Дорога уходит ввысь

Сила всегда пригодится
Встреча с Алексеем Вахониным
Испытываю самого себя
Волгоград — счастливый город

Сколько я ни читал спортивной литературы, нигде, к сожалению, не встретил хорошего, тёплого слова о жене большого спортсмена — такого тёплого, какого они, наши подруги, на самом деле заслуживают. Сколько волнений, тревог, самых различных дум и забот выпадает на их долю — не перечтёшь. Сколько заботы, тепла, сердечной поддержки встречаем мы с их стороны в трудные минуты... Какими умелыми докторами и поварами умеют они быть! Нет, право же, будь я журналистом или поэтом — обязательно написал бы что-нибудь доброе, лирическое и очень проникновенное о спутнице чемпионов. О хорошей, верной спутнице, разумеется. К счастью, у нас таких большинство.

С Валей мы жили, как говорится, душа в душу. Она постоянно интересовалась не только моими производственными делами, но и спортивными успехами: часто приходила на тренировки, наизусть выучила мои лучшие достижения и нормы нагрузки. Поэтому, когда я немного недобирал по числу поднятых килограммов, она ни на шутку тревожилась:

— Ты что, плохо себя чувствуешь?

Мне приходилось посвящать её в тайны методики, объяснять теорию активного отдыха и прочие тонкости нашего дела. Думаю, что сегодня она знает всё это не хуже меня.

Но предметом особой заботы жены являлась, конечно, организация питания. Материально мы ни в чём не нуждались, зарабатывали очень хорошо, но Валя всегда думала о правильном рационе, узнавала самые разнообразные сведения о свойствах продуктов и заполняла стол самым, по её мнению, полезным.

Однажды она где-то вычитала, что козье молоко намного питательнее коровьего. У неё тут же созрело решение, которое она в категорической форме и высказала в один из воскресных дней.

— Рудольф, сегодня мы с тобой пойдём покупать козу.

— Да ты что, Валя, зачем нам коза? Мы ведь шахтёры, а не колхозники, — попробовал я сопротивляться, поскольку терпеть не мог так называемого домашнего хозяйства.

Но Валя с практичностью женщины продолжала настаивать на своём. И мне пришлось сдаться.

После завтрака мы тронулись в путь. Стоял удивительно хороший день сибирской зимы — термометр показывал минус двадцать градусов, но было тихо, безветренно, и мороз почти не ощущался. Над головой простиралось чистое, отливавшее голубизной небо, ярко светило солнце, снег, укутавший городок, сверкал и искрился, бил в глаза тысячами маленьких молний. В такую погоду даже у самого бесчувственного человека кровь начинает двигаться быстрее, появляются необыкновенные бодрость и радость.

Мы в отличном настроении подошли к базару и пошли по его окраине. Здесь весёлые, разбитные, чуть подвыпившие мужички продавали сено. Оно было уложено на возки и сани, щекотало ноздри своим всегда приятным запахом.

— Валь, — сказал я, улыбаясь, — если у нас будет коза, то придётся покупать ей корм.

— Вполне логично, — согласилась жена.

— Так чего же ждать? Давай начнём прямо здесь и сейчас.

И я приступил к торговым переговорам, деловито переходя от одного продавца к другому.

Я, как отмечалось, долгое время жил в деревне и немного знал про маленькие торговые хитрости. Знал и по рассказам сибирских старожилов, что продавцы сена любят взбить его по бокам воза, создавая видимость большого объёма и оставляя внутри значительные пространства свободного места. Знал также, что каждый, начиная торг, в душе уже готов уступить. Поэтому, спросив цену у одного из понравившихся мне парней, я смело предложил:

— Хочешь любую половину?

— Поди посмеши другого.

— Серьёзно говорю. Ведь твоей цены никто тебе не даст. Так и уедешь ни с чем.

— Ну и уеду.

Мы лукаво смотрели друг на друга. Вообще-то, торговаться я не люблю, выгадывать несколько рублей не имело особого смысла, но молодой колхозник, стоявший против меня, так задорно подмигнул, что я вдруг загорелся, как на соревновании. Я почувствовал: он знает, что я назначил истинную цену, но хочет увидеть, сумею ли я её отстоять.

— Да у тебя весь возок на вес пера, — сказал я, распаляясь, — а ты всё упорствуешь...

— Лёгкий, говоришь, возок? — поднял брови продавец. — А ты подними его да унеси. Я тебе его тогда даром отдам.

— Отдашь?

— Отдам!

— Рудольф, да что вы сцепились? — потянула меня за рукав Валя. — Пойдём.

