Я — шахтёр

Вместе с братом
Всё для фронта, всё для победы!
Путёвка в жизнь
Не все люди одинаковые
Несчастье
Добрый доктор

Город лежал на небольшой возвышенности и очень походил на все шахтёрские городки — маленькие, весёлые домики были словно заброшены в густые сады. Шахтёры любят зелень, любят домашний уют, стремясь вознаградить себя за часы, проведённые в чреве земли.

Брат встретил нас радостно, помог устроиться с жильём, а через несколько дней сказал:

— Ну что ж, Рудольф, ты уже не маленький. Будем работать вместе. Пойдём, я покажу тебе наше царство.

Рано утром, когда густая мгла ещё висела над рабочим посёлком, мы вышли из дома.

Шахта "4-6", где трудился Николай и где теперь предстояло работать и мне, находилась в низине, точно стараясь не показывать городку свой всегда будничный, рабочий наряд.

Она врезалась в большую гору с отвесными скалами. Я ожидал увидеть какие-нибудь зияющие отверстия, уходящие в глубь земли, но ничего этого пока не было: о том, где я находился, напоминал только хрустевший под ногами антрацит да чёрная, густая пыль, поднимавшаяся порывами ветра.

Когда рассвело, я отчётливо увидел приземистое здание конторы, а чуть дальше — главный вход или, как его в шутку называли здесь, "чистилище". От Максима Григорьевича Вельского я в чмсле прочего много узнал и о религиозных терминах. Поэтому меня поразила эта шутка — ведь чистилище вело в ад... Но позже я понял, что такие названия выдуманы просто для красного словца, для пущей важности. Узнал я и то, что шахтёры беспредельно уважают свой труд, горячо любят свои шахты и ни на что в жизни их не променяют. Хотя, конечно, труд под землёй не для белоручек — он требует от человека огромной выносливости, силы мышц и силы воли.

Над главным входом, чуть надуваясь на осеннем ветру, висел транспарант. На нём я прочёл слова, которые были тогда в сердце каждого: "Всё для фронта, всё для победы!"

И я вспомнил, что рассказал мне Николай в день нашей встречи: шахтёры сейчас считают позором, если не сумеют выдать хоть в один день полторы нормы. Иногда случается так, что они не выходят из лавы по две-три смены подряд. Однажды в честь перехода советскими войсками государственной границы нашей Родины вся шахта встала на ударную вахту и дала за сутки триста процентов плановой выработки. А ведь планы были тогда не маленькие, и каждая тонна угля доставалась нелегко: не хватало рабочих рук, не хватало механизмов... Но рабочие не роптали, они говорили:

— На передовой ещё труднее. А смотри ж ты, как наши парни справляются!

Действительно, то было время, когда наши армии давно уже забыли горькую участь отступлений и шли вперёд, всё приближаясь к фашистской Германии. И оттого, что на фронте дела шли хорошо, очень хорошо, здесь, в глубоком тылу, тоже царило приподнятое настроение, хотя трудности и лишения военного времени чувствовались на каждом шагу.

Брат привёл меня в шахтоуправление и отдал заявление, в котором было написано, что я прошу допустить меня на подземные работы. Мне в то время только что исполнилось шестнадцать лет, но я был плотным, широкоплечим и выглядел даже старше.

Моё заявление взял сам начальник шахты Григорий Павлович Леонов. Он побеседовал со мной, расспросил, что я умею, где учился и потом посоветовал:

— Давай-ка, дружок, устраивайся пока грузчиком. А потом мы дадим тебе, если захочешь, направление на курсы электрослесарей...

И он написал на моём заявлении: "Тов. Радишевскому. Прошу рассмотреть".

Николай Александрович Радишевский, начальник погрузки, был человеком душевным, жадным до хорошего дела и хорошей шутки. И работником считался отменным. Подводили его только некоторая медлительность и склонность к глубоким философским раздумьям, не совсем совмещавшаяся с его должностью.

Но ничего этого я ещё, конечно, не знал, когда отдал ему своё заявление. Он лениво, словно нехотя, прочёл его, зачем-то перевернул, точно желая убедиться, нет ли в написанных мной строчках какого-нибудь иного смысла, потом перечитал. Затем сладко потянулся, потёр свои могучие ладони и вдруг выпалил:

— А по люкам, браток, ты лазить умеешь?

У меня было самое смутное представление о том, что такое люки, но слово "лазить" я понял хорошо.

— Лазить? — переспросил я и, увидев утвердительный жест начальника, заявил решительно — Умею! Да ещё как!

К нам подошёл десятник Павел Орлов. Потом мы с ним познакомились и крепко подружились, но тогда он тоже с любопытством рассматривал хорохорившегося новичка.

— Значит, лазить ты умеешь, — монотонно проговорил Радишевский. — А вот на этот тополь залезешь?

