О дружбе большой

Доброе дело коммуниста Тонконогова
Снова встреча с Валей
Под куполом цирка
Первая победа
Крушение мечты

Наступил 1948 год. Он принёс в мою жизнь, в жизнь молодёжи нашей шахты заметное оживление. К моему искреннему удивлению, шахтком, несмотря на огромные трудности с каждым сооружением, находившимся под крышей, быстро решил проблему с залом.

Уже через три дня после нашего памятного разговора Челюк снова вызвал меня и сказал:

— Ну что же, Рудольф, пойдём смотреть на твоё новое хозяйство.

Это была большая светлая комната размером девять на десять метров. Ничего лучшего я тогда даже и представить себе не мог. А через несколько дней на грузовике привезли новый борцовский ковёр. Где уж его достал Дмитрий Максимович — ума не приложу. Ведь в те послевоенные годы со спортивным инвентарём было очень непросто.

Я подговорил нескольких ребят, и мы сами за два-три вечера убрали помещение, как следует разместили ковёр и оборудовали в прихожей раздевалку. Евгений Иванович Потапов, очень обрадованный таким ходом событий, подарил мне несколько плакатов по технике борьбы, и мы развесили их на видных местах.

Всё, кажется, было готово. Я ещё раз внимательно осмотрел своё хозяйство и побежал звать самых первых и дорогих гостей: Владимира Ивановича Тонконогова и Дмитрия Михайловича Челюка.

Они, как и обещали, пришли после смены. Всё внимательно и даже придирчиво осмотрели, но в конце концов одобрили.

— Хороший зал, — констатировал Челюк.

— Да, сбросить бы мне годков этак двадцать, — поддакнул Тонконогов, — я сам первый сюда прибежал бы. Ну да у тебя, Рудольф, и так забота будет, куда всех желающих определить, — заметил он, обращаясь уже непосредственно ко мне.

Действительно, в первое время проблема места оказалась у нас самой сложной. Молодые рабочие прямо валом шли в секцию — тяга к спорту была огромной. Люди приходили в зал, просили записать их и с жаром брались за тренировки. Мне пришлось проводить занятия ежедневно в две смены. Конечно, это была очень большая нагрузка.

— Что делать? — спрашивал я у Евгения Ивановича, который оставался в моих глазах старшим другом и учителем.

— Я пришлю тебе в помощь двух-трёх ребят из своего клуба, — сказал он. — А вообще сразу выбери несколько наиболее толковых учеников и готовь из них общественных тренеров.

Конечно, далеко не все из тех, кто записался в секцию, остались в ней на всё время. После первых занятий, после серьёзных нагрузок ряды поклонников классической борьбы заметно поредели. И всё же их оставалось очень много.

Перед каждым новичком мы ставили два непременных условия: строжайшее соблюдение производственной дисциплины и личного режима. И ребята, как правило, безукоризненно выполняли эти требования. Ни с кем никакой особой работы мне проводить не приходилось.

В связи с этим я несколько отвлекусь, чтобы рассказать вот о чём. У нас ещё встречаются, к великому сожалению, факты увлечения молодёжи чуждыми нам вещами — например, употреблением алкоголя. Руководители предприятий часто разводят руками и вопрошают — что делать? Или ищут виноватых. А виноваты прежде всего они сами. Я знаю по опыту не так давно ушедшей юности, что наша молодёжь умна, пытлива, жадно тянется к хорошим делам и увлекается ими. Увлекается горячо, страстно. А водка — о ней обычно вспоминают тогда, когда у людей досуг не досуг, а тоска.

Спортивная секция в корне изменила быт многих молодых работников шахты "4-6". О ней пошла добрая молва по всему нашему посёлку.

С нами по соседству — дом в дом — жило семейство Лазаревых. Его глава — Иван Аркадьевич — сам был уважаемым человеком, носил звание почётного шахтёра. Но два его сына пользовались в Киселевске совсем иной славой — славой откровенных хулиганов. И вот однажды он подошёл ко мне и сказал:

— Рудольф, может, возьмёшь моего Ганьку на исправление?

— Иван Аркадьевич, у нас ведь не трудовая колония, — не очень умно сострил я.

Но он не обиделся.

— Понимаю. Да только про твою команду рассказывают разные чудеса. Вот я и подумал...

Мне стало стыдно, что я не понял надежд этого человека, не оценил доверия, с которым он относится к нашей секции. И, чтобы скорее исправить допущенную ошибку, сказал:

— Сделаем, всё сделаем, Иван Аркадьевич.

Но потом мне пришлось переживать, что я дал такое обещание. Исправление Ганьки казалось мне делом очень трудным, почти неосуществимым. Ведь его уже пытались прибрать к рукам и милиция, и комсомол, да ничего не выходило.

Я всё же пригласил Ганьку зайти посмотреть на наших ребят.

— А чего там интересного? — сплюнул Ганька.

— Может, что и найдёшь по душе, — ответил я ему в тон.

— Ну, ладно, зайду, — высокомерно процедил он.

Ганька врал: секция борьбы, о которой говорил весь город, влекла его неодолимо. Но сознаться в этом он не хотел и не мог. Всё же дня через два после нашего разговора Ганька зашёл в зал. Зашёл навеселе, обдавая стоявших рядом самогонным перегаром. Я отвел его в сторону и сказал:

— Вот что, Ганя, в таком виде ты сюда больше появляться не смей. Выставим. А вот когда приведёшь себя в порядок — милости просим.