Но в моей душе уже вспыхнули огоньки озорства, и я протянул парню ладонь:

— Значит, по рукам?

— А если не поднимешь?

— Тогда я к твоей цене ещё половину добавлю.

— По рукам!

Не успели мы заключить договор, как вокруг образовалась такая толпа — не проберёшься. Да ещё подходили и подбегали всё новые и новые зрители. Со всех сторон летели советы, предложения, даже указания. Смешно вспомнить, честное слово!

Итак, спор продолжался. От возка отпрягли лошадь. Я по-хозяйски отвёл оглобли, чтобы они не мешали. Потом проделал на виду у всех несколько гимнастических упражнений: разминка всегда нужна. И лишь когда пошёл пот по лицу, приступил к делу. "Теперь, — думал я, — мышцы не порву. Разогрелся как следует."

Я оглядел воз спереди. Попросил людей немного отодвинуться, чтобы не мешали. Потом взял возок за полозья саней, приподнял и как бы посадил его на хвост. Возок со стороны казался теперь вставшим на дыбы. Тем самым я определил центр тяжести возка и осмотрел, нет ли в его дне торчащих гвоздей или болтов — долго ли повредить спину?

Когда я шагнул под сани, Валя в ужасе крикнула:

— Рудольф, последний раз говорю — не смей...

Но кругом стоял такой гул, что отступать было уже поздно. Да и незачем.

Не буду здесь подробно описывать технологию моего подхода к возку. Сообщу лишь, что я рассчитал всё так, что его тяжесть равномерно распределилась по основным группам мышц. Я тихо вздёрнул воз и, как было обусловлено, пронёс его ровно пятнадцать шагов. Потом так же осторожно и последовательно опустил на землю, не растеряв ни одного килограмма пахучего сена.

Как только я вылез из-под саней, зрители, среди которых было много шахтёров, бросились ко мне и стали подбрасывать в воздух. Кругом то и дело раздавалось:

— Ну и ну!

— Вот это доказал!

— Молодец!

Некоторые, наиболее ретивые, подступили к хозяину возка и стали требовать:

— Ставь товарищу водку. Чего ждёшь? Разве ещё доведётся увидеть такое?

Но я попросил всех удалиться, сказав, что у нас свой уговор и вмешиваться не надо.

Прошло, однако, ещё очень много времени, пока мы смогли возобновить разговор. Мой незнакомый спорщик долго смотрел на меня, ощупывал и повторил, право же, десяток раз:

— Смотри-ка, с виду щупленький, а такая силища... Откуда она у вас?

— Спортом, брат, много занимаюсь.

— Значит, верно говорят, хорошее это дело?

— Очень хорошее. — А как зовут-то вас? Обязательно запишу и буду всем рассказывать об этом замечательном споре.

Потом он стал выяснять:

— Куда прикажете доставить сено?

— А не жалко? — спросил его я.

— Сибиряк, если проиграет, ничего не жалеет. Доставлю с удовольствием. Об этом даже не думайте.

И в самом деле, когда мы пришли домой, то увидели, что во дворе под навесом уже аккуратно уложено сено.

Коль скоро я начал освещать эту молочную эпопею, то закончу её. В тот же день мы купили и козу — крупную, красивую, с такими ветвистыми рогами,[5] что все на неё заглядывались. Но прожила она у нас недолго. Мать привязала её весной за рога у железнодорожной ветки. Как только появился очередной поезд, наша "молочная фабрика" испугалась и так рванула, что рога остались на веревке, а их владетельница убежала и пропадала три дня. Разыскать мы её разыскали, но без рогов она потеряла свою прелесть, и мы её подарили, — правда, уж не помню, кому. На этом история с собственной козой закончилась. Но козье молоко я и в самом деле полюбил.

Жизнь шла своим чередом, и постепенно, без особых наших усилий, вырабатывались какие-то привычки, даже своеобразные, если угодно, традиции. Одной из таких традиций стали "плюкфельдеровские воскресники", как их в шутку называли мои товарищи.

С чего всё началось? Каждый выходной день в любое время года я выходил во двор нашего дома и выполнял усиленную зарядку. Включал в неё и бросание гирь, и упражнения со штангой. Проходившие мимо старушки, все в чёрном, горестно вздыхали:

— Господи, и за какие это грехи ты себя так изнуряешь?

Но постепенно на мои "чудачества" стали обращать внимание не только богомольные бабушки. Подходили ребята, останавливались женатые шахтёры. Вначале они просто смотрели, потом потихоньку начали присоединяться. По одному, робко спрашивая:

— Можно?

