у камина съ книгой, дремалъ. Сладкое волненіе охватило всего меня; такое волненіе, помню, испытывалъ я только въ дѣтствѣ, въ день своихъ именинъ, или рожденія, также на Рождество, на Пасху. Какъ сейчасъ помню — проснешься рано, рано, до солнца и съ нетерпѣніемъ ожидаешь, когда въ домѣ всѣ встанутъ, когда-то придетъ ко мнѣ мама будить меня, поздравитъ, принесетъ подарки... Такъ и теперь: проснувшись часа за два до барабана, я съ тоскою ожидалъ его, приглядываясь къ незнакомой еще мнѣ утренней жизни въ учплищѣ. Пришли служителя въ бѣлыхъ рубахахъ, забрали платье и сапоги у фельдфебеля, у кое-кого изъ взводныхъ и отдѣленныхъ и у нѣкоторыхъ юнкеровъ и унесли чистить. Дневальный вскочилъ и испуганно оглянулся, не видалъ-ли кто, что онъ спалъ, потомъ, потянувшись и широко зѣвнувъ, пошелъ, тяжело стуча сапогами, по ротѣ; поправилъ на одномъ изъ юнкеровъ слѣзшее одѣяло, посмотрѣлъ на часы и ушелъ въ умывальную. Время тянулось медленно, a волненіе мое усиливалось. Что значить для человѣка свобода! Я никогда не подозрѣвалъ. Что-жъ, чѣмъ худо въ училищѣ? обѣдъ хорошій, обращеніе, если-бы не Софочка, тоже ничего себѣ, a отсутствіе свободы дѣлаетъ то, что живешь отпусками, и что воскресенье, проходившее такъ незамѣтно, теперь стало однимъ изъ самыхъ радостныхъ дней.

Вдали по корридору раздались шаги. Я чутьемъ догадался, что это шелъ барабанщикъ. И вдругъ страшно громко, рѣзко, среди этой тишины раздались трескучіе звуки. Кое-кто поднялся съ постели и не спѣша стали одеваться, — это по большей части были юнкера младшаго класса, ждавшіе отпуска такъ-же страстно, какъ я.

Дежурный съ толстой книгой въ переплетѣ ходилъ взадъ и впередъ по ротѣ и протяжно кричалъ: — «желающіе въ отпускъ». Кругомъ него толпились юнкера. Онъ записывалъ фамиліи и адреса, и къ кому идетъ юнкеръ. Я записался къ тетѣ Зинѣ. Тамъ навѣрное, думалъ я, увижу сегодня и маму и Лидію. Я разсчитывалъ: онѣ сегодня рано утромъ пріѣдутъ, насъ отпустятъ часа въ три, и я подоспѣю прямо къ обѣду. Чтеніе приказа, чай, лекціи прошли въ мечтахъ. Механика, скучная и тоскливая, не произвела на меня никакого впечатлѣнія. Напрасно по химіи нашъ молодой профессоръ жегъ въ кислородѣ сѣру и солому, большинство, также какъ и я, сидѣло на скамьяхъ и тупо смотрѣло на опыты, мечтая о томъ, что можно сдѣлать въ отпуску.

Но всему бываетъ конецъ. Три часа лекцій прошли. Я отъ завтрака поднимался въ роту, когда меня остановилъ Краснянскій.

— Вы записывались въ отпускъ? — спросилъ онъ меня.

— Да, записался, — отвѣтилъ я.

— Пойдемте, посмотримъ, не вычеркнули-ли васъ.

Мысль о томъ, что меня могутъ вычеркнуть изъ списка и не пустить въ отпускъ, заставила болѣзненно сжаться мое сердце.

— Кто же вычеркнетъ? — не своимъ голосомъ спросилъ я; — вопросъ объ отпускѣ, связанный съ тѣмъ, увижу я Лидію, или нѣтъ, былъ для меня вопросомъ жизни, или смерти.

— Кто?! — Софочка, онъ первый смотритъ книгу, потомъ вашъ взводный Тимофѣевъ, наконецъ, ротный — капитанъ Ѳоминъ. Здѣсь въ отпускъ не очень-то любятъ пускать.

Я почти бѣжалъ въ роту. Тамъ уже была маленькая группа юнкеровъ, столпившихся надъ отпускной книгой. Я черезъ плечи сталъ разглядывать — вотъ № 77, Яковлевъ — къ теткѣ г-жѣ... Дальше я не могъ смотрѣть, слезы противъ воли выступили на глаза — я былъ зачеркнутъ толстой чернильной линіей. И главное, одинъ только я — всѣ остальные прошли... Краснянскій замѣтилъ мое горе.

