Здравствуй, спорт!

Первый тренер
Нужно попробовать
Огорчения и неудачи
Снова в забой
Слово коммуниста
Вызов в шахтком

Говорят, что нет худа без добра. За время болезни у меня появилось новое увлечение, которое, кстати, осталось на всю жизнь — музыка. Я научился играть на баяне и всё свободное время делил между книгами и им.

Баян тоже стал моим большим, сердечным и, пожалуй, даже незаменимым другом. Первые месяцы нашего знакомства я исполнял преимущественно грустные песни. Мелодии одна печальнее другой плыли над улицами погружённого в вечернюю дрёму городка, и часто на звук песни, как мотыльки на огонёк, приходили девчата и говорили:

— Ну что ты всё страдаешь? Сыграл бы что-нибудь весёленькое...

Но тогда мне было не до веселья. Я уходил в дом, наглухо закрывал дверь и окна, тушил свет и во мраке душной комнаты тихо играл.

Любимых песен у меня было и осталось много, но нет ничего дороже и ближе, чем лермонтовская: "Выхожу один я на дорогу..." Есть в ней что-то такое, чего не найдёшь больше нигде — какая-то непередаваемая сила любви, великая красота и грусть, поднятая до высот прекрасного. И мелодия как нельзя лучше созвучна с тканью текста.

Одним словом, я могу слушать эту вещь без конца. А играть — нет, часто не могу. Сыграешь — и впечатление такое, что она опустошила тебя, что ничего внутри больше не осталось.

Однако я отвлёкся. Тем более, что грустные песни уже давно ушли в прошлое. Когда моё здоровье стало поправляться, то и мелодии зазвучали более весёлые, более радостные.

— Смотри-ка, оживился твой Рудик, — говорили подружки моей сестрёнки Эммы. — Отошёл от зимней спячки...

Таким образом, баян, звуки которого слышала вся улица, был своеобразным музыкальным барометром, показывавшим уровень моего настроения.

Кончалось недолгое сибирское лето. Всё чаще и чаще небо заволакивало тучами. Пошли затяжные, холодные дожди. А я себя чувствовал так, будто вернулась весна.

Скоро и мой врач Антонида Михайловна сказала:

— Ну, Рудик, дело действительно движется на поправку.

С её разрешения меня сняли со строительства и опять, к моему великому счастью, перевели на шахту в вагонный парк. И снова, проходя по забоям, выполняя такую же работу, как и все мои товарищи, я не чувствовал никакой особой усталости. И в сердце покалывало всё реже и реже.

Только тот, кто был тяжело болен, кому приходилось расставаться из-за болезни с любимой работой, с дорогой мечтой, только тот может понять всю меру радости и счастья, которые я испытывал в те минуты обновленья.

Однажды в субботу или воскресенье (я не помню тот день, а запомнить его было бы нужно) к нашему дому подошёл незнакомый мне человек, который представился подменным десятником транспорта на нашей шахте.

— Рудольф, — обратился он ко мне по имени, — дай, дружище, на денёк баян. Позарез нужен.

Мы вошли в комнату. Пока я доставал инструмент, гость с любопытством посмотрел на стол и заметил на нём книгу "Физиология спорта".

— Внимательно читаешь, — констатировал он, кивая на старательно подчёркнутые мною места.

— Стараюсь.

— А что, хочешь чемпионом стать?

— Да куда мне, — ответил я с тяжёлым вздохом. — У меня сердце больное. Еле вот в шахту вернулся.

Сам не знаю почему, но я бегло и, вероятно, путано рассказал гостю историю своей болезни и своего, как мне казалось, временного выздоровления.

— Ну вот что, Рудольф, — сказал мне тогда гость, почему-то снимая с плеча баян и удобней устраиваясь на табурете, — давай-ка знакомиться поближе. Я Потапов. Евгений Иванович Потапов. Ученик Анисимова. Знаешь, наверное, такого?

— Нет, не знаю, — чистосердечно признался я.

— Ты не знаешь Василия Ивановича Анисимова? — Потапов ошеломлённо вытаращил глаза. — Да как же можно не знать Анисимова? — ещё раз спросил он и хлопнул ладонью по столу.

В том, что я не знал Василия Ивановича Анисимова, не было ничего удивительного — я вообще очень многое и многих тогда не знал. Но теперь для меня это имя дорого так же, как и для Потапова, и для многих других людей, любящих спорт.