А потом никто уже не задавал вопросов. Во двор стали выходить все, кто пожелает. С воскресного утра и часто до полудня наш двор превращался в тяжелоатлетическую площадку, где люди поднимали гири, возились со штангой, пробовали свою силу и ловкость. Много парней и взрослых шахтёров, начав с этих безобидных игр, потом навсегда сдружились со спортом.

Я уже писал, что в 1954 году наотрез отказался от участия в крупных соревнованиях. Очень много внимания и труда я уделял тогда перестройке своей техники. Ради того, чтобы увидеть плоды этой работы, проверить себя, посмотреть что к чему, я поехал на сбор штангистов Сибири и Дальнего Востока. Здесь я увидел своего старого знакомого мастера спорта в легчайшем весе Ивана Васильевича Жукова. Он работал в городе Гурьевск и там же создал неплохой для наших мест спортивный коллектив.

Иван Васильевич уже не раз видел меня на соревнованиях и теперь, понаблюдав за моими тренировками, произнёс:

— Ну, Рудольф, ты здорово подтянулся в плане техники. Стал собраннее, резче, активней. Молодец!

Эти слова значили для меня очень много. Я понимал, что это не комплимент, а заключение большого специалиста, который искренне сказал мне то, что думает.

— Ну, а у вас как дела? — спросил я. — Есть ли новые ученики?

— Да есть один, — сообщил Жуков тоном, оттенки которого совершенно нельзя было различить. — Посмотришь со стороны — вроде бы талант. Но много есть у него и такого, что... Одним словом, не знаю, что с ним и делать.

— Что же это за птица такая? — засмеялся я.

— Птица интересная. Необычная, Да пойдём, я вас сейчас познакомлю...

Через несколько минут я был уже в тренировочном зале, где в то время занимались атлеты двух первых весовых категорий. Жуков позвал:

— Алексей!

И к нам развалистой походкой подошёл маленький угрюмый крепыш.[6] Достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что сложён Алексей очень своеобразно. В нём совершенно не чувствовалось гибкости и мягкости линий, мышцы казались наглухо закрепощёнными.

— Дубовый какой-то, верно? — спросил у меня потом, когда мы остались одни, Иван Васильевич.

И я подумал, что это сравнение действительно очень меткое. Но в тот день маленький атлет всё-таки сразу поразил меня. Он весил каких-нибудь пятьдесят пять килограммов, а на моих глазах чисто, без всякого видимого напряжения, выжал восемьдесят — почти под мастера спорта. И, казалось, мог выжать гораздо больше.

— Здорово! — восхищённо воскликнул я.

— В самом деле? — спросил Алексей, и я понял, что похвала ему понравилась.

— Конечно, здорово! — повторил я.

— Ну, давай лапу!

Так произошло моё знакомство с Алексеем Вахониным, человеком, чьё имя теперь знает весь тяжелоатлетический мир. Судьба, как оказалось, свела нас надолго, и я ещё, конечно, расскажу, как мы с ним вместе, ошибаясь и подыскивая правильные пути, шли к заветной цели. А тогда мы просто пожали друг другу руки и расстались.

В конце шестой главы я написал, что после памятной встречи с Тимофеем Буниным моя карьера борца прервалась окончательно и навсегда. Однако, просматривая свои дневниковые записи, я убедился, что это не так. Ещё один раз в жизни — осенью 1954 года — мне пришлось снова выйти на ковёр. И вот при каких обстоятельствах.

На тренировочном сборе в Новокузнецке, о котором уже шла речь, не разогревшись как следует перед очередным занятием, я на весе 150 кг порвал пах.

Травма эта не из приятных, Приехав домой, я вынужден был чуть ли не полмесяца находиться на бюллетене.

Прошло ещё несколько дней, и ко мне домой пришёл физкультурный инструктор нашего коллектива.

— Рудольф, выступи за нашу команду по классической борьбе, — попросил он. — Если ты согласишься, то шахта получит переходящий приз.

— Но я ведь ещё не оправился от травмы...

— Рудольф, уверяю тебя, как только другие хлопцы узнают, что ты записался выступать, они откажутся от схваток. И тебе нужно будет только соблюсти формальность: выйти на ковёр и разрешить поднять себе руку.

Я, конечно, понимал, что это не что иное, как авантюра, но желание принести своей команде пользу, выступить за родную шахту пересилило.

— Согласен, будь что будет.

Сначала, как это ни странно, всё действительно пошло так, как и предсказал наш инструктор. Узнав, что я буду выступать в полутяжёлой весовой категории, все участники этого же разряда под тем или иным предлогом отказались от схваток. Случись это в день соревнований — всё было бы нормально. Но до чемпионата ещё оставалось время.