Он ушёл без скандала. А на следующий день вернулся трезвый, аккуратный, какой-то необычный.

Прошло две-три недели, и я сам не поверил произошедшей в нём перемене. Он влюбился в борьбу и бросил свою прежнюю компанию. Впрочем, не бросил, а привлёк из неё в нашу секцию ещё несколько человек.

Прошло ещё немало времени, и однажды, явившись после смены домой, я обнаружил повестку из милиции. На ней кем-то от руки было приписано: "Просьба явиться по возможности быстрей".

"Всё ясно, — думал я, расхаживая по комнате, — Ганька с дружками опять что-то натворил..."

Я еле дождался следующего дня. В городском отделении меня встретил капитан милиции и протянул грамоту:

— Награждаем физкультурный коллектив вашей шахты за помощь в борьбе с хулиганством, — произнёс он торжественно. — В посёлке стало заметно тише. Так что давай разворачивайся. Вовсю разворачивайся, парень.

Эту грамоту мы, конечно же, вывесили на видном месте. Грамоту о нашей первой и, вероятно, самой главной победе.

В трудах, в заботах, в непрерывном движении вперёд время летело незаметно. Ушла зима с её суровыми морозами и метелями, отзвенела ручьями и весёлой капелью дружная весна, отсветило палящими лучами недолгое, но яркое сибирское лето.

Пришла и пора осени. В тот год она выдалась необычайно удачной: чуть ли не до самого ноября стояли сухие, солнечные дни; ночью и по утрам землю уже схватывал морозец, но днём пригревало солнце, и люди, закалённые суровостью этого края, ходили, как где-нибудь на юге — без пальто.

Несмотря на большую занятость, я ни на шаг не отступал от раз и навсегда установленного режима. За час до сна я совершал небольшой кросс: в лёгком темпе пробегал уже не раз вымеренное мною расстояние от дома до шахты № 5 (кажется, там было четыре километра), а обратно возвращался медленным шагом, глубоко вбирая в лёгкие чудесный, сладкий воздух нашего края и до предела расслабляясь.

Один из осенних вечеров выдался особенно хорошим. Ярко светила луна, стояла удивительная тишина, улица казалась вымощенной огромными белыми плитами — это из окон на дорогу падали световые тени.

Я кончил свою пробежку и медленно возвращался домой по Киевской улице. У дома № 25 сидела девушка. На коленях у неё лежала книга. "Значит, она уже давно здесь, ещё засветло пришла", — подумал я. И меня почему-то неодолимо потянуло к этой незнакомке. Я подошёл и спросил:

— Можно присесть с вами рядом?

— Отчего же нет, — ответила девушка, и естественная простота, задушевность её тона сразу привлекли меня.

Мы сразу разговорились и познакомились. Её звали Валей. Валентиной. Оказалось, что с её братом Владимиром, одним из лучших забойщиков нашей шахты, мы часто встречались и хорошо знали друг друга. Это был очень добрый, не по-шахтёрски мягкий, даже застенчивый человек. Иногда его за глаза называли "наш интеллигент". Но очень уважали и ценили как незаменимого работника.

Мы с Валей договорились сходить на следующий день в кино. В шахтёрском клубе показывали "Большой вальс" — картину о великом человеке и великих чувствах. Зал был переполнен. Что, казалось, могло привлечь людей, только что поднявшихся из чрева земли, к судьбе гениального Шани и неповторимой Карлы Доннер? Но в зале стояла такая тишина, что не было сомнений: каждое сердце полно тем, что происходит на экране. Такова сила настоящего искусства. Такова привлекающая и очищающая сила настоящей любви.

"Большой вальс" потряс нас с Валей. Мы, не нарушая молчания, вышли из зала и, взявшись за руки, словно поддерживая друг друга, пошли к дому Валентины.

— Завтра увидимся? — наконец прервал я молчание.

— Конечно. Будете возвращаться после своей пробежки — встретимся.

С тех пор так и повелось. На обратном пути я всегда останавливался у дома двадцать пять, где меня ждала Валентина. Ждала и в ясные вечера, и в ненастье. Мы садились на лавочку или брели по нашей всегда тихой и уютной улице. А потом прощались. Причём с каждым разом — по крайней мере мне — расставаться было всё трудней и трудней.

Валентина работала в швейной мастерской мастером-модисткой. Она рассказывала мне о своих подругах, о своём труде, а я ей — о шахте и о спорте.

— А что это за борьба? В чём заключается её цель? — интересовалась Валентина.

Я объяснил ей и показал несколько наиболее простых приёмов. Потом спросил:

— Понятно?

— Чего тут понимать? Я и без приёмов любого из вас положу.

— Ну-ка давай попробуем.

Мы схватились, я не рассчитал своих сил, и через мгновенье мы оба упали на мокрую от росы траву. И тут, видимо, подчиняясь внутреннему голосу, я к собственному удивлению поцеловал девушку. И получил в награду увесистую пощёчину.

Это, правда, не помешало нам встретиться и на следующий день. Наши свидания продолжались, я начал задерживаться дольше обычного и стал куда хуже чувствовать себя на тренировках. Может быть, это, а может быть, что-то другое повлияло на меня, но встречи с Валей я временно прекратил.