Василия Ивановича Анисимова очень хорошо помнят москвичи старшего поколения — любители классической борьбы. Ещё в 1940 году он в блестящем стиле выиграл звание чемпиона столицы. Но дело не только в громком титуле. Анисимова любили за прекрасную технику, за бескомпромиссность на ковре, за смелость и атакующий стиль.

В 1946 году Анисимов приехал в Кемерово. Что привлекло его в этот шахтёрский городок?

— Я всегда считал, — говорил Василий Иванович, — что именно среди рабочих людей, людей физического труда особенно много талантливых ребят, из которых могут выйти прекрасные спортсмены. И мне радостно работать с ними.

Кузнецкий угольный бассейн и шахтёрский город Кемерово будут всегда помнить то большое и доброе, что сделал для них Анисимов. В трудное послевоенное время он выступил здесь одним из первых пропагандистов и организаторов массового спорта.

По его инициативе, под его непосредственным руководством на шахтах и во Дворце культуры стали организовываться секции борьбы, штанги и даже бокса. Он выступал в рабочих клубах с горячими пропагандистскими речами, объясняя великую пользу физической культуры. Он привлёк в секции сотни молодых шахтёров. Он воспитал первых в Кузбассе мастеров спорта. И среди них был Евгений Иванович Потапов — влюблённый в своего учителя и всегда с большим почтением отзывавшийся о нём.

И вот теперь Потапов стоял посреди нашей комнаты, внимательно рассматривая меня.

— А ты в школе борьбой никогда не занимался? — спросил он вдруг почему-то тихо.

— Доводилось, — так же тихо ответил я.

Этот разговор происходил в комнате, где кроме нас никого не было — мама, брат и сестрёнка ушли по своим делам.

— Давай-ка перейдём в столовую, — предложил Потапов.

— Давайте, — согласился я, совершенно не угадывая его намерений.

— Убирай стол к стене, — скомандовал он, — расставляй стулья.

Словно загипнотизированный, я беспрекословно выполнил все его распоряжения.

Когда комната приняла совершенно разгромленный вид, Евгений Иванович спокойно скинул с себя пальто, снял и бросил на гору стульев пиджак, стащил шапку. И вышел на самую середину комнаты.

Передо мной стоял сильный, мускулистый человек с толстой шеей и непомерно крупным носом, с покатыми, словно обструганными по углам плечами. Он ничего не объяснил мне — только вытянул вперёд свои могучие, большие ладони и произнёс так, как будто предлагал мне что-то очень приятное:

— Ну-ка давай схватимся.

Я оторопело смотрел на него.

— Да иди же сюда, — повторил он.

Я подошёл. Он взял меня за ладони, как это делают иногда влюблённые перед расставанием, и спросил:

— Ты сильно задыхаешься во время бега или при натуживании?

— Раньше задыхался очень сильно. Теперь меньше.

— Ну вот и отлично, — весело сказал Потапов, — вот и отлично! А теперь ты должен взять меня за пояс или просто обхватить руками — и свалить. Попробуешь?

Я уже давно был лишён подобных развлечений и потому с готовностью сказал:

— Хорошо.

— Ну давай! Да только смотри — с таким расчётом, чтобы я остался цел и посуда в шкафу тоже.

Он был на полголовы выше меня, так что нагибаться мне не пришлось. Я вцепился в него, как клещ. Я приложил все силы, страстно желая доказать этому человеку, что у меня есть кое-какая силёнка. Я сжимал его так, что подумал: а вдруг раздавлю? Я потянул Потапова на себя, качнул влево, затем с силой переметнул корпус вправо, и мы оба с грохотом рухнули на пол.

Вскочили на ноги и... обомлели. Над нами в позе грозного судьи с поднятой рукой стояла мама.

— Что это вы тут делаете? — не спросила, а простонала она, видно, решив, что меня убивают.

— Боремся, — невозмутимо ответил Евгений Иванович.

— Господи, да какой из Руди борец? Он же ходить как следует не может.

Мама начала торопливо объяснять Потапову, как сильно я болен и как опасно со мной неосторожно обращаться.

— Болен-то болен, — в тон ей повторил наш гость, — но меня он, как видите, с ног свалил. У него, похоже, силища огромная. Он ещё всем нам покажет, где раки зимуют...

Не нужно было быть особо сообразительным, чтобы понять: Евгений Иванович меня раззадоривает. Он снова предложил мне попробовать свалить его.

— Давай, давай, — слышал я его настойчивые призывы.

