Социальная значимость

Социальная трагедия экстремальных ситуаций, особенно войны, в глобальном и одномоментном разложении общества. В условиях войны вся социальная сфера – образование, культура, здравоохранение и т.д. – разом остаются в руинах. На войне не до того. В результате – некая воспитательная дисфункция, маргинализация. Это еще одна причина, по которой женщины не признают войну «праведной».

Женщины-журналисты обращают внимание на то, какой ущерб война наносит социальным институтам, и как важно пытаться сохранить их. С одной стороны, показывая, как из последних сил, вопреки всему, «герои» пытаются сохранить школы, обучать детей, лечить больных и раненых, сохранять хоть какой-то намек на «мирный» общественный уклад. С другой - демонстрируя, каких «антигероев» порождает война:

«Дети? А вы не видели, как эти дети блок-посты подрывают?»[101]

Те, кто прошел ад, побывал в царствии смерти и хаоса, нередко теряют связь с мирной жизнью:

«Хлебнув однажды здесь лиха, они возвращаются сюда снова и снова. Добровольно. Из отпусков и госпиталей, с инвалидностью и предписанием находиться под наблюдением врача. Их гонит сюда непонятная сила, названная синдромом войны. В ней и неустроенность на «гражданке», и долг перед друзьями, и черт еще знает что намешано»[102].

Часто, отражая социальную трагедию, женщины-журналисты обращают свой взор на второе после семьи пристанище детей – школу:

«Глава администрации селения Махкеты – Абдулла Эльбуздукаев – производит впечатление навсегда испуганного и сломленного человека. Хотя в прошлом Абдулла – народный судья в Веденском районе. Он признается, что ничего не может сделать для своих односельчан. Абсолютно ничего. И панически боится военных, которые считают его пособником боевиков, а значит, пристрелят, когда им захочется. В результате родители решили детей в школу не пускать, тем более что школа – одно название, дети ходят туда пообщаться, а уроков совсем нет»[103].

Глобальное разложение общества приводит к тому, что страдает каждый отдельный человек, не попавший в ряды власть имущих. То, что все институты социальной сферы разом утрачивают свою дееспособность видно как по образованию, так и по здравоохранению:

«–А где дети? Где ваша охрана? В администрации уверяют, что все больницы под охраной.

–Охраны не было и нет. Наверное, о нас не помнят. Детей тоже нет. Как только началась блокада, родители похватали своих детей и попытались прорваться в села, спасаясь от обстрелов и «зачисток». Забрали даже из реанимации. Вытащили трубки и унесли. Девочка с ДЦП лежала на растяжке – сняли с растяжки. В больнице сейчас остался всего один пациент – трехмесячный Сала ват Хакимов из Алхан Калы. Он – тяжелый, и он спит. Рядом с туго спеленутым спящим Салаватом – молоденькие мама и тетя. Они объясняют, почему не ушли вслед за всеми. Мальчику нужна срочная операция, без которой он обречен. У Салавата свищ тазобедренного сустава, образовавшийся на месте укола, сделанного в роддоме. (И в роддом, и в детскую больницу так и не подвели воду, и сегодня это, по сутк, полевые госпитали с соответствующим уровнем дезинфекции, точнее. отсутствием ее. Отсюда и свищ на месте «грязного» укола.) У младенца уже гноится кость, начинается сепсис и очень высокая температура – он может погибнуть в любой момент»[104].

«Странно выглядит и медицинское оборудование, которое используют врачи. Если бы над входной дверью не висела табличка «Городская детская больница № 2», то весь этот инвентарь можно было бы принять за склад списанного оборудования, которое просто не успели вынести на помойку»[105].

«Только что она была в сельском госпитале. Видела Мадонну и ее младенца.

Подойдя к кровати с фотоаппаратом, Наташа дала осечку.

– Почему вы до сих пор здесь? – спросила она у Мадонны и присела на соседнюю кровать. На ней кто-то лежал.

– Заражение крови, – с сильным акцентом ответила Мадонна.

– Почему вы не отвезли ее в Хасавюрт? Там работают московские врачи, у них много лекарств, они могут помочь...

– У меня нет денег на дорогу в Хасавюрт, – сказала Мадонна.

– Но это же... рядом... Вас за пятьдесят долларов довезут...

– У меня нет пятьдесят долларов»[106]

«Родильное отделение. Из разбитого окна на нее пустыми окнами смотрит недостроенный дом. На полу – стекла и выбитые из стен кирпичи. Гинекологическое кресло выгнулось дугой, как женщина в родовой схватке, вывернуло подставки для ног, будто раздвинуло колени, расширяя проход для жизни, которая умрет, еще не родившись. Наташа выбрала ракурс и сделала кадр. Слов не надо, детали сами расскажут о том, что жизни после родов нет»[107].

Маргинализация и разложение общественных ценностей и норм тесно связаны с пренебрежением гуманистическими ценностями. Общество настолько теряет свое лицо в условиях войны, что надругательствам подвергается сама смерть:

«Они пробороздили даже кладбище, святое место для всех людей, независимо от вероисповедания»[108].

«Презирая все человеческое, боевики минировали тела, не подпускали к погибшим, вывоз раненых был вначале невозможен, а позже – крайне затруднен»[109].

Те, кто участвует в этой войне, разлагаются морально, перестают быть людьми, способными построить мирное общество:

«Полное моральное разложение почти 100‑тысячного армейского и милицейского контингента, «гуляющего» по Чечне. И ответ, которого следовало ожидать, – воспроизводство терроризма и рекрутирование новых бойцов‑сопротивленцев»[110].

Повсеместное и вопиющее пренебрежение гуманистическими идеалами и мгновенно, страшной чумой разгорающаяся социальная трагедия (в мирное время тихонько, но настойчиво тлеющая) заставляют женщину-журналиста, воочию убеждающуюся в этом, делать выводы о безусловной трагичности и «неправильности» войны.

Дата добавления: 2015-07-20