Это был период, когда мы вели усиленную подготовку к чемпионату Сибири и Дальнего Востока. Я имел тогда уже второй спортивный разряд и считался одним из самых техничных борцов в нашей команде.

Летом 1949 года к нам в город приехал московский передвижной цирк. Это было нечто прямо-таки грандиозное по сравнению с тем, что я видел когда-то в своей деревне в Донбассе. Имущество цирка было доставлено в нескольких железнодорожных вагонах, и вскоре за городским стадионом выросло огромное сооружение из полотна и металлических балок, вмещавшее под свои своды несколько сот человек. У входа в цирк ярко горели огни, радиола выбрасывала в небо звуки модных танго и фокстротов. По улицам висели афиши, на которых был изображён знаменитый силач Александр Шаламов, а на нём — девять стройных прыгунов.

Первые дни в зрителях, конечно, не чувствовалось недостатка — Киселёвск не был избалован зрелищами. Тем более, что представления — к чести приезжей труппы — были по-настоящему яркими, интересными, запоминающимися.

Но вскоре зрительские ряды значительно поредели, а срок пребывания цирка в городе ещё не истёк. Дирекция цирка стала изыскивать способ срочно поднять сборы.

И вот однажды мой неизменный тренер Евгений Иванович Потапов разыскал меня в шахте:

— Рудольф, артисты цирка предлагают нам собрать небольшую команду борцов и провести с ними показательные соревнования. Как ты смотришь на это?

Я уже писал, что выступать под куполом цирка было моим давнишним желанием. Вот почему я немедленно согласился. Хоть на миг стать артистом цирка — вот какое желание руководило мной.

— Ну и отлично, — обрадовался моему согласию Потапов. — Кстати, скоро будут готовы афиши, там укажут и тебя, и всех наших ребят.

Улицы Киселёвска вскоре действительно запестрели новыми афишами. Огромными, в человеческий рост. И чего только в них не было написано... Я, например, числился "непревзойдённым техником классической борьбы" и "человеком с железными руками". Евгений Иванович объявлялся — что, впрочем, соответствовало действительности — чемпионом Кузбасса, но этот же титул присвоили и моему другу второразряднику Леониду Синько... В свою очередь, от цирка выступали "знаменитый силач" Александр Шаламов и Яков Куценко — двойной тёзка известного советского штангиста — и ещё какой-то один страдалец, не имевший, как потом выяснилось, никакого представления о борьбе.

Было решено, что жеребьёвка пар (а точнее, назначение пар, ибо всё дело взяли в свои руки Шаламов и Потапов) будет произведена перед самым началом состязаний. Но я об этом мало думал.

Аккуратно подготовив свою спортивную форму, старательно размявшись, я отправился на представление. Нашему "творческому коллективу" было отведено второе отделение, но я пришёл задолго до начала, чтобы ещё раз увидеть всю программу.

В этот день цирк снова буквально ломился от зрителей. Сплошь и рядом на одном месте сидело по два человека. Они безропотно готовы были перетерпеть неудобства, лишь бы увидеть, как наши шахтёры выступят против "знаменитых" профессионалов.

Многие пришли сюда явно во второй раз. Это я определил по нетерпеливым выкрикам:

— Давайте борцов. Это мы уже видели!

— Начинайте соревнования!

— Силачей на арену!

После первого отделения я ушёл за кулисы. Там имелись маленькие, но уютные комнаты для артистов. Самую большую территорию занимала труппа Шаламова. Одну из комнат освободили для нас.

Мы разделись и стали ждать — антракт по каким-то непредвиденным обстоятельствам явно затягивался. Записавшийся выступать вместе с нами представитель городского спортивного союза Павел Дмитриевич Колычев развлекал нас рассказами о своей молодости, когда он работал в цирке акробатом и жонглёром.

— Свой номер, — вспоминал он, — я заканчивал рекордным трюком. Держал на кончике металлического шеста кипящий самовар и долго — пока не вспыхнет в публике овация — балансировал им. Потом сбивал шест в сторону, и раскалённый самовар летел с шестиметровой высоты прямо ко мне в руки.

— Не может такого быть, — возразил Леонид Синько.

— Может, всё может сделать человек, если приложит необходимые усилия, — примирил спорщиков Евгений Иванович.

Я тоже сидел и думал: правду ли рассказал нам Колычев? Решил — да, правду. В нём и в самом деле было что-то от артиста. Он доказал это несколько позже, встретившись в поединке с Куценко. Колычев боролся так, что просто уморил всю публику смехом. Право же, ему тогда и Олег Попов позавидовал бы.

Я вышел из комнатки и взглянул на арену: на ней уже был растянут во всю ширину огромный ковёр, и рабочие деловито счищали с него пыль и опилки. До начала поединков оставались считанные минуты.

Вдруг я почувствовал, как на плечо мне легла чья-то сильная рука. Я оглянулся: передо мной стоял весь красный и распаренный начальник нашей шахты Георгий Павлович Ласнов.

— Фу, — сказал он, отдуваясь, — еле добрался до тебя. А добраться необходимо.

— Почему? — спросил я.

