Нужны ли Венере брюки?

В Пекин мы с женой приехали осенью 1956 года. Наши вещи были вынесены из

вагона, чемоданы и баулы поставлены на край тротуара, среди человеческого

моря, которое их обмывало и вокруг них плескалось. Первоначально все китайцы

казались нам похожими друг на друга как две капли воды и только много позднее

мы увидели, что это далеко не так, и в этом отношении они от нас, русских, ничем

не отличаются. Нас усадили в машину и повезли в гостиницу. Чемоданы же так и

остались на вокзальной площади. Мы успели бросить прощальный взгляд с

печальной уверенностью, что вряд ли когда-либо еще их увидим: как им уцелеть в

этом месиве одинаковых синих хлопчатобумажных курток! К нашему удивлению,

через полчаса наш багаж в целости и сохранности был доставлен в вестибюль

гостиницы "Си-Цзяо", где нам с женой предстояло прожить долгий год. Много

позднее выяснилось, что нам вовсе не следовало беспокоиться о сохранности

нашего небольшого скарба. Во время встречи с группой советских специалистов

премьер Госсовета КНР Чжоу Эньлай рассказал нам, что некоторое время назад

до сведения всего народонаселения Китая было доведено важное распоряжение

правительства. Суть его в том, что на протяжении одного месяца воры, грабители

и прочий уголовный элемент должны добровольно явиться с повинной, что

приведет к существенному сокращению сроков заключения или вообще

смягчению наказания. Те же, кто пренебрежет этой возможностью, по истечении

указанного срока будут найдены и казнены. И далее он сообщил, что на этот

ультиматум откликнулись очень многие, что же касается остальных — "не

внявших", — то они понесли заслуженную кару. Один из моих коллег спросил:

"Сколько же пришлось казнить?". Чжоу Эньлай, общавшийся с нами через

переводчика, но, как мы знали, прекрасно понимавший наши вопросы и, вероятно,

неплохо говоривший на русском языке, практически не дожидаясь перевода,

переспросил: "Сколько казнили?" Он некоторое время смотрел на носки своих

желтых, немного стоптанных ботинок, а потом назвал цифру, которая нас

ошеломила, — 750000. Я не допускаю мысли, что переводчик ошибся, не хочу

думать, что память меня подводит, но сегодня мне кажется, что рассказанное

мной относится к области фантастики. Не знаю также, только ли уголовники были

в числе казненных. Пусть историки Китая проверят эти факты, и я готов принести

им извинения, если что-то преувеличил или исказил. Тем более не берусь

оценивать и вообще осмысливать нравственную сторону этой акции, не говоря уж

о ее правовых аспектах. Что запомнил, то и привожу здесь. Очевидно, память об

этом постановлении и его последствиях была причиной полной сохранности

наших вещей на кишевшей людьми привокзальной площади. Да и в дальнейшем

можно было забыть кошелек с юанями на подоконнике магазинчика главной

торговой улицы Пекина и, вернувшись через час, найти его на том же месте.

Правда, как мне впоследствии рассказывали, шаг за шагом преступность в Китае

стала набирать темпы и вскоре достигла исходного уровня. Произошло это через

пару лет после нашего отъезда.

Мне предстояло работать в Пекинском пединституте — читать курс лекций по

психологии на факультете повышения квалификации профессоров и

преподавателей педвузов Китая. Несколько забавно проходило первое

знакомство с моими слушателями. Каждый из них, а все это, как правило, были

профессора, поднимаясь с места, произносили стереотипные слова: "Мое имя Фу

Тонсьен (или Джу Сяолинь и т.п.), я, к сожалению, окончил Оксфордский

университет". Сожаления по поводу обучения в Сорбонне, Токийском

университете, Чикагском университете, Гарварде поочередно считали

необходимым выразить все мои слушатели. Думаю, что удивляться тут не

приходится.

"Советскому специалисту" предстояло изжить, "глубоко ошибочные" воззрения.

Они же обучались в университетах империалистических стран!

Здесь надо остановиться и откровенно признаться, что я в те годы без каких-

либо сомнений готов был сделать все возможное, чтобы перестроить

психологическую науку в КНР на базе марксизма.

Мне пришлось ко многому привыкать. Необходимо было постоянно учитывать

особенности психологии китайцев. Так, например, ко мне после лекции подошел

один из слушателей и задал сравнительно несложный вопрос. Я, как можно более

подробно, на него ответил. Когда мы остались наедине с моим переводчиком, о

котором я потом расскажу особо, он сказал мне:

−Извините меня, Артур Владимирович, но вы не так ответили на

вопрос профессора Фу Тонсьена.

Я удивился: вопрос был несложный, и ответить было не трудно.

−Вы меня не поняли, — пояснил переводчик, — вам не надо было

сразу отвечать на вопрос.

−Почему?

−Вы должны понять, что это задевает самоуважение профессора.