— Васъ вычеркнулъ командиръ роты, онъ всегда такъ черно вымарываетъ фамиліи изъ списка.

Но развѣ это было мнѣ утѣшеніе!

Однако предаваться горю было некогда. Дежурный уже энергично побуждалъ юнкеровъ одѣвать рубахи и строиться на гимнастику.

Гимнастический залъ помѣщался черезъ улицу. Когда мы рядами (я помню, какъ смѣялись надо мною юнкера, когда я сказалъ, что мы ходимъ «парами») вышли на улицу и я почувствовалъ этотъ сырой сентябрскій воздухъ туманнаго дня — мнѣ такъ захотѣлось гулять и гулять безъ конца... Но мы только молча перешли на другую сторону, поднялись въ зало и выстроились...

Нами завѣдывалъ исправляющій должность старшаго портупей-юнкера, юнкеръ Вальтеръ, Александръ Ѳедоровичъ; въ помощь ему ходили юнкера Штернъ и Парковъ. Вальтера мы страшно боялись. Онъ много кричалъ на насъ, и грозился строго взыскивать; онъ нерѣдко цѣлыми часами разговаривалъ съ нашимъ взводнымъ офицеромъ, вспыльчивымъ поручикомъ Тимофѣевымъ, былъ друженъ съ фельдфебелемъ и они къ великому нашему удовольствію называли другъ друга по имени и отчеству, и превосходно ломали дисциплинарную комедію.

Вальтеръ былъ средняго роста, вздернутый носикъ его торчалъ кверху, все лицо его было собрано въ кулачокъ; старшій курсъ называлъ его мопсомъ, мы «Александромъ Ѳедоровичемъ», или — «г-нъ портупей-юнкеръ». Онъ одинъ поддерживалъ въ насъ духъ дисциплины, дѣлая строгiе выговоры тѣмъ, кто не вставалъ передъ Софочкой, или непочтительно о немъ отзывался. Вальтеръ былъ строевикъ на рѣдкость, по стрѣльбѣ числился въ первомъ разрядѣ, по гимнастикѣ и фехтованію не имѣлъ себѣ равнаго, учился съ трудомъ на девять балловъ — за то, когда онъ маршировалъ, то носокъ шелъ идеально — вверхъ и внизъ, а корпусъ подавался прямо за ногой... Совсѣмъ другого типа были Штернъ и Парковъ. Оба высокаго роста, оба красавцы. Штернъ былъ бѣлокурый нѣмецъ, изнѣженный, избалованный еще дома. Онъ пудрилъ лицо на ночь, душилъ свой бушлатъ французскими духами, умывался съ одеколономъ, ложился спать раньше всѣхъ, вставалъ послѣднимъ, въ разговоръ вставлялъ французская фразы и страшно кокетничалъ. Всѣмъ намъ онъ былъ другомъ. Поправлялъ на ученьяхъ осторожно и мягко, будто мы были хрупкія институточки, а не юнкера пѣхотнаго училища. Старшій классъ за нимъ ухаживалъ. Ему посылали часто плюшки, за него дежурили въ праздникъ; съ нимъ часто гуляли, обнявшись по залу. Говорили, что онъ очень уменъ, начитанъ и хорошо воспитанъ. Съ нами онъ обращался, какъ съ равными.

Парковъ, котораго всѣ, и старшіе и младшіе, даже самъ фельдфебель, называли Машенькой, былъ высокій, круглолицый румяный брюнетъ десяти вершковъ росту. Грустнымъ мы его ни когда не видали. Онъ шутилъ съ нами, ругался по солдатски, притворялся грубымъ и, щеголяя своимъ ростомъ и умѣньемъ, обращался съ двенадцати фунтовой винтовкой, какъ съ игрушкой, и рисовался передъ нами. Онъ поправлялъ нарочно грубо, настойчиво требовалъ умѣлаго исполненія пріемовъ, и тѣ, которые попадали къ нему, были хороши по строю.

Всѣ три, отлично понимая, что я не могу сразу усвоить солдатскую науку, съ малолѣтства извѣстную кадетамъ, обращались со мной гораздо мягче, чѣмъ съ другими.

— Что, батенька, отпускъ-то вашъ тю-тю! — обратился ко мнѣ Парковъ, когда мы, выстроившись въ двѣ шеренги, ожидали прихода офицера.

Я грустно молчалъ.

— Да вы какъ записались-то?

— Къ теткѣ, на ночь.

— Ну, не комикъ-ли вы. — Развѣ же можно такъ? Къ теткѣ васъ не пустятъ никогда на ночь. Развѣ она сама пріѣдетъ и будетъ просить разрѣшенія у начальника училища.