— И ты ещё спрашиваешь, почему? — загорячился Георгий Павлович. — Да ведь я волнуюсь за тебя, сынок. Мы с женой и ребятами сидим в первом ряду. А вообще, если хочешь знать, вся наша шахта пришла болеть за тебя. Сегодня во вторую смену добычи не жди — все в цирке. Ну да завтра наверстаем...

Я уже много раз становился свидетелем такой вот трогательной заботы шахтёров друг о друге, такой, скупой на слова, но искренней и неизмеримой по своей силе любви.

— Спасибо, Георгий Павлович.

— Зачем нам твоё "спасибо"? Не за ним пришли. Ну — держись, одним словом.

Тут оркестр грянул марш, и мы вышли на парад. Впереди двигался лысый, грузный, весящий сто десять килограммов Александр Шаламов, за ним Евгений Потапов, Синько, Куценко, Колычев. Замыкал это немногочисленное, но пёстрое шествие я.

Публика восторженно приветствовала нас, конферансье громко выкрикивал титулы, которыми мы были наделены по воле дирекции цирка. После каждого такого залпа оркестр гремел туш. Всё было слишком помпезно, и это очень расстраивало меня.

Но всё-таки я был ещё полон неиссякаемого оптимизма, радости и бодрости, которые испытываешь перед каждым спортивным поединком. А для меня это выступление было всего лишь навсего спортивным состязанием. Не больше. И я готовился к нему, как к спортивному поединку. То, что придётся бороться с профессиональным артистом, меня ничуть не смущало. Ведь это он получал за борьбу деньги, а не я.

Я ещё раздумывал об этом, когда вдруг увидел, что меня усиленно и как-то таинственно подзывает к себе Евгений Иванович.

— Как самочувствие, Рудик? — спросил он у меня, когда я подошёл.

Если долго и близко знаешь человека, то угадываешь каждую интонацию его голоса, каждый жест, каждую деталь. Вот почему я сразу понял, что Потапов чем-то очень смущён, и, естественно, насторожился. Я ответил коротко:

— Самочувствие нормальное.

— Понимаешь, мы тут посовещались, — продолжал Евгений Иванович, — и решили, что с Шаламовым придётся бороться тебе.

Это сообщение ничуть меня не обрадовало. Я сразу представил себе громадную, заплывшую жиром фигуру моего соперника, его вес, чуть ли не вдвое превышавший мой. Да, было отчего прийти в уныние. Но, как оказалось, худшее ждало меня впереди.

— Вот что, Рудик, — произнёс Евгений Иванович, отводя глаза в сторону, — Шаламов, конечно, гигант, но в борьбе он, по-моему, не очень силён. Ты, вероятно, сможешь его победить. Но этого делать не надо. Надо проиграть. Иначе завтра никто уже не будет рваться в цирк. И нам будет неинтересно, и наши друзья не заработают как следует.

До той минуты Евгений Иванович Потапов — мой первый тренер, мой учитель, мой наставник — был в моих глазах человеком безупречным. Теперь же я смотрел и не верил, что это предложение исходит от него.

— Вы шутите? — тихо спросил я Потапова, страстно желая получить утвердительный ответ.

Но он вскипел:

— Какие там шутки, Рудольф? Я же объяснил тебе ситуацию.

И в моём сердце что-то рухнуло. Стало невыносимо больно и горько, как бывает, вероятно, горько, когда узнаёшь, что тебе изменил любимый человек.

Почему я пишу эти строки? Почему решился раскрыть эту давнишнюю тайну? Да потому, что тешу себя мыслью: может быть, когда-нибудь мои записки попадутся на глаза молодому (да и не только молодому) тренеру. Пусть он внимательно прочтёт эту историю и сделает правильный вывод: страшнее всего проявить нечестность. Один неверный шаг, одна ошибка убьёт у ваших учеников любовь и веру в вас.

Но вернусь к тому вечеру. В голове у меня теснился целый рой мыслей, когда Потапов объявил моего соперника и своё предложение. Как я мог проиграть, если все зрители, начиная от начальника шахты, смотрели на меня и верили в меня? Как следовало мне вести себя? Где было найти нужные силы? Какое я должен был принять решение?

Я задавал себе эти и тысячи других вопросов, но отвечать на них было некогда: прозвенел гонг, то есть меня вызвали на арену.

Под громадным куполом воцарилась насторожённая тишина. Юпитеры с непривычки слепили глаза. Я взглянул на места зрителей, надеясь встретить хоть одно знакомое лицо, найти хоть в ком-нибудь столь нужную мне поддержку, но видел лишь маленькие, едва различимые точки.

Нас ещё раз представили публике. Когда объявили моё имя, я услышал шум аплодисментов и приветственные крики:

— Держись, Рудольф!

— Покажи, кто такие шахтёры...

Александр Шаламов, когда назвали его, сделал шаг вперёд и театрально поклонился на четыре стороны. Оркестр исполнил весёлый мотив, потом всё снова стихло, и судья предложил:

— Начинайте!

Судил нас на ковре дрессировщик коней. Помню, живот у него был ещё в два раза больше, чем у Шаламова. Я думаю, что весил он не менее ста пятидесяти килограммов.

Вместо бича, с которым я привык его видеть, он держал теперь в руках свисток и, надуваясь, выдавливал из него какие-то непонятные трели.

Мы встретились с Шаламовым на середине ковра, пожали друг другу руки и развернулись через левое плечо. И снова начали сходиться.