Я посмотрел в окно. Посреди шахтного двора стояло высокое, метров в восемь-девять, стройное дерево. Ветки его, особенно у основания, были обломаны, ствол выглядел голым — видно, тополю нелегко доставалась борьба с углем. Но он не дал себя засыпать, прорвался сквозь породу к солнцу и свету и стоял сейчас с видом победителя: подчёркнуто чистый и белый на фоне отработанной породы — огромной горы бурого цвета.

— Почему же не залезть? — уже совсем весело произнёс я. — Пара пустяков...

— Вон ты какой, — улыбнулся Николай Александрович. И, обращаясь к Орлову, добавил: — Мальчишку на дерево не гоняйте. Его и так видать.

Вместе с Павлом Орловым мы покинули кабинет и вышли во двор. В ту минуту я и увидел своих будущих товарищей-грузчиков: они шли от вагонов, видимо, закончив какую-то работу, курили и весело переговаривались. И Орлов, несмотря на предупреждение Радишевского, решил развлечь их.

— Ребята, — крикнул он своим звонким, почти мальчишеским голосом, — вот вам помощник. Сейчас мы проверим, как он умеет лазить по деревьям. Побьёт он наш рекорд али нет?

Из этих слов я понял, что у грузчиков идёт тут между собой какое-то давнишнее состязание, и чуть заробел: "А вдруг осрамлюсь?" Правда, в плане лазания по деревьям опыт у меня был немалый, в детстве из-за этого одних штанов мне едва хватало на месяц, а от встреч с ветками до сих пор остались два шрама на бровях. Но как, с какой скоростью и ловкостью взбираются на деревья здесь, я, конечно, не знал.

А меня уже обступили и с интересом рассматривали грузчики — и пожилые, в сединах, и совсем ещё юные, чуть ли не мои ровесники. Кто-то ощупал меня, как врач, и сказал деловито:

— Вроде ничего парнишка... Интересно даже.

Затем Павел Орлов вытащил из кармана большие часы (Кировского завода, я их сразу узнал, такие были у моего отца) и крикнул:

— Приготовиться!

Я весь изогнулся, как для прыжка, но тут из толпы один грузчик сказал:

— Постойте. Надо ж узнать его имя. Как тебя зовут-то?

— Рудольф Плюкфельдер.

— Слушай, Рудольф, а ты, часом, не родня нашему Отто Видману?

— Да нет, — ответил сам Видман — высокий, красивый мужчина, тоже грузчик.

Он шагнул вперёд, по-немецки спросил меня, откуда я приехал, и добавил спокойно:

— Если эта процедура для тебя очень сложна, — Видман кивнул на тополь, — то можешь не стараться. Ребята просто шутят.

— Да нет же, — ответил я. — Совершенно не сложна. Наоборот, мне это доставит удовольствие.

— Ну тогда давай, — сказал по-русски Отто и отошёл назад.

Орлов поднял руку, кто-то из шахтёров взял две лопаты и стукнул их одна о другую. Это должно было означать что-то вроде удара гонга.

— Внимание! — снова крикнул Орлов.

И тут меня опять остановили. Заговорило сразу несколько человек.

— Тополь очень жёсткий...

— У тебя нет рукавиц.

— Штаны новые порвёшь.

Как меня тронула эта забота простых рабочих людей! Я сразу почувствовал себя среди друзей, стало легко и весело.

Мне дали рукавицы, кто-то снял с себя брюки-спецовки, уже изрядно потрёпанные. И лишь когда всё было готово, прозвучала команда:

— Давай!

Я рванулся вверх, а внизу загудели голоса. Грузчики желали мне успеха:

— Быстрей!

— Молодец!

До вершины я добрался быстро и вдруг услышал... аплодисменты. А когда спустился на землю, каждый из зрителей подошёл ко мне и пожал руку. Я просто не понимал, в чём дело, по какому поводу такие почести.

— Ты побил рекорд, который держался у нас вот уже полтора года, — сказал Павел Орлов.

Это был первый в жизни рекорд, установленный мною. И хотя о нём не знал никто, кроме бригады грузчиков, для меня он очень дорог. Он ещё раз показал, как ценят люди такие качества, как быстроту, силу, ловкость. Ведь ещё пять минут тому назад Павел Орлов смотрел на меня совершенно равнодушно, а теперь дружески хлопал по плечу, проговаривая:

— А ты парень что надо! Давай-ка скорее оформляйся. Желаю успеха...

На оформление ушло ещё три дня. 4 ноября 1944 года я стал шахтёром и впервые вышел на работу. От самого дома до шахты меня провожала мама. Она почему-то плакала и беспрестанно повторяла:

— Справишься ли ты, Руди? Не тяжело ли тебе будет?

Милая мама! Видимо, она не знала, какую большую и хорошую школу я прошёл у Максима Григорьевича Вельского и как много мне дал наш с нею поход в Киселёвск. Теперь, казалось мне, уже ничто не страшно.

Я пришёл минут за десять до начала смены, но многие члены бригады уже были на месте.