Я бросился вперёд, снова обхватил его и... вдруг почувствовал, как земля ушла у меня из-под ног, неведомая сила подняла в воздух, и ещё через мгновенье я с грохотом приземлился у противоположной стены. Евгений Иванович стоял, подперев бёдра руками, и заливался таким весёлым, таким искренним смехом, что я сам невольно улыбнулся.

— Это называется контрприём, — сказал он, отсмеявшись. — Понимаешь: контрприём?

— Не знаю, как что называется, но мне понравилось. Объясните, пожалуйста, как вы это сделали?

— Сейчас не время. Давай-ка записывайся в нашу спортивную секцию, там всему и научишься. Согласен?

— Конечно, — с радостью кивнул я.

Ведь стать сильным, здоровым, ловким было самой сокровенной, самой большой моей мечтой.

— Ну вот и хорошо, — похлопал меня по плечу Евгений Иванович. — Завтра часов в шесть я зайду за тобой и пойдём в город на тренировку.

Он накинул ремень баяна на плечо, широко развернул меха, перебрал лады и вышел из дома — весёлый, жизнерадостный, бодрый.

Не успела закрыться за ним дверь, как моя мама перешла к самым решительным действиям.

— Вон ты какой, оказывается, — начала она. — Как за травой на луга идти, так ты болен, а теперь вздумал в какие-то секции записываться? Да чтобы я об этом и не слышала! Видно, совсем доканать себя решил...

— Да ты не понимаешь, мама: борьба укрепит моё здоровье, — пытался я переубедить её.

— Где это видано, чтобы борьба на пользу шла? Не выдумывай, — упорствовала она.

Быть может, эта книга когда-нибудь попадётся на глаза какому-нибудь папе или какой-нибудь маме. Как мне хочется, чтобы они услышали мой горячий призыв к ним: никогда не запрещайте своим детям обращаться к физкультуре и спорту. Тот, кто это запрещает, обкрадывает своего ребёнка, отнимает у него большую радость, закрывает верный путь к здоровью, к физическому совершенству.

Моя мама, к сожалению, этого не понимала.

— Я завтра же пойду к твоему врачу и всё ей расскажу, — продолжала распаляться она. — Я твоему начальнику заявлю, я всех на ноги поставлю...

На другой день я разыскал Потапова в шахте, рассказал ему о том, как отреагировала мама на моё посвящение в спортсмены, и, конечно, предупредил, чтобы он не заходил за мной.

— Хорошо, — согласился Евгений Иванович, — давай тогда встретимся на углу у магазина.

Вот так мы и договорились о тайных встречах. Обманывать мне никого не пришлось, поскольку после работы я часто, почти ежедневно ходил в город, в библиотеку, и моё отсутствие никем из родных не расценивалось как нечто исключительное.

Наша встреча с Евгением Ивановичем произошла точно в назначенное время. Мы обменялись коротким приветствием и тронулись в путь. Мы шли через горы и обвалы, которые образовались от подземных выработок. В вечерней мгле они казались причудливыми замками и пещерами, населёнными сказочными существами.

Евгений Иванович всю дорогу расспрашивал меня о моей жизни, о детстве, о Донбассе. Отвечая на его расспросы, я упомянул, что любил борьбу с детства.

— Ничего, Рудольф, мы с тобой ещё кое-кому покажем, — сказал вдруг Потапов и обнял меня за плечи. — Жизнь у тебя была нелёгкой, ну да это, может, и к лучшему. Ты битый и тёртый. И характер у тебя должен быть настойчивым. Так мне во всяком случае сдаётся.

Наконец мы подошли к цели. Рядом с массивным, залитым светом Домом шахтёра приютилось старое здание, где года два тому назад оборудовали спортивный зал.

Помещение было узким, с низким потолком. Борцовский ковёр, втиснутый сюда, упирался прямо в стены. Но мне он тогда показался красивее и роскошнее всех стадионов мира.

Я стоял и, как зачарованный, смотрел на всё, что происходило вокруг. Смотрел и завидовал ребятам, которые, не думая ни о какой одышке, ни о каком сердце, бегали, отжимались на гимнастических стенках и весело кувыркались в ожидании основной части занятия. У меня было такое ощущение, словно я попал в иной мир — в мир неповторимой красоты, мужества и силы.

На первом, а точнее, на первых занятиях Евгений Иванович отвёл мне лишь роль зрителя.

— Смотри и прикидывай, что к чему, — сказал он перед тем, как, выйти в центр зала и начать тренировку.