Этот толстый гигант передвигался по ковру с явным трудом. Мы ходили, чуть пригнувшись, один вокруг другого, ничего не предпринимая. Я не начинал активных действий потому, что считал это преждевременным, Шаламов — потому, что ничего не умел. Но об этом я узнал, конечно, гораздо позже.

Прошла минута, может быть, полторы. Кто-то на верхнем ярусе пронзительно засвистел. Потом к этому свисту добавился другой, третий... Я знал, что ребята, хотя их поведение и нельзя было назвать культурным, по-своему правы: мы проявляли вопиющую пассивность.

Пора было что-то предпринимать. Я уже почувствовал, что мне не следует особенно бояться Шаламова и быстро составил план действий.

В чём он состоял, этот план? Я сблизился вплотную с моим соперником и, как говорят борцы, прошёл ему под руку. Шаламов решил, что я, как это и было задумано им с Потаповым, играю в поддавки. Он тут же схватил меня за одну руку и голову, и стал держать, по-видимому, не зная, что же делать дальше.

Я продолжал играть — упал на колени. Тут мой противник оживился: заломил мне двойной нельсон. Я разрешил ему сделать и этот, по существу, очень опасный приём, когда заметил, насколько неправильно он производит захват — закладывает пальцы между пальцами. Выждав мгновенье, я сжал ему руки своей шеей и стал давить на них всей доступной мне силой.

За моей спиной послышалось тяжёлое сопенье. Вероятно, соперник уже и рад был бы разнять руки, да не мог. Зажав Шаламова железной хваткой, я стал мотать его из стороны в сторону. Я чувствовал, что в любой момент могу положить его на лопатки, но не стал этого делать. Всё-таки авторитет Потапова, несмотря на происшедшее, был для меня очень велик.

Мы работали уже в хорошем темпе: падали, снова поднимались, я попадался на захваты и легко уходил от них. Со стороны, вероятно, это производило впечатление отчаянной схватки.

Первые пять минут Александр Шаламов вовсю уговаривал меня проявить "благоразумие". При каждом удобном случае он шептал:

— Ну чего ты упорствуешь?

Однако потом моё непослушание, видно, всерьёз разозлило его. Теперь он уже предпринимал отчаянные попытки подавить меня своим весом, "сломать" начисто, но у гиганта, увы, не было ни знаний, ни необходимой практики.

Истекли десять минут. Судья объявил короткий перерыв. Мы ушли с ковра, и уже в проходе перед комнатой отдыха на меня буквально налетел Потапов.

— Почему ты не лёг? — спросил он. — Тебя ведь должны были унести на носилках. Мы ведь так уже договорились с Шаламовым...

Он не шутил. У самого выхода на арену я действительно увидел двух медсестёр в белых халатах. Они держали наготове носилки и, когда я проходил мимо, смотрели на меня с непонятной грустью.

Короткий перерыв несколько затянулся. Меня вновь попытались уговорить проиграть Шаламову, но об этом, разумеется, не могло быть и речи.

Мы сидели и спорили, а публика неистовствовала. Наконец прибежал судья. Он был взбешён и приказал нам:

— Немедленно выходите на ковёр!

Я тотчас же очутился на арене, но Шаламов не появлялся. По его адресу стали раздаваться отнюдь не лестные отзывы.

Судья немного подождал и дал свисток. Ещё свисток. Но никто не появлялся. В цирке начало твориться что-то невероятное. Наконец вышел кто-то из администрации и, с трудом установив тишину, объявил:

— Александр Шаламов серьёзно повредил руку и продолжать схватку не может.

Я ушёл с ковра — не победитель и не побеждённый — под громкие аплодисменты всего цирка. За кулисами меня снова встретил Потапов. Он был явно раздосадован таким исходом дела.

— Что ты наделал? — спрашивал он. — Разве ты не знаешь, как борются в цирке?

Тут уж рассердился и я, что случалось со мной очень редко.

— Бороться нужно везде одинаково: честно, — бросил я в лицо Потапову. — Я знаю, что меня пришла смотреть вся шахта, я её представитель и не позволю никому, даже вам, Евгений Иванович, использовать меня, как игрушку.

Я пошёл смотреть остальные пары. Ко мне на скамейку подсел мой товарищ по шахте Леонид Синько, с которым, согласно плану, я должен был выступать завтра здесь же, под этим куполом. Лёня слышал все мои разговоры с Евгением Ивановичем и, конечно, догадался, что произошло.

— Ну, а завтра ты придёшь? — спросил он.

— Не хочется, — честно признался я.

— Надо прийти, — вдруг решительно заявил он. — Давай, Рудик, покажем завтра ребятам настоящую борьбу — во всей её красоте.

— Ну что ж, может быть, ты и прав.

Первый день нашего циркового представления закончился сравнительно благополучно. Слегка успокоившись, я вышел из цирка уже в довольно хорошем настроении. Вдруг у ближнего фонаря я заметил в пёстрой группе девчат знакомую фигуру Валентины. Она стояла в новом, нарядном платье — вся какая-то солнечная и необыкновенная. Впрочем, может быть, это показалось только мне.

Мы не виделись давно, и наши отношения, естественно, нельзя было считать уже налаженными. Но я всё же отважился подойти к ней и спросить:

— Ну как живёте, Валя?