Грузчики подходили по одному с лопатами на плечах. Некоторые молча садились на землю и неторопливо закуривали цигарки. От них исходил сладковатый запах махорки, показавшийся мне очень приятным, чуть ли не обязательным для рабочего человека. И я чуть было не стал курить сам, но потом поразмыслил — и запретил самому себе даже думать об этом. И очень хорошо! Ведь табак — это губитель здоровья, один из самых страшных, самых непримиримых врагов спортсмена и вообще всякого человека. Но это, как говорится, к слову.

Когда раздался сигнал к началу работы, к нашей группе подошёл начальник экспедиции Павел Егорович Антонов и сказал:

— Вот, товарищи, с сего дня у нас будет работать Рудольф Плюкфельдер. Вчера я подписал приказ о его назначении. Так что прошу, как говорится, любить и жаловать. А тебе (он повернулся в мою сторону) вот назначение в бригаду. Возьми.

Я взял маленький исписанный чьим-то неровным почерком листок бумаги и держал его, не зная, что с ним делать, и ветер, играя, рвал его из рук. А я всё смотрел и смотрел на назначение и вдруг подумал, что для меня это путёвка в жизнь — в ещё неизведанную трудовую жизнь. И если бы тогда или сейчас меня спросили, что я чувствовал и переживал в ту минуту, какое чувство владело мною, я не задумываясь ответил бы — гордость.

Церемония посвящения меня в шахтёры длилась недолго. Павел Егорович объявил, с какой группой мне идти, но кто-то сразу закричал:

— У нас уже есть новичок. Дайте его другим.

Начальник был с виду добродушный, весёлый, но своё слово он держал твёрдо и решений не отменял. Таким образом, я пошёл на задание с четвёркой, не очень-то радовавшейся прибавлению.

Мы отправились к трём большим угольным конусам, почти вплотную подходившим к железнодорожному полотну. Маленький, тяжело вздыхавший паровозик "овечка" подкатил вагоны. И тут началась работа. Я увидел, как мои товарищи буквально преобразились. Ещё несколько минут назад неторопливые, степенные, даже, если угодно, медлительные, они вдруг показали себя людьми огромной и неистощимой энергии.

Между вагонами и конусами мгновенно с поразительной ловкостью были переброшены неширокие трапы — один параллельно другому, — и четверо моих товарищей начали катать по ним вагонетки и ссыпать уголь в вагоны. Чёрное золото двигалось беспрерывным потоком, стучали колёса, звенели лопаты, то и дело раздавались короткие, отрывистые предупреждения:

— Посторонись...

— Дорогу...

Я стоял в стороне и чувствовал себя каким-то чужим и ненужным. Никто не приглашал меня последовать за собой, никто не спрашивал, почему я не займусь делом, никто не объяснял, как следует поступать. Задание было срочным, вагоны не могли простаивать ни одной лишней минуты, и я, конечно, только мешал бы.

Задание было выполнено на двадцать минут раньше срока. И тут я увидел ещё одно чудесное качество, которым обладали мои новые товарищи: непревзойдённое умение расслабиться. Ещё минуту назад они демонстрировали резкость боксёра, силу штангиста, скорость бегуна, а теперь снова выглядели спокойными, равнодушными увальнями.

И тут наконец дошла очередь до меня.

— А что же наш новичок тачку не катал? — спросил десятник.

— Да куда ему, — равнодушно ответил кто-то. — Это ведь не по деревьям лазить...

Но тут все зашумели и зашевелились.

— А сам-то ты что, сразу всё умел?

— Не надо парнишку обижать...

— Он ещё нас перегонять будет...

И первая реплика, и вызванный ею протест задели меня, растревожили моё самолюбие. "Неужели всё так сложно?" — подумал я. Я ещё не знал, что такой своеобразный подход к новичку стал здесь чем-то вроде традиции. Что подобные разговоры ведутся не для того, чтобы кого-нибудь обидеть, а чтобы раззадорить, проверить молодого шахтёра, заглянуть ему в нутро.

Пожилой, изрезанный морщинами, но ещё крепкий на вид и лёгкий в движениях сибиряк Дмитрий Петрович Торгаев встал со своего места, взял меня за руку и подвёл к одноколёсной тачке. Я сразу же обратил внимание на то, как старательно, любовно отделаны её ручки — они словно сами ложились в ладонь, прилипали к ней.

Мой добровольный учитель очень спокойно и деловито объяснил мне нехитрые "тайны" своей, а точнее, нашей профессии. Сначала он несколько раз показал, как следует брать тачку, "чтобы ты командовал ею, а не она тобой". Потом он что-то рассказал про переднее колесо, прокрутил его. И уж напоследок добавил:

— Сынок, если будешь падать, то помни: если тачка валится налево, то ты должен падать направо. И наоборот. Иначе может случиться беда.