И всё это время наши соперники — главным образом инструкторы физкультуры с других шахт — не дремали. Разными правдами и неправдами они узнали о моей травме, о том, что я был на бюллетене, и, разумеется, всё это довели до сведения своих подопечных с соответствующими комментариями. Некоторые просто говорили:

— Они берут нас на пушку. Плюк (так меня всегда называли в Киселёвске) на самом деле не будет бороться, если у него появится хоть один соперник.

После такой пропагандистской работы к началу соревнований из семнадцати беглецов семь вернулись в полутяжёлую весовую категорию. Семь противников, каждый из которых желал победы своей шахте так же откровенно, как я — своей.

Что было делать? Отступить? Теперь, когда повсюду говорили, что я записался в число участников только ради "военной хитрости", отступать было уже стыдно.

На парад я не вышел (это ещё больше подогрело страсти), а лишь сидел в первом ряду и внимательно рассматривал своих соперников. Многих я, конечно, прекрасно знал. Среди них особенно выделялся мой ученик, забойщик с шахты "Вахрамеево" Николай Кустов.

Это был сильный спортсмен: он уже вплотную приближался к первому разряду по штанге и два или три раза выступал на областных состязаниях по классической борьбе.

"Крепкий орешек, — подумал я, — с ним мне, пожалуй, сейчас не сладить."

Соревнования проходили очень напряжённо. Ведь шахты всегда, уважая друг друга, непримиримо соперничают во всём — в добыче угля, в художественной самодеятельности, в размахе юбилеев и, конечно, в спорте.

Поначалу у меня всё шло хорошо: с шестерыми противниками я расправился, положив их на лопатки. Но эти победы достались мне очень дорого — снова, и довольно сильно, разболелась нога. Пришлось срочно перевязывать её эластичным бинтом. Ночью я долго не мог уснуть от боли. От боли и от сознания того, что перед завтрашним соперником я почти беспомощен.

Сейчас, вспоминая всё происшедшее с позиции спокойного аналитика, я, конечно же, прихожу к выводу, что не имел никакого права — ни перед собой, ни перед товарищами — выступать, подвергать опасности своё здоровье, своё будущее. Но... порывы молодости неисповедимы. К тому же мне так искренне, так жадно хотелось, чтобы главный приз по борьбе остался за нашей шахтой...

Конечно, не меньше жаждал победы и мой соперник. И я ничуть не осуждаю его за то, что с первой же минуты он стал терзать и швырять меня, что было мочи, надеясь использовать своё временное преимущество в силе, надеясь сломить меня болью и заставить капитулировать.

Я боролся и чувствовал, как из глаз безостановочно текут слёзы. Не знаю, чем закончилось бы наше сражение, но на двенадцатой минуте мне удалось, имитируя падение, завлечь Николая в партер и поймать на ключ... Прилагая последние усилия, буквально рыдая от боли, я довернул его на лопатки. Но с ковра идти сам уже не мог — товарищи подхватили меня под руки и буквально унесли в раздевалку.

Что можно сообщить теперь об этой истории? Конечно, в общем и целом это была победа, добытая слишком большой ценой, глупая и неоправданная с моей стороны схватка. Но вместе с тем я часто потом вспоминал о ней с благодарностью. Она явилась великолепной школой волевой закалки для выступлений на большом помосте. Ведь в битвах за большие спортивные высоты очень часто приходится не жалеть себя, забывать про боль, про усталость, про всё на свете. Готовиться к этому нужно исподволь. И в данном смысле я ни одной минуты не жалею о своём действительно последнем выступлении на борцовском ковре.

Последнем потому, что штанга и в самом деле стала моей страстью. Моей радостью. Вторым делом моей жизни.

Спорт я любил и люблю не только за то, что он сохраняет здоровье и бодрость, увеличивает силу, приносит радость победы или горячую жажду реванша. Я люблю спорт ещё и потому, что он открывает перед каждым из нас широчайшие горизонты, знакомит с десятками и сотнями интересных людей, различных характеров. Иными словами, он учит жизни в самом широком смысле этого слова.

Из людей, с которыми меня свёл спорт, неизгладимое впечатление оставил маркшейдер с шахты имени Вахрушева Василий Лунёв.

Он занимался у меня в секции года два-три, я знал его отлично, — потому что он был очень красивым, заметным, всегда бросавшимся в глаза юношей. Но близко мы познакомились с ним только на областном первенстве общества "Шахтёр". И вот почему. Ещё в Киселёвске, на прикидке, Василий показал результаты, вплотную приближавшиеся к первому разряду, и мы твёрдо рассчитывали, что в своей весовой категории он займёт первое место. Но на соревновании он совершенно скис, не добирая в каждом движении по десять-пятнадцать килограммов.