— Ничего, — ответила она и собралась, видимо, идти вслед за подругами, но потом передумала и осталась со мной.

Минут через десять мы уже беззаботно болтали. О чём? О том, о сём. Потом она вдруг резко остановилась и спросила:

— А почему ты не применил против этого толстяка тот приём, которым так безобразно свалил меня?

Мы посмотрели друг на друга и вдруг рассмеялись. Это сблизило нас и сразу помогло помириться. Мы снова стали друзьями.

— Давай больше не ссориться? — предложил я.

— Давай, — охотно поддержала она. — Я буду следить за тем, чтобы ты строго соблюдал распорядок дня.

— Спасибо, я согласен, — поддакнул я. — Только давай начинай это с завтрашнего дня.

В тот день мы гуляли по Киевской улице до самого рассвета. Такое длительное свидание произошло у нас первый раз в жизни. После него я отправился прямо в забой. А вечером мне предстояло пройти серьёзное испытание.

Товарищи по смене стали расспрашивать меня, насколько я готов к поединку. Пришлось рассказать им всю правду и сознаться в злостном нарушении режима. Ребята покритиковали меня, коротко посовещались и постановили:

— Иди-ка ты, дружище, домой и отоспись как следует. А мы уж здесь отработаем и за себя, и за тебя. Берём на себя твою норму выработки.

К моему удивлению, вечером цирк опять оказался заполненым до отказа. Тут уж мы с Леонидом Синько постарались как следует. Показали борьбу высокого класса: с бросками, со сложными комбинациями, с острейшими приёмами и контрприёмами.

Конечно, кое-что нами делалось специально, но в этом уже не было ничего предосудительного — мы вели показательную схватку, демонстрируя неиссякаемые красоты нашего вида спорта. Зал гремел от восторга, шахтёры (а они составляли подавляющее большинство зрителей) вскакивали с мест и подбадривали то меня, то Леонида. Все громко спорили: кто победит? Но победителей в этих спорах не оказалось: наша схватка завершилась вничью. Мы ушли с ковра, крепко обнявшись, под приветственные крики шахтёров. На третий день я выступать уже отказался. Вот так и закончились мои выступления в цирке. Впрочем, не совсем. Но об этом я ещё напишу.

Расскажу о Леониде Синько. Я помню его, как сейчас — высокий, черноволосый, с могучими плечами — он сразу обращал на себя внимание.

— Красивый парень, — говорили о нём все ребята, не распространяясь уже о представительницах слабого пола.

Но Лёня запомнился мне не своей внешностью. Это был ярко выраженный тип нового рабочего — человека высокой культуры, больших и разнообразных знаний.

К нему очень подходило то, что мы называем "гармоничным развитием". Начав с забойщика, он уже здесь проявил себя: часто выступал с рационализаторскими предложениями, помог разработать интересную конструкцию механизма отгрузки, сразу повысившего производительность на нашем участке. Мы полушутя-полусерьёзно спрашивали его:

— И как это у тебя, Лёня, всё здорово получается?

— Думать надо. Тогда всё и получится, — весело отвечал он.

"Думать надо" — эти слова были его любимой присказкой.

И он действительно любил думать, жадно стремился к знаниям. Уже работая на шахте, он поступил в заочный институт и с отличием окончил его, став инженером-горнопроходчиком, замечательным командиром производства.

Много внимания и времени уделяя учёбе, Леонид Синько был в то же время влюблён в спорт. Он имел третьи и вторые разряды по двенадцати видам спорта — был капитаном футбольной команды, хорошо плавал, играл в волейбол, любил поднятие тяжестей.

Отлично знавший своё дело, сильный, здоровый, всегда бодрый, радостный сам и доставлявший радость людям, он был очень похож на человека недалёкого коммунистического будущего.

У Леонида Синько имелась ещё одна замечательная черта: постоянное стремление поделиться своими знаниями, своим опытом с людьми. О таких говорят обычно — активист, общественник. Леонид действительно охотно организовывал различные кружки и команды, начинал ими руководить и готовил себе заместителей, которые продолжали его дело. А сам он брался за новое.

В один из дней ему пришла мысль организовать у нас на шахте секцию штанги. Вначале он замыслил эту секцию просто как вспомогательную для борцов, поскольку вычитал в книге, что такие методы применяют все передовые тренеры.

— А мы что — хуже? Думать надо! — сказал Леонид, вытаскивая из грузовика купленную на профсоюзные деньги штангу.

Едва занеся её в зал, мы стали пробовать свои силы. Конечно, Леонид предварительно объяснил нам, что такое классическое троеборье, из чего оно состоит, как выполнять отдельные движения.

Хорошо помню, что моя попытка выжать пятьдесят килограммов закончилась неудачей. Лишь примерно через месяц я одолел этот вес. Гораздо лучше получился толчок: я сразу поднял семьдесят килограммов, а потом и восемьдесят. В рывке почти в первые дни осилил шестьдесят.

Интерес к силовым упражнениям я почувствовал с первых занятий в секции. Отрабатывая под руководством Леонида Синько элементы тяжелоатлетической техники, я, как только предоставлялась возможность, начинал выполнять то рывок штанги в стойку, то взятие штанги на грудь опять-таки без "ножниц". Леонид смотрел на меня и довольно улыбался.

— Ты что улыбаешься? — спросил я его.