Потом бригада встала в четыре человека, каждый сыпнул мне в тачку по две-три лопаты угля, и Торгаев сказал:

— Поезжай!

Я взошёл на помостки, тихо подвёз тачку к краю вагона и спокойно опрокинул её.

Когда весь уголь был высыпан, товарищи захлопали в ладоши.

— Молодец! — сказал кто-то.

— Не хвали — перехвалишь, — одёрнул его Торгаев.

Он снова подозвал меня, положил на плечо свою сильную, спрятанную в рукавицу руку и продолжил.

— Ну, первое задание ты выполнил славно. А теперь мы накидаем тебе полную тачку. Это будет твой первый настоящий трудовой шаг.

Торгаев подкатил тачку поближе к конусу, как делал это недавно сам, и крикнул:

— Поможем ему, ребята?

— Поможем! — грянули все хором.

Засверкали лопаты, и через несколько минут тачка оказалась наполненной до краёв. Когда я оторвал её от пола, мне показалось, что руки вот-вот выскочат из плеч. Однако виду я не подал.

— Ну, а теперь осторожно кати её, — напутствовал меня Торгаев.

И я покатил. Теперь это было уже совсем не то, что в первый раз. И Торгаев, и другие грузчики кричали мне, что надо двигаться по трапу бегом и силой инерции выкатить тачку к вагону. Теоретически я всё это тоже отлично понимал. Но сейчас передо мной стояла практическая задача, требовавшая, оказывается, больших силы и сноровки.

— Эх, была не была! — прошептал я про себя и двинулся вперёд. Доска под нашей тяжестью стала катастрофически прогибаться. И чем дальше — тем больше. Сначала мне ещё было легко потому, что тачка катилась вниз, но потом уклон кончился, и мой груз со всё нараставшей силой стал давить на меня. Я понял — нужно прыгать, иначе случится беда. Вспомнил указания Торгаева, толкнул тачку влево, а сам полетел в противоположную сторону и с четырёхметровой высоты плюхнулся в мягкий уголь. Ко мне подбежали все ребята, готовые, если нужно, оказать помощь. Но, увидев моё смущение, заулыбались:

— Не горюй, Рудик. Вот ты и принял боевое крещение. Мы ведь тоже так падали — и не один раз! Только уголь был потвёрже. Так что, считай, тебе повезло.

Первый день кончился. Я принял горячий душ, переоделся и медленно пошёл домой.

Я шёл и всё время думал о людях, с которыми меня свела судьба. Какие они озорные, сколько жизни и энергии, воли и силы в каждом из них! Какие они суровые с виду, и в то же время сколько сердечности и большой человеческой теплоты в каждом!

Потянулись рабочие будни. Товарищи по бригаде относились ко мне очень хорошо, помогали, подбадривали, и постепенно, незаметно даже для самого себя я втянулся в работу и стал полноправным членом коллектива. Через два месяца я впервые выполнил сменное задание. Затем перевыполнил его. Это были самые радостные минуты в моей рабочей жизни. Вскоре по выработке я догнал своего брата Николая, хотя он был значительно старше и выше меня.

Время летело с поразительной быстротой. К весне 1945 года на шахте от бункеров к железнодорожному полотну протянули ленточные транспортёры, и тачки были сданы на склад. Ручная погрузка кончилась.

Теперь уже и я кое-кому помогал при случае. Все мы работали на равных. В нашей бригаде не было ни ссор, ни обид — мы жили одной семьёй.

Однажды транспортёры на несколько часов были остановлены — меняли их мотор. Мы совершенно неожиданно получили передышку. Стоял тёплый и ясный апрельский день.

Солнце с обычной для этой поры щедростью грело нас. Конечно, в такие минуты всегда чувствуешь особый прилив сил. И вот мой двадцатидвухлетний напарник Миша Марков затеял с кем-то из грузчиков борьбу. Миша был рослый, плотный, и его соперник через минуту оказался на земле.

— Давай другого, — крикнул Марков и подхватил дядю Сеню — уже немолодого, но от природы сильного человека.

— Держись-держись, — крякал Михаил.

Но на сей раз ему пришлось куда тяжелее. Дядя Сеня дважды чуть было не перебросил задиру через бедро, и только природная гибкость и изворотливость помогли Маркову удержаться на ногах. Но в конце концов дядя Сеня всё-таки тоже оказался на лопатках.

— Ну кто ещё, кто не боится? — подбоченился Марков. — Может быть, ты, Рудик?

Он подошёл ко мне, потянул за ремень, но в это время включили транспортёр, и мы взялись за лопаты. Нужно было нагонять упущенное.

Однако на следующий день во время обеденного перерыва Марков снова стал приставать ко мне:

— Давай поборемся!

Я отнекивался, хотя никакой боязни не чувствовал. Просто ине хотелось отдохнуть, погреться на солнышке, послушать, что говорят старшие. Но Михаил не унимался:

— Рудик, да не будь же ты трусом. Давай схлестнёмся...