— А какъ же иначе?

— До одиннадцати часовъ — можете ходить... Да и то васъ не пустятъ — вы вѣдь, поди-ка, не знаете, кому и честь отдавать.

— Нѣтъ, знаю.

— Ну, скажите.

Я назвалъ.

— А памятникамъ во фронтъ надо становиться?

Я сталь втупикъ отъ неожиданности вопроса. Машенька весело разсмѣялся. «Вотъ видите! Эхъ, вы, молодой! Разумѣется надо. И стоять до тѣхъ поръ, пока памятникъ не сдѣлаетъ вамъ знака идти дальше!» и Машенька снова фыркнулъ, потомъ быстро сдѣлался серьезнымъ и сказалъ:

— Я вамъ посовѣтую: попросите фельдфебеля. Онъ всегда былъ хорошъ къ отпускнымъ, онъ вамъ это устроитъ.

Я вспомнилъ всѣ тѣ обиды и огорченія, которыя я перенесъ отъ фельдфебеля за эти дни, и рѣшилъ, что я ни за что къ нему не обращусь. Лучше ужъ не пойду въ отпускъ...

Гимнастика, чтеніе уставовъ, маршировка подъ барабанъ, все шло своимъ чередомъ и никому не было дѣла до того, что сердце мое разрывалось отъ тоски при одной мысли просидѣть въ училищѣ и субботу и воскресенье и Богъ знаетъ когда вырваться изъ этихъ скучныхъ стѣнъ. Мнѣ противны были эти сѣрыя одѣяла, красные постельные билетики, пирамидки съ ружьями по угламъ, эти таблицы правилъ отданія чести, знаковъ воинскихъ отличій, знамени и присяги, украшавшія стѣны — все было гадко и скверно. Но больше всегоя ненавидѣлъ нашего худощаваго, стройнаго Софочку.

Ему словно и дѣла не было, что другіе идутъ въ отпускъ, а я не иду. Онъ такъ-же, чуть сгорбившись и глядя внизъ — безъ начальства онъ всегда былъ таковъ, — ходилъ по ротѣ, оглядывалъ отпускныхъ, ворочалъ небрежно одѣтыхъ и заставлялъ ихъ переодѣваться — вообще не обращалъ на меня никакого вниманія.

— Не тужите, — крикнулъ мнѣ Штернъ, — перемелется, мука будетъ.

— Теткѣ-то напишите, чтобы пріѣхала, да просила — совѣтовалъ Парковъ, — да Софочку за бока...

Краснянскій уже въ шинели, веселый, боійкій, подошелъ ко мнѣ. «Чего вамъ принести изъ города? Леденцовъ, конфетъ?» Я вспыхнулъ. Что-то странное закопошилось во мнѣ. «Зачѣмъ?» — сказалъ я, — «но надо!»

— Затѣмъ что вы мнѣ нравитесь; потому что въ васъ видно воспитаніе и душа. A человѣка съ душой теперь трудно найти. Я васъ полюбилъ, потому что и вы можете полюбить, a другіе врядъ ли! Потомъ мнѣ нравится еще то, что вы не стараетесь быть грубымъ, не ругаетесь, что вы деликатны; у насъ многіе думаютъ, что разъ одѣлъ солдатскую шинель, такъ ужъ нужно ругаться, какъ ломовой извощикъ. Солдатъ не въ этомъ, «рыцарь въ мирѣ и на войнѣ» — девизъ стараго кадета — и вы, хоть вы и изъ штатскихъ, рыцарь въ мирѣ... не горюйте, можетъ завтра васъ и отпустятъ! Да попросите на всякій случай Софочку — онъ многое можетъ устроить. А я вамъ вечеромъ съ кѣмъ-либо пришлю все-таки конфетъ — вы не сердитесь! — и Краснянскій, пожавъ мнѣ руку, ушелъ изъ роты.

Рота сильно опустѣла. Вместо ста четырехъ человѣкъ на обѣдъ пошло съ небольшимъ двадцать. Весь обѣдъ меня мучила мысль — «обратитесь къ Софочкѣ». Я сидѣлъ за однимъ съ нимъ столомъ. Софочка ѣлъ мало и весь обѣдъ объяснялъ что-то изъ артиллеріи сидѣвшему рядомъ съ нимъ взводному перваго взвода. Изрѣдка его взглядъ скользилъ по намъ, но взглядъ его не выражалъ ничего.