— Рудольф, ты меня радуешь. Ничего не читал о новой методике в тренировках штангистов, а сам решительно встал на её сторону.

— А что это за новая методика? — поинтересовался я.

— Да она в противовес старой методике, — сказал Синько, — утверждает, что в тренировках тяжелоатлетов должны разумно сочетаться упражнения на технику и упражнения на силу. Лично я считаю, что это совершенно правильно. Так что продолжай в том же духе.

Я тогда ещё совсем не разбирался ни в старой, ни в новой методиках, но тренировки продолжал с большим желанием и интересом. Да и не я один. Наша секция неожиданно стала пользоваться самой большой популярностью в Киселёвске. В неё теперь шли не только наши товарищи-шахтёры, но и парни из железнодорожного депо и из горного училища.

Я всё время проверял свои возможности на предельных для меня весах. И уже через неделю толкнул девяносто килограммов. А через месяц...

Через месяц произошёл вот какой случай. Мы пришли на тренировку по борьбе и вели схватку с моим товарищем по бригаде второразрядником Николаем Ковтуном.

Работали минут десять, и всё безрезультатно. Ни одному из нас не удавалось провести решающий приём, Вдруг Иван остановился и сказал:

— Слушай, сила у нас с тобой вроде бы одинаковая?

— Вроде одинаковая, — согласился я.

— А давай-ка, брат, её на штанге замерим?

— Давай.

Мы подошли к снаряду. Николай толкнул восемьдесят килограммов и на этом остановился. А я взял сто килограммов. Тут же подошёл наблюдавший за нашим спором Леонид Синько и сказал:

— Рудольф, у тебя прямо-таки способности к подъёму штанги. Давай-ка начинай серьёзно заниматься этим делом.

И он со свойственным ему жаром стал убеждать меня и рассказывать о преимуществах этого вида спорта: о его замечательной истории, о славных традициях русских богатырей... Тут я ещё раз убедился в огромной эрудиции нашего товарища. Он знал не только фамилии первых русских чемпионов, но и их биографии, наиболее яркие выступления, установленные ими рекорды. Он убеждал меня страстно и, как видите, убедил. И я ещё раз с глубокой благодарностью заявляю, что именно Леонид Синько, инструктор-общественник шахты "4-6", был моим первым настоящим тренером и первым человеком, посеявшим в сердце настоящую и неистребимую любовь к тому виду спорта, который стал впоследствии моей второй жизнью.

Некоторое время я всё-таки переживал период двойственности: продолжал заниматься борьбой, совершенствовал технику в этом виде спорта, и в то же время всё больше и больше нацеливался на тяжёлую атлетику. Перемена объекта любви до некоторой степени объясняется ещё вот чем: в борьбе я как-то не ощущал заметных сдвигов.

Однако значительное время я ещё оставался борцом.

На шахте меня часто так и называли — "Борец". Это прозвище появилось у меня после поединка в цирке с Александром Шаламовым. Тот поединок очень укрепил мой авторитет среди товарищей. Я теперь постоянно чувствовал, что меня считают настоящим тружеником, человеком, на которого можно положиться.

Почему это важно? Потому, что в наше время неизмеримо возросло число таких профессий и таких трудовых и боевых участков, где судьбы и жизни сотен людей напрямую зависят от честности, исполнительности, добросовестности одного человека.

Справедливость этого суждения хорошо знают, например, моряки-подводники. Стоит какому-нибудь разгильдяю совершить неверный шаг — и с кораблём тут же случается беда. То же самое и на шахте. Вот почему у нас, шахтёров, как самая высокая оценка звучит:

— Этому человеку можно верить!

Впрочем, честность и правдивость ничуть не меньше ценятся везде.

Дела на работе шли у меня хорошо. Помню, главный механик Котченко, выдавая наряды, говорил:

— Так, значит. На пятый участок сегодня пойдут четыре человека: Листунов, Ловейко и Плюкфельдер.

— А где ж тут четвёртый? — спрашивал кто-нибудь.

Услышав этот вопрос, главный механик довольно улыбался. А затем следовала его любимая шутка, он повторял её каждый раз с неизменным удовольствием:

— Да вы что, ребята, не знаете, — говорил он весело, — Плюкфельдер работает за двоих? Если ему дать четвёртого, тот только мешать будет. Так что, — заключал он, обращаясь к моим напарникам, — вы беритесь за один конец, а Рудольф — за другой. И всё пойдёт хорошо.

Да, систематические занятия борьбой и в самом деле дали мне большую выносливость и силу. Я видел, как мои товарищи по забою, такие же молодые, куда быстрее устают, медленнее выполняют свои обязанности. Мне же теперь всё давалось быстрее и лучше, а работалось легко, весело. И как приятно было смотреть на Доску почёта у главного входа в шахту, на которой был и мой портрет! Да и заработки росли из месяца в месяц. Так же хорошо работали и другие мои товарищи по спортивным секциям.

Недаром однажды на большом совещании начальник шахты сказал:

— Слово "спортсмен" звучит у нас гордо. И я очень хочу, чтобы среди тех, кто трудится под землёй и на земле, было побольше настоящих спортсменов.