Тут не выдержал мой учитель — Дмитрий Петрович Торгаев:

— Вот что, Плюкфельдер, возьми-ка да накажи этого хвастуна...

— Верно, — поддакнул кто-то ещё. — А то Марков больно уж бахвалиться стал...

Теперь дело оказалось серьёзным. И отказ от борьбы мог навсегда подорвать мой авторитет в глазах старших товарищей. Поражение они мне простили бы. Трусость — никогда.

В далёкие школьные годы, когда все мы безмятежно жили в родном селе на Украине, борьба была одной из наших любимых забав. Среди мальчишек я считался непобедимым — только Эммануил Шиллер боролся со мной на равных. Но ведь со дня последних схваток, проведённых мною, прошло целых три года. Осталось ли что-нибудь от тех дней — навыки, приёмы, цепкость?

— Ну, начинайте, — торопил нас Торгаев.

И мы вошли в центр воображаемого круга. По окружности, в разных точках, стояли три остальные члена нашей маленькой бригады и жадно следили за происходящим.

Марков был со мной примерно одного роста, но пошире в плечах и значительно тяжелее.

Он сразу попытался поймать меня на захват и задавить в своих железных объятиях. Но я ушёл от его протянутых рук и сам попытался провести заученный с детства приём: руку противника в замок, резкий рывок на себя и бросок через бедро. Но Марков оказался для меня слишком крепким орешком: я поймал его кисть и зажал её, но дальше ничего сделать не смог.

Мы долго возились, возбуждая всё больший азарт своих немногочисленных болельщиков. Наконец, когда, казалось, оба мы уже устали до предела, я изловчился и бросил Мишку на землю, камнем упал на него и дожал лопатками к земле. И хотя на "стадионе" было всего три зрителя, они подняли такой свист, что я прямо-таки испугался. Да и не только я. Из конторы выскочил десятник, а за ним начальник участка.

— Что случилось? Что стряслось? — закричали они оба в один голос.

— Да вот Плюкфельдер Маркова на лопатки положил, — невозмутимым тоном произнёс Торгаев.

— Тьфу ты, — сплюнул десятник. — А я думал — пожар где. — И, чтобы хоть как-то скрыть своё смущение, уже прикрикнул: — Нечего баловаться. Работать пора!

Что правда, то правда — перерыв кончился. Нужно было начинать работать. Потом Мишка ещё дважды пробовал взять реванш, да всё не мог. И страшно переживал по этому поводу. В конце концов он ушёл из нашей группы. Мы очень жалели, потому что, если не считать этого эпизода, Мишка всегда был скромным и хорошим товарищем. Летом 1959 года он стал жертвой стихии: его наповал убило ударом молнии.

Работа у меня шла всё лучше. Сначала мы работали на погрузке вдвоём с Дмитрием Петровичем Торгаевым, но через некоторое время я внёс кое-какие предложения, которые позволили вести сразу всю работу одному человеку. Меня отметили в приказе, а десятник даже сказал:

— Хорошо.

Он был человеком молчаливым, угрюмым с виду, скупым на похвалы, и это обыкновенное слово в его устах всегда приобретало особый смысл.

Вскоре десятник обратил внимание на то, как я вяжу узлы каната. И опять похвалил.

Тут я в который уже раз с благодарностью вспомнил Максима Григорьевича Вельского — то, чему он меня научил, находило применение на каждом шагу.

Однажды после очередной смены десятник отозвал меня и сказал:

— Вот что, Рудольф. Выходит, ты у нас смекалистый. Потому посылаю тебя учиться на слесаря. Иди. Дело хорошее.

Учёба была не лёгкой — шесть месяцев без отрыва от производства. Но она мне очень нравилась. Прошло ещё полгода, и я стал на шахте уже своим человеком — отлично разбирался в оборудовании, в географии стволов, в устройстве механизмов.

Школа Максима Григорьевича помогала мне и в житейских делах — я окончательно овладел сапожным делом. Конечно, мАстера модельной обуви из меня не получилось, но я сшил добротные сапоги и себе, и матери, и брату, и даже двум соседям.

Мой брат Николай, как я уже писал, был человеком очень способным к технике, особенно авиационной. Небо — оно было его мечтой. И вот однажды он пришёл домой радостно возбуждённый, весёлый и стал прыгать по комнате.

— В чём дело? — спросили мы с мамой.

— Я записался в авиакружок, — ответил сиявший Коля.

Он записался на лётное отделение, и с тех пор в его каморке снова стали появляться различные модели самолётов. Он был влюблён в них беспредельно. Стоило мне бросить на них хоть один взгляд, как Николай расцветал и бросался объяснять мне типы созданных им самолётов, их назначение, их преимущества.

Но внезапно его свалила болезнь лёгких, и после неё врачи запретили ему даже думать о полётах. Так рухнула самая страстная и самая дорогая мечта Николая Плюкфельдера.