— В чём дело? — недоумевали ребята.

Мы все встревожились и вызвали врача. Но Василий не допустил его к себе, сказав печально:

— Вы мне ничем не поможете...

Я от всей души хотел ему помочь, понимал, что его что-то гложет. Именно это "что-то" и отняло у Василия первое место и десятки килограммов. Это было ещё одним подтверждение старой спортивной истины "Плохое настроение — плохой результат".

В тот вечер мы долго гуляли с Лунёвым по парку. И только тогда я увидел душу Василия: широкую, открытую для людей, для большой и чистой любви. Василий был влюблён в свою жену, такую же, как и он, красавицу. Но кто-то стал клеветать на неё, распускать слухи о какой-то её мнимой неверности, и эти грязные сплетни разрывали юноше сердце.

Я постарался успокоить его, как мог. А когда мы вернулись домой, всё постепенно встало на свои места, и жизнь этой дружной, так подходившей друг к другу пары — жизнь, чуть не изуродованная сплетней, — постепенно наладилась.

Однако имя Василия Лунёва я вспомнил отнюдь не только из-за той истории. Это был человек удивительных и разнообразных талантов. Право, такое сочетание душевных и природных богатств только и встретишь, что у русского человека. Во-первых, он имел чудесный голос. На концерты самодеятельности с его участием люди шли за пять и десять километров. И попасть на них в Киселёвске было так же трудно, как в Москве на спектакли "Ла Скала". Ей-богу, я не преувеличиваю.

Но, пожалуй, ещё значительнее вокального был у этого человека талант художественный. Вылепленная им женская фигурка — в полупрофиль, с высоко поднятыми руками — была признана одной из лучших на общесибирской художественной выставке, где экспонировались работы многих профессионалов. Картины, принадлежащие его кисти, заняли первое место на всесоюзном конкурсе и были отмечены вторым призом в Варшаве, где проходил фестиваль работ художников-шахтёров стран социалистического лагеря.

В нашей команде Василий пользовался большим уважением и авторитетом. Просто приятно было смотреть на него — конечно, когда у него было хорошее настроение (оно, увы, менялось очень часто). Бывало, этот парень приходил в зал и начинал петь. Да так, что все слушали, пока он сам не прикрикивал:

— Да вы что, чертенята, на концерт пришли, что ли?

Крупные специалисты не раз предлагали Васе Лунёву сосредоточиться на чём-то одном, развивать свой голос или дар художника целенаправленно. Но он всегда отвечал, что однообразие его погубит. И в самом деле — это был человек самых разнообразных интересов.

— Губишь ты свой талант, Вася, — бывало, говорил ему кто-нибудь из товарищей.

Задумается Василий, глаза прищурит и вдруг скажет необыкновенно серьёзно:

— Мой главный талант — талант угледобытчика. Я очень люблю свою шахту. И шахтёров.

Кое-кто считал, что он это так — для красного словца подпускает. Но я Василию верил. Очень и очень верил. И всегда вспоминал о нём с чувством благоговения. Вспоминал его как талантливого человека и своего друга-шахтёра...

В конце мая 1955 года меня впервые вызвали на всесоюзный сбор тяжелоатлетов, который проходил в Кисловодске. Я приехал туда и обомлел. Со мной рядом, в одной комнате, оказались люди, которых я считал совершенно недосягаемыми: Рафаэль Чимишкян, Иван Удодов, Аркадий Воробьёв. Люди, прославленные на весь мир. Я очень надеялся, что проведу с ними несколько дней, постараюсь познакомиться, поучусь. Но мне не повезло. Ночью меня отвезли в госпиталь с аппендицитом и через час положили на операционный стол.

Дежурный хирург городской больницы Андриан Васильевич Волков весело сказал:

— Ну, этого удобно резать. Он худой и выносливый.

И, уже обращаясь ко мне, добавил:

— Держись: дней через десять снова будешь жать свою штангу.

Я думал, что врач шутит. Или подбадривает. Но уже на девятый день мне и в самом деле дали официальное разрешение вновь приступить к тренировкам. А через сутки мы улетели в Москву, где сборная команда Советского Союза должна была встретиться с атлетами Соединённых Штатов. Тогда американцы были грозной силой, и их приезд ожидался с огромным интересом.