Он не может выглядеть человеком, который спрашивает о том, на что

так легко ответить. Он все-таки профессор, хотя и учился в

буржуазном университете.

−А как я должен был отвечать?

−Вам следовало бы сказать, что Вы благодарите его за вопрос, что

он очень серьезный и требует размышлений, и что Вы обещаете,

подумав, ответить во время следующей Вашей лекции.

−А если я отвечу на следующей лекции, его самолюбие будет

удовлетворено?

−Отчасти, но еще лучше будет, если Вы и на следующей лекции

скажете: "Вопрос товарища Фу Тонсьена настолько важен и серьезен,

что я прошу дать мне еще время на размышление". И вот тогда,

через неделю, Вы и ответите так, как Вы ответили сегодня.

С тех пор я подобных ошибок не допускал и с подчеркнутым уважением

относился к любым, даже самым случайным, пустяковым вопросам. "Китайские

церемонии"! Их надо было постоянно учитывать, чтобы не попасть впросак.

Представьте себе, например, толкучку должностных лиц у двери в помещение.

Каждый предлагает другому пройти в дверь первым, однако вскоре все

нормализуется, и все проходят строго по рангу. Первым пройдет министр, затем

его первый зам, затем просто зам, затем начальник управления и так вплоть до

последнего клерка, которому только что, как и всем другим, министр предлагал

войти в помещение первым. Кстати, опять-таки, учитывая психологию китайцев,

полагалось называть замминистра — министром, проректора — ректором,

доцента — профессором и т.д. Другими словами, при обращении к собеседнику,

обязательно следовало повышать его в ранге на одну ступень.

В новой социально-психологической обстановке легко допустить бестактность.

В конце концов, такт предполагает желание и умение учитывать ожидание

окружающих. Бестактный человек — это тот, у кого сфера ожидания дефектна.

Вследствие этого он часто ставит себя в неловкое положение, не прислушиваясь

и не приглядываясь к тому, как другие люди воспринимают его поведение и

высказывания.

Как-то нас пригласили на торжественный ужин к ректору Пекинского

университета, академику Чен Юаню. Точно не скажу, но его именовали не то

восьмым, не то девятым чудом китайской науки. В Китае вообще любили

использовать количественные определения во всех случаях жизни: "384-е

серьезное предупреждение незаконному тайваньскому режиму!", — это к примеру.

Итак, мы на обеде у Чен Юаня. Первый тост произносит мой коллега из

Московского пединститута. Поднимая бокал, он обращается к академику Чен

Юаню: "Лао Чен!". Сразу же слышу шепот переводчика:

−Сергей Николаевич, нельзя говорить "Лао Чен", Вы должны

сказать "Чен Лао". Так нельзя говорить.

Сергей Николаевич досадливо отмахивается и вновь начинает: "Лао Чен!

Пользуюсь случаем, чтобы сказать о Вас...". Я вижу, что наши китайские коллеги

во время его речи сидят с каменными, напряженными лицами. Что-то здесь не

ладно. Но что? На обратном пути в гостиницу мой переводчик объясняет: "Сергей

Николаевич не должен был так обращаться к профессору Чек Юаню, он не

должен был сказать "Лао Чен", ему надо было сказать "Чен Лао", что значит

глубокоуважаемый, почтенный, высокочтимый Чен".

−А в чем разница?

−Очень большая. Когда говорят "Лао Чен", это... не знаю, как

сказать по-русски, кажется, так: "старина Чен", "старый хрыч Чен", нельзя так: он очень уважаемый человек, он девятое чудо Китая!

Мой переводчик был южанином. Как правило, южане отличаются от жителей

Пекина и других северных городов. Это было особенно заметно в их

гастрономических пристрастиях. Наша знакомая полька пришла на прием к моей

жене, работавшей в поликлинике, где обычно лечились иностранные

специалисты. Жаловалась она на какие-то желудочные неприятности.

Выяснилось, что пациентка побывала на банкете у одного из коренных

шанхайцев. Сначала подали что-то, аппетитно хрустящее на зубах. Гостья

поинтересовалась названием съеденного. "Я не знаю, как это называется по-

польски, — затруднился хозяин, — а по-русски, это прусаки, тараканы". Вслед за

хрустящей закуской подали самое лакомое блюдо. В большой миске что-то

шевелилось. Оказалось, это были новорожденные мышата. Их следовало взять

палочками, окунуть в острый соус и проглотить, не разжевывая, для того чтобы

они могли пошевелиться в желудке лакомки. Хотя мышей наша приятельница так

и не решилась отведать, общие последствия званого обеда оказались для ее

желудочно-кишечного тракта поистине драматическими.

Черты китайского менталитета странным образом в 50-е годы накладывались

на психологию людей, подверженных повседневной идеологической обработке.