В те дни у меня тоже была мечта, — правда, очень маленькая, но, тем не менее, трудноосуществимая. Мне надоело работать наверху, хотелось спуститься в шахту и увидеть, как добывают уголь, самому врубиться в лаву...

Я обратился по этому поводу к Радишевскому, но он меня не поддержал:

— Нечего тебе там делать. Слишком ещё молод. Врачи ни за что не разрешат.

"Ага, на моём пути, значит, стоят врачи, — подумал я. — Стало быть, нужно их как-то обойти. Но как?"

И вдруг меня осенило. Как раз в те дни из больницы вышел мой брат Николай. Его возраст для подземных работ был вполне подходящим, ну, а лицами мы очень похожи друг на друга. Я долго уговаривал Николая совершить подмену. И наконец он согласился. Через два часа я получил документ, разрешавший работать внизу, а ещё через день был назначен слесарем участка номер три.

Наш участок считался самым большим. По мощности пласта он доходил до двадцати-тридцати метров. Выработка велась камерной системой. Внутри, глубоко под землёй, это выглядело очень страшно, а наверху образовывались такие ямы, перед которыми воронка от любой авиационной бомбы казалась пустяковой вмятиной.

Начало моей работы в забое совпало с великим событием в жизни нашей страны, в жизни всего народа, всего свободолюбивого человечества. Под ударами Советской Армии и пришедших ей на помощь войск союзников была разгромлена и поставлена на колени фашистская Германия. Тот день, когда пришла весть об этом, стал совершенно необычным, непохожим на все другие. На улицах незнакомые люди обнимали друг друга, смены шли под землю с песнями, улицы были полны народу. Когда по главной улице прошла рота солдат, каким-то чудом очутившихся в нашем далёком краю, их приветствовали, как героев, и забросали цветами.

Во время пересменки, когда одна смена была поднята на-гора, а другая готовилась уйти в лавы, состоялся короткий митинг. Перед его началом мы почтили молчанием память тех, кто отдал свою жизнь за Родину. Я стоял и думал, что среди этих известных и безвестных героев есть и два Плюкфельдера — мой отец и мой старший брат. И я знал, что лучшей памятью им будет труд на благо Родины.

Я работал на участке, где механиком был некий Леонид Попков. До сих пор люди, с которыми я встречался, поражали меня своей душевностью, широтой души и готовностью прийти на помощь. Попков же был прямой противоположностью всем им. Он делил рабочих на любимчиков и остальных. С остальными он был груб, несправедлив, подчас откровенно злобен.

Первое время я старался не замечать его выходок, а просто работал. На участке меня уже хорошо знали, уважали за то, что я не боялся подземной работы, а сам попросился на неё и всегда горячо отстаивал своё право быть в забое. Но когда я несколько раз, увидев неполадки, заявил о них по старшинству, Попков меня невзлюбил. И стал чинить всякие каверзы.

С детства привыкнув к честности и справедливости, я очень тяжело переживал хамское, а порой и издевательское отношение механика. Конечно, если бы я был поопытней, если бы поработал уже несколько лет, то нашёл бы управу на самодура: пошёл бы в профком, в комсомольский комитет. Но в шестнадцать лет ещё очень многого не знаешь. А на людях механик тоже никогда ничего не предпринимал — свои мелкие пакости он делал втихомолку. К чести шахтёрского коллектива нужно заметить, что этого типа в конце концов раскусили и выгнали с работы.

Но мне он успел много навредить. Не в силах преодолеть несправедливое отношение к себе, не в силах бороться с обидчиком, я очень тяжело переживал всё происходившее. К тому же, вероятно, стало сказываться и то, что я пошёл в шахту: мама стала замечать, что со мной творится что-то неладное.

— Рудольф, ты что — заболел? — всё чаще и чаще спрашивала она.

— Да нет... — отвечал я, чувствуя, что говорю неправду.

Бывало, я мог свободно заходить в шахте в любое место и спокойно оставаться там часами. А теперь, если необходимость заносила меня в какую-нибудь глухую выработку, я сразу чувствовал нехватку воздуха и головокружение. Раньше я мог без отдыха, как кошка, пролезать по печам по сорок-пятьдесят метров, а теперь еле-еле дотягивал ноги от стойки до стойки.

Через некоторое время шахтёры стали у нас всё чаще и чаще произносить тогда ещё совершенно непонятное для меня слово — "диспансеризация".

— Что это такое? — спросил я как-то раз у одного старого рабочего.

— К врачам пойдём, — ответил он, показывая свои ослепительные зубы. — Они будут смотреть, пора ли нам на тот свет отправляться али здесь ещё поживём...

Шутка была грубой, но полученным благодаря ей сведениям я очень обрадовался. Ведь я уже давно и сам подумывал сходить провериться, да всё никак не решался.

И вот — поликлиника. Я попал в такое учреждение впервые, и оно меня откровенно пугало. Своей тишиной. И белыми халатами. И строгими табличками у каждого кабинета.