Въ шесть часовъ вечера горнистъ въ корридорѣ проигралъ на рожкѣ на молитву и мы начали строиться. Я еще не успѣлъ стать на свое мѣсто, какъ Софочка громко крикнулъ на меня: — Яковлевъ — вы опять не по формѣ одѣты! потрудитесь снять высокіе сапоги и одѣть маленькіе. Точно не видите, что на всенощную всѣ такъ одѣты!

Я пошелъ исполнять его приказаніе, фельдфебель внимательно смотрѣлъ, какъ я переодѣвался на своей койкѣ, смотрѣлъ на приготовленную къ отпуску барашковую шапку, шинель и мундиръ и вдругъ, взявъ отпускную книгу, заглянулъ въ нее. Мнѣ было теперь все равно! Я свыкся съ мыслью, что я безъ отпуска. Я рѣшилъ послѣ всенощной написать письмо теткѣ, чтобы по крайней мѣрѣ въ будущую субботу уйти домой. Мы пришли въ церковь очень рано. Софочка подошелъ ко мнѣ и спросилъ, кто моя тетка.

— Вдова генералъ-лейтенанта, г-нъ фельдфебель, — вытягиваясь, отвѣтилъ я. Потомъ Софочка разспрашивалъ меня, богата она или бѣдна, есть у ней дѣти, или нѣтъ. Я возмущался его любопытствомъ, но отвѣчалъ съ должнымъ почтеніемъ. Всю всенощную я усердно молился Богу. «Господи», думалъ я, «если Ты можешь, то устрой такъ, чтобы я пошелъ въ отпускъ!» Мысли мои перебивались, и я думалъ, что вѣдь Богъ всемогущъ и все можетъ, отчего же Онъ не устроитъ такъ, чтобы я пошелъ въ отпускъ, когда этого всѣ хотятъ: и я, и мама, и тетя Зина, и Лидія, навѣрное...

Всенощная шла скоро. Многое выпускалось, въ виду того, что въ церкви надо было стоять на вытяжку и не шевелясь, а это было, особенно съ непривычки, очень трудно. Когда мы выходили изъ церкви, ротный командиръ разговаривалъ съ фельдфебелемъ. «Вотъ онъ», сказалъ Софочка, указывая на меня.

— Яковлевъ, пожалуйте сюда.

Я подошелъ и вытянулся; у меня опять спросили, кто моя тетка, гдѣ она живетъ, богата, или бѣдна, большое ли семейство.

— Ручаетесь-ли вы, что будутъ тамъ рады если васъ будутъ отпускать на ночь, не стѣсните-ли вы? — спросилъ онъ.

Какой странный вопросъ! — подумалъ я.

— Конечно нѣтъ, господинъ капитанъ, и тетя и мама, — я чуть было не сказалъ: и Лида, — всѣ будутъ рады меня видѣть. Меня навѣрное ждутъ, господинъ капитанъ!

— Хорошо, можете идти сейчасъ до 11 часовъ завтрашняго вечера; вотъ Николай Петровичъ, — капитанъ указалъ на Софочку, — просилъ за васъ и говорилъ, что поведеніе ваше было вполнѣ хорошо. Только все-таки надо, чтобы тетка ваша лично побывала здѣсь и изъявила желаніе видѣть васъ съ ночевкой у себя. Ступайте!

Я бросился бѣгомъ переодѣваться. Одѣвшись въ шинель, подтянувшись ремнемъ со штыкомъ, надвинувъ шапку на правую бровь, я самъ себя не узналъ — такой у меня былъ бодрый и воинственный видъ. Уже уходя, я вспомнилъ, что слѣдовало-бы поблагодарить фельдфебеля, но его я нигдѣ не могъ розыскать и, отложивъ до другого раза, я пошелъ въ дежурную комнату за билетомъ.

Въ швейцарской дежурный горнистъ передалъ мнѣ коробку отъ юнкера Краснянскаго, это были конфеты изъ кондитерской съ Васильевскаго острова. Свезу ихъ Лидочкѣ, рѣшилъ я, сѣлъ на извощика и поѣхалъ въ городъ.

Было темно и по улицамъ горѣли фонари. Я съ какимъ-то новымъ чувствомъ особеннаго удовольствія смотрѣлъ на народъ, на штатскихъ, мужиковъ, дамъ, куда-то спѣшившихъ. Вольные; думалъ я, они на волѣ. Ну, и я теперь на волѣ. Господи! благодарю Тебя. До одиннадцати часовъ вечера завтра гулять! Лидочка, Лидочка... Скоро-ли? Извощикъ, казалось, тихо ѣхалъ, улицы были безъ конца — наконецъ, вотъ она, Литейная, и Николаевская — я дома!..

Дата добавления: 2015-08-05