Не надо забывать, что единственным источником информации был

громкоговоритель на столбе, который почти что не умолкал. Для того чтобы

читать газету, надо было знать, по крайней мере, 4—5 тысяч иероглифов, каждый

из которых состоял из 8—12 элементов, крючков и черточек. Через пару месяцев

мне уже не казались странными вопросы, задаваемые мне переводчиком.

Смотрели мы с ним альбом "Коллекции Лувра". На обложке — Венера Милосская.

Стыдливо отводя глаза, Гун Хао-Жан, мой переводчик, спрашивает:

−Артур Владимирович, а почему она без брюк?

Что ему ответить по поводу этого "непристойного искусства" античных

художников и скульпторов! Борьба за "нравственную чистоту" в КНР приобретала

поистине удивительные формы. Впрочем, дело не ограничивалось страхом перед

наготой. Десексуализация, немногим отличавшаяся от советской,

распространялась и на сферу человеческих эмоций. Я спросил Гун Хао-Жана,

видел ли он вышедший на экран Пекина советский фильм "41-й" (по

одноименному рассказу Б. Лавренева). В двух словах напомню ход событий.

Красноармеец Марютка, которой было поручено конвоировать пленного "белого

офицера", попала с ним на необитаемый остров в Аральском море. Они полюбили

друг друга, однако, когда к острову подошла шлюпка с белогвардейцами, Марютка

застрелила своего возлюбленного, а затем в отчаянии обливала слезами его

тело. На мой вопрос Гун Хао-Жан ответил неожиданным для меня вопросом:

−Фильм я смотрел, но я не понимаю, как она могла полюбить

врага?

То, что Марютка застрелила человека, которого любила, казалось ему в

порядке вещей. Но как она могла его полюбить? Область человеческих чувств

должна была быть в полном подчинении у идеологии.

Во время нашего пребывания в Пекине там был популярен лозунг: "Пусть

расцветают все цветы, пусть соперничают все ученые!". Если принять во

внимание, что мы, приехавшие из страны социализма, были хорошо политически

"подкованы", то вполне понятно наше недоумение: как это можно? А вдруг эти

цветы будут ядовитыми, имеющими запах "тлетворной" буржуазной идеологии?

Наши собеседники как-то странно реагировали на наши вопросы и уклонялись от

прямых ответов. Через некоторое время все стало ясно. К либеральному лозунгу,

обещавшему цветочное многообразие, было добавлено всего два слова: "Кроме

сорняков!". Что можно отнести к цветам, а что — к сорнякам, следовало

определить тем, кому это положено. И в самом деле, васильки, как и другие

полевые цветочки, тоже сорняки? Нет! В бдительности нам не дано было

превзойти наших китайских друзей. Да и формы ее проявления были уж очень

своеобразны.

Случилось так, что я за какой-то книгой приехал в педагогический институт во

внеурочное время. Младший из моих переводчиков оказался на месте. Пока я

делал какие-то выписки из книги, он налил мне из термоса чай и устроился в

кресле неподалеку от меня. Я не мог не обратить внимания на странный

ритмичный гул, доносившийся откуда-то издалека: "Бу! бу! бу!", — затем перерыв

и снова: "Бу! бу! бу!". В конце концов, я спросил: "В чем дело, что происходит?".

Ответа не было очень долго, по-видимому, мой помощник размышлял, стоит ли

снабжать меня информацией. Потом все-таки пояснил:

−Там критикуют.

−Кого?

−Одного ревизиониста.

−А что это за странные звуки?

−Это ему кричат: "Открой свое черное сердце партии!!!".

−А он что, ничего не отвечает? Я ничего не слышу.

−Нет, он отвечает, он занимается самокритикой.

−А почему они снова кричат?

−Ну, я не знаю, наверное, они считают, что он плохо себя

критикует.

−И давно идет эта самокритика?

−Кажется, с девяти часов утра.

Я посмотрел на часы, было что-то около четырех.

Мой главный переводчик Гун Хао-Жан сам стал в годы культурной революции

объектом критики и самокритики. Его зверски избивали и потом сослали в

деревню. Да и как могло быть иначе? Он много лет работал с советскими

специалистами. Как-то Гун рассказывал мне, что он был переводчиком у

психолога Пушкина. "Это не тот Пушкин, — пояснил он, — который Александр

Сергеевич, это другой Пушкин". Не простили Гун Хао-Жану ни этого Пушкина, ни

философа С.А. Петрушевского, с которым он долго работал, ни меня. Как было

его не перевоспитывать в годы "культурной" революции крестьянским трудом и

полным запретом читать и писать!

После устранения "банды четырех" профессор Гун Хао-Жан перевел на

китайский язык несколько моих книг, в том числе и учебник психологии, вышедший

невиданным для нас громадным тиражом. 20 лет назад, после 30-летней разлуки

мы с ним обнялись в Шереметьевском аэропорту. От него я узнал о печальной

судьбе многих из тех, с кем мне довелось работать в "Поднебесной империи" в те

далекие годы.

Дата добавления: 2015-07-20