Приняла меня врач Антонида Михайловна Кожевникова. Она долго рассматривала меня, потом перевела взгляд на медицинскую книжку, покачала головой и спросила больше себя:

— Как это я тебя, такого мальчишку, в шахту могла допустить? Ума не приложу.

Я сидел ни жив ни мёртв. Врать я не умел, а сознаться тоже боялся.

Осмотр был очень тщательным и ничего хорошего он мне не принёс.

— Шахту тебе нужно немедленно оставить, — таков был первый, но, как потом выяснилось, ещё не самый страшный приговор.

Через день меня переоформили на строительство жилого дома. Передали бригаде плотников, и я стал овладевать ещё одной специальностью. В новом коллективе опять попались чудесные люди, меня опять окружили большой заботой и вниманием. Узнав о моей болезни, десятник приказал работать не больше трёх часов в смену.

— Мы тут пока без тебя за тебя управляться будем, — сказал он однажды так просто, как будто речь шла о каком-то пустяке. Но на самом деле строители-шахтёры брали на себя мою долю труда, всей душой желая мне помочь.

Однако моё состояние продолжало ухудшаться. Всё время мучила одышка. Я теперь не мог досмотреть до конца ни одной кинокартины: при малейшем волнении в груди начиналась нестерпимая боль, руки и ноги становились ватными. Дважды ночью начинались такие тяжёлые приступы, что, вероятно, только благодаря действительно скорому вмешательству врачей я и остался жив.

Казалось, со мной всё кончено. Жизнь потеряла свой смысл, юность перестала быть юностью.

Парнишки моих лет гоняли на стадионах мяч, ходили на танцы, участвовали в художественной самодеятельности, а для меня все эти большие и маленькие радости были запретным плодом.

— Работать не больше трёх часов...

— Побольше отдыхать...

— Поменьше двигаться...

Вот какие указания я теперь неизменно получал. Согласитесь, такие рекомендации в семнадцать лет отнюдь не способствуют улучшению настроения...

У меня оставалось лишь одно удовольствие и одна отрада — книги. Должен заметить, что чтение я полюбил уже давно. Потом эту страсть укрепил во мне мой дорогой Максим Григорьевич Вельский. Я даже помню, как он приводил слова Максима Горького о том, что книга — одна из самых удивительных вещей на свете. Теперь я понял, что она ещё и верный, незаменимый друг. Друг, который не оставит в беде, которому никогда не надоешь.

И вот теперь в тёплые летние вечера я садился на скамеечку, аккуратно сооружённую возле двух черёмух, что росли у самых наших окон, и читал, читал без конца.

Однажды мне попалась книга Бориса Николаевича Полевого "Повесть о настоящем человеке". В нашей печати я уже много раз встречал примеры того, как после встречи с этим произведением менялись человеческие судьбы и характеры, как люди, потерявшие веру в себя, вновь обретали её и продолжали бороться за своё счастье.

В этом нет ничего удивительного. Алексей Маресьев, видно, и впрямь герой нашего времени, по которому равняло и равняет свой шаг послевоенное поколение. На меня эта повесть оказала огромное влияние. Исчезло ощущение тоски и безысходности, я почувствовал прилив необычайного мужества и теперь каждый раз перед сном твердил себе:

— Надо бороться и не сдаваться. Как Маресьев!

Примерно в то же время на глаза мне попалась завалявшаяся на чердаке книжка с заинтриговавший меня названием "Психологические опыты". В ней я прочитал про один любопытный случай. Какой-то врач, служивший в армии Наполеона, проделал следующий опыт. Он отобрал большую группу раненых солдат, имевших примерно одинаковое состояние здоровья, и разделил её на два равных отряда. Одному отряду он ежедневно приносил радостные, очень часто, конечно, вымышленные сведения о победах своей армии, о её быстром продвижении, о занятых городах и богатых трофеях. Другому же отряду приносились сведения прямо противоположного характера. И что же — счастливцы из первого отряда поправлялись вдвое быстрее.

Две эти книги оказали на меня огромное влияние. Я сказал себе: нельзя вешать нос, нельзя заранее хоронить себя. Надо бороться за хорошее настроение, надо сделать всё, чтобы вернуть здоровье.

Конечно, одного желания и одной напускной бодрости было мало. Нужен был конкретный план действий. И тут самую неоценимую услугу мне оказала мой врач Антонида Михайловна. Я ещё и ещё раз от всей души благодарю эту замечательную женщину-труженицу за её материнскую заботу о людях, за её долготерпение, за её высокое понимание долга. Она была не просто человеком, получившим высшее медицинское образование. Она была чудесным психологом, тонко понимала движение человеческой души и никогда не жалела ни сил, ни времени, если знала, что может чем-то помочь человеку.

— Запишите меня к Кожевниковой!

— Хочу к Антониде Михайловне!