23 октября 1948 года я с командой Киселёвска уехал в город Кемерово на соревнования по борьбе и штанге среди шахтёров Сибири и Дальнего Востока. В дороге было весело. Мы шутили, я играл на баяне, а ребята затягивали песни — то искрометно-весёлые, то с лёгким налётом грусти. Пели, конечно, и нашу любимую:

Там, на шахте угольной, паренька приметили,
Руку дружбы подали, повели с собой...
Девушки пригожие тихой песней встретили,
И в забой направился парень молодой... [1]

Столица шахтёрского Кузбасса — город Кемерово — встретила нас по-праздничному. На вокзале висел огромный плакат, приветствовавший гостей. Красочные афиши на каждом шагу рассказывали о предстоявших поединках на ковре и на помосте.

На ковре и на помосте! По условиям соревнований участникам разрешалось выступать в обоих видах программы. Поскольку у нас не хватало зачётного силача именно моей весовой категории, меня включили в обе заявки.

Вначале проходил турнир борцов. Никогда — ни до того момента, ни после — я не выступал так удачно в этом виде спорта. Хотя в моей группе было четыре перворазрядника, я выиграл все схватки на туше. В местной газете поместили мою фотографию и в очередном отчёте уделили несколько строк.

Позволю себе их процитировать:

"Вчера особенно удачно выступил молодой шахтёр из Киселёвска Рудольф Плюкфельдер. По мнению специалистов, он владеет хорошей техникой и может — разумеется, если проявит необходимое трудолюбие — вырасти в большого мастера."

Но, как можно видеть, я, к сожалению, не оправдал возлагавшихся на меня надежд. Больше того, я вскоре совсем бросил борьбу. Но об этом расскажу ниже.

А пока вернусь к соревнованиям. Во время борцовского турнира я сильно потянул руку — правая кисть разрывалась от боли — и потому считал, что на этом все мои выступления закончились. Но в команде штангистов, напоминаю, не хватало одного человека. Это грозило обернуться досадным "нулём", и ребята, смущаясь, попросили:

— Рудик, может быть, всё-таки выступишь?

— Да я бы рад. Но как? Ведь до руки дотронуться невозможно.

И тут опять помог Леонид Синько, выехавший с нами в качестве тренера. Он туго замотал мне руку эластичным бинтом и сильно разогрел её. Стало, конечно, легче, но выступать можно было лишь, как говорится, скрипя зубами. В какой-то мере это и объясняет мой проигрыш довольно-таки слабому штангисту из города Прокопьевск.

Впрочем, тогда для меня второе место тоже было большим достижением. Тем более, что тогда, в Кемерове я впервые выполнил третий разряд и добавил к своему лучшему результату в сумме классического троеборья, кажется, целых пять килограммов.

Это дало бурный толчок моей фантазии. В ход тут же пошла арифметика. С её помощью нетрудно было подсчитать, какой вес при таких прибавках я выжму ещё через месяц, через полгода, через год... Новичок, я ещё не понимал, что каждый новый килограмм даётся намного тяжелее предыдущего, и путь к нему оказывается гораздо длиннее.

Неизгладимое впечатление произвёл на меня заключительный вечер. Мне вручили два красивых диплома. Было много торжественных речей, много музыки, песен, веселья. Одним словом, всё очень напоминало завершение большого и радостного праздника. И спортивные соревнования навсегда вошли в мою душу как праздник.

Я пишу эти строки не случайно. В последнее время мне доводится видеть — с болью в сердце, — как иногда состязания, где выступает молодёжь, проходят скучно, а награждение организуется формально, по-бюрократически. С такими явлениями нужно бороться, и бороться самым решительным образом. Ведь недаром говорят, что соревнования — это душа спорта. И если душа эта серая, мрачная, безликая, то ничего хорошего не получится.

На том же заключительном вечере были объявлены составы сборных коллективов, которым в скором времени предстояло отправиться в Ригу на всесоюзные соревнования. Среди борцов я с величайшей радостью услышал и свою фамилию.

Из Дворца, где проходило награждение, я вышел в радостном настроении и долго прогуливался по берегу реки Томь, вдыхая чистый, свежий воздух. И мечтал, мечтал без конца.

Когда-то в детстве, устав от шумных игр и забав, мы любили, усевшись где-нибудь на широкой деревенской улице, читать друг другу сказки и вести интересные споры. Очень хорошо помню,[2] что предметом одного из таких споров был поставленный кем-то вопрос: "Что быстрее всего на свете?"

— Электричество.

— Свет.

— Звук, — отвечали ребята.

И вдруг кто-то произнёс:

— Мечта!

И через мгновенье повторил;

— Да, мечта! Человеческая мечта.

Тогда, услышав этот ответ, мы все громко фыркнули. И начали смеяться над мальчишкой, выпалившим его. Но если подумать, то ведь и в самом деле нет ничего быстрее, стремительнее мечты. Она в одно мгновенье вознесёт человека в поднебесье, домчит в любую точку земного шара, поможет осуществить самые сокровенные желания. Но иногда мечта рушится ещё быстрее, чем родилась. Это я как раз и испытал на следующий после соревнований день: меня свалила жестокая простуда. Насколько хорошо чувствовал я себя ещё несколько дней тому назад, настолько плохо было теперь. В голове теснился рой мыслей, чаще всего я приходил к выводу, что спорт надо бросать.[3] К счастью, эту идею я так и не осуществил.

VI

Дата добавления: 2015-07-15