...Шёл дождь. Потоки воды стекали с мутно-серого неба. Не по-летнему холодный, резкий ветер гнул к земле сверкавшие мокрой зеленью молодые деревца. Свинцовые тучи, словно участники какого-то гигантского марафона, неудержимо неслись над Москвой. В огромных лужах бледными жёлтыми пятнами отражались огни непривычно рано зажжённых фонарей. Да, погодка в тот памятный день — 15 июня 1955 года — выдалась такая, что хоть на улицу не выходи. Но по широким аллеям Центрального парка культуры и отдыха имени Максима Горького нескончаемым потоком двигались люди.

Посмотреть вживую на соревнование лучших представителей двух величайших на то время тяжелоатлетических держав твёрдо решили пятнадцать тысяч жителей советской столицы. Они заполнили вместительные ярусы Зелёного театра, чтобы стать свидетелями исторического спортивного события.

Сколько волнений и радостей доставил этот поединок! Ведь в обеих сборных были сильнейшие атлеты мира: высокотехничный Чарльз Винчи, стремительный Аркадий Воробьёв, вечно спокойный Томми Коно... И, наконец, Пауль Андерсон с его казавшимися тогда феноменальными результатами.

Все говорили именно об Андерсоне, все склоняли его имя. Ещё бы, 518 кг в сумме троеборья могли заворожить тогда кого угодно! Но лично на меня наибольшее впечатление произвёл в тот день Томми Коно. Он выступал с каким-то особым изяществом. Даже работая на самых больших весах, на пределе, он внешне ничем не выказывал тяжести совершаемого. Он улыбался, и, глядя на его ослепительную, лучезарную улыбку, зрители могли подумать, что у Коно неистощимый запас сил. Ах, как много раз выводила соперников из равновесия эта натренированная улыбка Томми...

Вернувшись домой, я стал ещё настойчивей, ещё чаще и решительней думать о том, что нужно — обязательно нужно — перешагнуть мастерский рубеж. Я чувствовал, что теперь мне сие уже под силу. Годы труда, годы упорных тренировок, постоянного накопления сил подвели меня к этому желанному рубежу.

Великое чувство ответственности перед самим собой и перед своими учениками (я не боюсь употребить в данном случае слово "великое", — ибо, по-моему, самое главное для человека — уметь выполнять свой долг) ещё в Москве заставило меня обратиться к науке. Долгие часы проводил я в Государственной библиотеке имени В.И.Ленина и в книгохранилищах института физической культуры. Я жадно пополнял свои дневники и блокноты выписками из книг, в которых виднейшие специалисты излагали основы современной тренировки.

В Киселёвск я прибыл с солидным грузом. Привёз новейшие брошюры и книги по тяжёлой атлетике (увы, даже в столичных магазинах их оказалось до обидного мало), а также по физиологии и биомеханике. Конечно, мне, заканчивавшему тогда девятый класс вечерней школы, отнюдь не всё давалось легко. Но какая победа, какой успех даются без боя?

Очень ценным приобретением я считал найденные в одном из московских магазинов плакаты с анатомическим изображением человека. Мы развесили их в нашем зале, и с ними, конечно, было намного легче вести преподавание. Теперь ребята видели точное расположение главных групп мышц, видели себя как бы со стороны и быстрее улавливали, что к чему.

В те дни я ставил перед собой много задач. Но, повторяю, задачей номер один считал выполнение мастерского норматива. Это было отнюдь не проявлением тщеславия. Я знал, что успех, если ом будет завоёван, неизмеримо поднимет авторитет нашей секции, воодушевит многих талантливых ребят, которых я уже видел рядом с собой.

В последние дни жаркого сибирского лета 1955 года я вместе со сборной командой области выехал на очередное первенство России. Оно проводилось в Волгограде.

Как только мы устроились (а устроились, кстати, прекрасно), я побежал взвешиваться. Стрелка весов вновь замерла против предательских цифр — 80 кг. Видно, дорога, бездействие и сухая пища дали себя знать. До старта оставалось всего пять дней — ровно по килограмму на сутки.

Я полностью прекратил употребление жидкости, резко ограничил себя в питании, стал потеплее одеваться (хотя стояли удивительные солнечные дни) и много ходить. Одни сутки я вообще устроил себе голодную диету. "Да, — думал я, — нелегка ты, шапка Мономаха". Я ещё не знал, что впереди меня ждут такие вещи, по сравнению с которыми эта сгонка веса оказалась детской забавой.

Состязание атлетов среднего веса было назначено на 10 сентября. 9 сентября вечером я отправился в баню и провёл в парилке не меньше двух часов. Ну как тут было не вспомнить своё детство, далёкое сибирское село и милого Николая Егоровича Лучанкина, впервые познакомившего меня с прелестями русской бани?