— К другому врачу не пойду ни за что, — только и слышалось в поликлинике.

Мне Кожевникова всегда назначала время в самом конце приёма. Это была её "маленькая хитрость" — она позволяла врачу уделять мне побольше времени. Антонида Михайловна усаживала меня перед собой и посвящала в тайны медицины, рассказывала об устройстве человека, о болезнях сердца, об их природе и существе. И каждый раз она непременно находила несколько примеров из своей практики, показывающих, как вставали на ноги люди, мучившиеся куда больше, чем я.

— Ты можешь излечиться, — говорила она убеждённо. — И ты должен это сделать.

На прощание Антонида Михайловна всегда давала мне разные брошюрки, и однажды среди них я нашёл несколько книжечек о физической культуре, об утренних гимнастических упражнениях, о закаливании.

— А это зачем? — спросил я и хотел было возвратить ненужную литературу, но врач сказала:

— Возьми и почитай. Может быть, это скоро нам пригодится.

Но прошло ещё долгих два месяца скитаний по врачебным кабинетам, просвечиваний, анализов, беспрерывной смены лекарств, прежде чем моя спасительница сказала:

— С завтрашнего дня обязываю тебя, Рудольф, утром и вечером заниматься лёгкой гимнастикой.

И она дала мне аккуратно исписанную её рукой бумажку, на которой были обозначены упражнения, которые мне предстояло выполнять.

— Сначала не торопись. Обращай особое внимание на правильность дыхания. При малейшей усталости — останавливайся, — напутствовала она меня.

И вот уже на пороге совершеннолетия я снова принялся "учиться ходить". Каждое моё утро теперь начиналось одинаково — у настежь открытого окна. Медленно, но неизменно Антонида Михайловна усложняла упражнения, увеличивала число повторений.

— Как себя чувствуешь? — встречала она меня теперь неизменным вопросом, и я неизменно отвечал ей:

— Да вроде бы лучше...

— Вроде... Вроде... — Антонида Михайловна делала вид, что сердится. — Да, ты, конечно же, должен чувствовать себя лучше. Вон и вид какой: порозовел, посвежел...

Вскоре по обоюдному согласию мы чуть расширили нашу физкультурную программу: включили ходьбу перед сном на два-три километра. И тут я вдруг почувствовал, что перестал задыхаться, точнее — почти перестал. С радостью сообщил я об этом моему врачу.

— Ну вот видишь, — обрадовалась она, как ребёнок, и даже руками всплеснула. — Вот видишь... Что ж, значит, нужно постепенно увеличивать нагрузки. Больше бывай на воздухе — это укрепит нервы. И всё будет хорошо.

Придя домой, я уже самостоятельно составил план утренней зарядки с постепенным, изо дня в день нараставшим объёмом. На конец месяца я разрешил себе лёгкий бег и дыхательную гимнастику. После занятий стал обливаться водой.

Состояние моего здоровья улучшалось, как в сказке. Я даже дважды пропустил очередные осмотры в поликлинике. Тогда Антонида Михайловна сама пришла ко мне домой. Я в это время как раз распластался на полу и делал отжимания.

— Вон ты какой! — воскликнула Кожевникова. — Чуть только поправился — и сразу забыл о докторе?

Мне стало ужасно стыдно. Я быстро поднялся, покраснел и стоял, опустив глаза.

— Ну-ну, не принимай моих упрёков всерьёз, — засмеялась Антонида Михайловна. — Ведь раз ты не ходишь в поликлинику, то, значит, тебе уже и в самом деле хорошо.

— Конечно, — выпалил я.

— Ну вот и прекрасно. А проверяться приходи пока ещё обязательно.

На следующий день я впервые после длительного перерыва отработал полную смену. И ничуть не устал.

Теперь я окончательно уверовал в живительную силу физической культуры. Она меня спасла — это было очевидно. Она вернула мне здоровье, бодрость, работоспособность. Теперь я считал её своим другом и знал, что мы никогда не расстанемся.

Я продолжал увеличивать нагрузки, перед сном делал большое количество приседаний, потом принимал чуть тёплый душ и ложился спать на сеновале. Делал я это всегда в одно и то же время — режим выдерживал очень строго. Правда, давалось сие нелегко: стояли удивительно ясные, тёплые вечера, в воздухе звенели песни, слышались голоса прогуливавшихся парней и девчат. Но я сдерживал себя, чтобы скорее окончательно подняться на ноги.

В одно чудесное августовское утро, задержавшись дома, я затем бегом отправился на работу и чуть не сбил с ног свою Антониду Михайловну. Она посмотрела на меня, рассмеялась и сказала:

— Ну, Рудольф, если дело пойдёт так и дальше, то ты скоро станешь у нас каким-нибудь чемпионом...

Мы оба понимали тогда, что это всего лишь шутка. Но мне она понравилась. И всю дорогу до работы я не переставал улыбаться.

IV

Дата добавления: 2015-07-15