Однако теперь на дворе не было снега, даже вечером томила изнуряющая духота, и дома меня ждал не кипящий самовар, а написанное мной же самим напоминание: "Пить категорически запрещается!" А, как всегда бывает в таких случаях, жажда одолевала, не давала покоя.

Ночь прошла неспокойно — мне всё время снилось, будто Валя выбирает из колодца студёную воду и почему-то выливает её на землю. Я злился, стучал ногами и... просыпался.

День 10 сентября казался неимоверно длинным и нудным. После обеда к нам в номер постучали, и женский голос спросил:

— Плюкфельдер живёт у вас?

— Да, у нас, — ответил я.

— Получите телеграмму.

Сначала я даже немного испугался: ведь своего адреса я никому не сообщал, даже жена писала мне до востребования. В чём же дело? Я как можно быстрее разорвал бланк.

"Дорогой Плюк, — ударили в глаза строчки, — мы знаем, что сегодня ты выходишь на бой. Пусть этот день станет самым счастливым днём твоей жизни. Даёшь на-гора мастерский результат. Друзья-шахтёры из Киселёвска."

Настроение у меня сразу же поднялось. Я даже удивился тому, как один горячий братский привет может вдруг буквально всё перевернуть в душе человека. Спасибо вам, друзья-шахтёры из Киселёвска. Как вы помогли мне в ту минуту, если бы только знали!

Впрочем, они это наверняка знали! Знали, что без них, без поддержки трудового коллектива я ничего и никогда не добился бы. Ничего и никогда!

Я вернулся в номер и стал мурлыкать какую-то веселёнькую песню. Кто-то из соседей не выдержал и пошутил:

— Смотрите, молчальник заговорил. А мы, брат, думали, что ты немой...

К вечеру я находился уже в хорошей форме: немного поспал, успокоился, почувствовал какую-то особенную уверенность в себе.

В зале, где проходили соревнования, насчитывалось около двух тысяч мест. И — ни одного свободного. Это хорошо было видно со сцены.

На тех соревнованиях я не ставил перед собой никаких задач, кроме выполнения мастерского норматива. Ни призы, ни места меня не интересовали.

Но так уж получилось, что с первых минут на помосте начался поединок за первенство между молодым металлургом из подмосковного городка Электросталь Владимиром Утёнковым и мной. Остальные участники как-то сразу отстали.

Мой соперник работал уверенно, красиво и поначалу на удивление спокойно. После первого движения он, выжав 125 кг, стал лидером. Я, верный своему принципу работать наверняка, остановился на 120 кг.

В рывке после двух подходов мы сравнялись, и тут я решил пойти на риск — заказал вес 122,5 кг. Это было выше существовавшего тогда рекорда РСФСР. Утёнков хотел заказать меньший вес, но потом махнул рукой и подошёл к судьям:

— Иду тоже на сто двадцать два!

Тут я почувствовал: он начинает нервничать и, что ещё хуже, — "заводиться", начинает уходить от своей плановой раскладки. Я покачал головой. Слепой азарт в спортивной борьбе ещё никогда и никому не помогал.

Зал загудел. И гул этот всё нарастал и ширился.

— Сибиряк возьмёт!

— Нет, возьмёт москвич, — долетали из зала горячие споры.

На сцене же царило деловое спокойствие. Судьи проверили, правильно ли установлен вес, закреплены ли диски, хорошо ли прокручивается гриф. А за кулисами я и мой соперник сосредоточенно разогревались.

Наконец вызвали меня. Я подошёл к штанге и долго-долго примеривался к ней. Я люблю постоять несколько десятков секунд перед решающим шагом. И это отнюдь не простая привычка. За эти мгновенья ещё и ещё раз продумываешь, как правильно взять снаряд, мысленно проносишь его над головой — одним словом, представляешь то, что через минуту воплотишь в живую форму.

Вес я взял — судьи засчитали его единогласно. Это был мой первый рекорд России — республики, где родилось моё спортивное имя. Владимир Утёнков как-то сразу сник — видно, не выдержали нервы. Он отстал сначала в рывке, а потом и в толчке. А я в толчке тоже установил рекорд РСФСР — 152,5 кг. Набранная мной сумма — 395 кг — также являлась рекордной и превышала мастерский норматив. Слово, данное молодёжи города Киселёвск и своим товарищам-шахтёрам, я сдержал...

Как победителя чемпионата меня оставили на десятидневный сбор для подготовки к командному первенству Советского Союза, которое проводилось тогда по территориальному признаку. Снова нужно было думать о борьбе.

После усиленной сгонки, которую я провёл в Волгограде, после ответственных и трудных соревнований мой аппетит возрос безмерно. И к началу сбора мой вес вновь подскочил до восьмидесяти одного и даже восьмидесяти двух килограммов. При этом я показывал на тренировке довольно сносные результаты для среднего веса.

Руководитель сбора, известный в прошлом штангист Моисей Касьяник предложил, чтобы я остался в этой новой для себя весовой категории.

— Плюкфельдер может неплохо выступить в весе 82,5 кг, — сказал он.

Но тренер из Ростова Семён Розенфельд был настроен категорически против.

— У нас нет полусредневеса, — напомнил он всем. — Что же, прикажете получать ноль?

— Но ведь Плюкфельдер тяжелее полусредневеса на целых семь килограммов, — с сомнением возражали ему товарищи.

— Это ерунда, — уверенно произнёс Розенфельд. — Я сгоню ему вес так, что он этого и не заметит.

— Ну если и впрямь не заметит, то я согласен, — уступил Касьяник.

Мы приехали в Куйбышев и начали готовиться к чемпионату. Размышления о лишнем весе не давали мне покоя. Если бы у меня имелся хоть какой-то жир — это было бы другое дело. А то, думал я, и сгонять-то ведь нечего: одни кости, кожа и мышцы.

После очередного взвешивания Семён Исаакович стал проявлять куда меньше оптимизма, чем раньше, но всё же повторил:

— Ничего, будет полный порядок.

Не стану описывать все мои мытарства. Да, вес я страшными усилиями согнал до нужной нормы, но дошёл при этом до самого настоящего истощения и потерял в сумме троеборья свыше двадцати килограммов. Таким образом, моё выступление на чемпионате страны прошло бледно, даже жалко.

Я вспомнил об этом эпизоде отнюдь не для того, чтобы обидеть Семёна Исааковича. Но я хочу предупредить молодых спортсменов, а также молодых и немолодых тренеров — бойтесь, как огня, форсированной сгонки веса! Ничего, кроме вреда, она дать не может. Конечно, килограмм-полтора всегда можно "убрать", но о таких величинах, как пять-шесть килограммов, не должно идти и речи.

На соревнованиях в Куйбышеве я близко познакомился с заслуженным мастером спорта Дмитрием Ивановым. От тоже выступал тогда в полусреднем весе и провёл изумительную по красоте борьбу с Фёдором Богдановским. Проиграв после жима прославленному ленинградцу целых 5 кг, Дима показал в рывке одинаковый с ним результат, а в толчке после двух подходов отыграл 2,5 кг. Фёдор Богдановский только с третьей попытки зафиксировал 157,5 кг, а Дмитрий Иванов уже во второй имел результат 160 кг. Казалось, Иванов вот-вот достанет своего соперника — но сил уже не хватило. Дмитрий остался вторым.

С Ивановым мы как-то сразу нашли общий язык, он показался мне общительным, внимательным. Дмитрий видел, как мучительно я сгонял вес и резко восстал против этого.

— Я ведь тоже, друг мой, был легковесом, а теперь вот ушёл в полусредневесы.

Да, я знал, что Дмитрий Иванов в лёгкой весовой категории год назад стал чемпионом мира и Европы, завоевав эти гордые звания на первенстве в Вене. Он рассказывал мне о перипетиях отшумевшей борьбы так интересно, так восторженно, что я не выдержал:

— А у вас ведь талант рассказчика. Из вас наверняка получился бы хороший журналист...

— Ну, вот ещё чего придумал, — рассмеялся мой собеседник. — Наше дело штанги поднимать...

Но оказалось, что он скромничал. Закончив свои выступления на помосте, заслуженный мастер спорта Дмитрий Иванов стал спортивным журналистом, и теперь он ведёт в газете "Советский спорт" отдел тяжёлой атлетики. Его корреспонденции, репортажи, статьи всегда отличаются большой глубиной и знанием дела.

В Киселёвске мне устроили очень тёплую и сердечную встречу. Во Дворце культуры в самом большом зрительном зале собрались представители спортивных коллективов всех шахт Киселёвска. Были букеты цветов, были очень сердечные речи. Мне вручили грамоту за активное участие в спортивной работе и высокие личные достижения в спорте.

Конечно, пришлось выступить и мне. Выступить перед лицом людей, которых я глубоко уважал, которым был всем обязан. Как важно было подобрать здесь очень точные слова — без бахвальства, без лести, без ненужной красивости...

— Я очень хочу, — сказал я, — чтобы вслед за мной в родном Киселёвске появились новые мастера спорта. И чтобы к трудовой славе нашего города добавилась слава спортивная.

IX

Дата добавления: 2015-07-15