Я, конечно, был очень внимательным и всё время старался разобраться в том, что происходит на ковре. Даже зарисовал несколько наиболее понравившихся мне положений. Евгений Иванович их потом увидел и одобрил:

— Ты, оказывается, наблюдательный...

Домой мы с ним шли в довольно быстром темпе. Потом Потапов изо дня в день всё увеличивал и увеличивал скорость наших прогулок. Иногда он останавливался, брал меня за руку и внимательно проверял пульс.

— Хорошо, — обычно говорил он после такого контроля, — ты знаешь, дело идёт хорошо. Даже лучше, чем я предполагал.

И мы снова шли. Я тогда, конечно, даже не представлял, как много делает для меня Евгений Иванович, как умно и терпеливо использует он эти наши прогулки для того, чтобы приучить мой организм к нагрузкам, к большой работе.

Изо дня в день я чувствовал себя всё лучше и лучше. Если раньше после перехода я ощущал усталость, то теперь привык к путешествиям и совершал их даже один — тогда, когда у Потапова не было тренировок. Наконец настал день, когда я услышал слова, которых ждал с плохо скрываемым нетерпением:

— Можешь сегодня выйти на ковёр.

И вот я в борцовке и в мягких, правда, несколько великоватых ботинках пошёл по ковру, утопая в матах и испытывая неповторимое ощущение радости.

Однако тогда я ещё отнюдь не был ни для себя, ни для учителя полноценным членом секции. На первых порах мне доверили всего лишь навсего роль... чучела. Не больше.

— На тебе будут отрабатывать приёмы, — объяснил мне Евгений Иванович. — Сам не нападай, а слегка защищаться, пожалуй, можно. Но только слегка — имей это в виду.

Так продолжалось месяца два-три. Должен заметить, что пребывание в роли живого "манекена" пошло мне на пользу. Я научился почти безошибочно определять каждое движение руки или тела противника, угадывать, а точнее, чувствовать каждый готовившийся приём, каждое изменение намерений соперника. По тому, как борец подходит, как делает захват, как проводит приём, я научился определять его характер, уровень его решимости и мужества. Одним словом, я начал "чувствовать" борьбу, и это ещё не раз пригодилось мне в дальнейшем.

Однажды перед началом очередной тренировки Евгений Иванович подозвал меня и спросил, почему-то улыбаясь:

— Как чувствуешь себя, Рудик?

— Вы же знаете, — ответил я. — Отлично.

— А по-настоящему побороться хочешь?

— Ещё бы!

— Ну тогда вот тебе соперник, — и Потапов чуть подтолкнул вперёд коренастого, плотно сбитого парнишку.

Я его уже не раз видел во время тренировок и заметил, что занимается он очень старательно. Но по-настоящему познакомился только теперь. Парнишка был проходчиком на соседней шахте, комсомольцем, ударником производства. Звали его Лёшей Будяевым. Он, по его словам, очень любил футбол и даже играл один сезон за сборную шахты. Но однажды увидел состязания борцов, и они сразу захватили его. И Лёша сменил свою спортивную специализацию.

Вот с ним-то мне и пришлось впервые "скрестить оружие". Конечно, я был уверен, что проиграю, но поставил перед собой задачу продержаться как можно дольше.

По свистку Евгения Ивановича мы начали бороться. Историю моей болезни все или почти все в секции отлично знали, хотя сам я, конечно, никому ничего не рассказывал. И вот теперь все побросали свои дела, прекратили возню, сосредоточив всё внимание на нашей паре.

Сначала я защищался. Только защищался и очень внимательно следил за тем, чтобы мой напарник не провёл приём. Однако вскоре я почувствовал, что он устал. Стыдно сознаваться, но я очень обрадовался. Шутка ли — кто-то устал быстрее меня, кто-то начал раньше, чем я, тяжело дышать. Это меня так воодушевило, что я совершенно забыл об опасности, рванулся вперёд, провёл приём и с ужасом увидел, что... Алексей лежит на лопатках. Вокруг зааплодировали. Подошёл Потапов, подал мне руку, помог подняться и сказал:

— Что ж, поздравляю с первой победой! От души поздравляю.

Вот она и пришла — моя первая победа, о которой я ещё год-другой назад и мечтать не мог.

Евгений Иванович проверил мой пульс.

— Отлично! — констатировал он. — Мне твоё состояние нравится.

Я с нескрываемым восхищением, с чувством беспредельной благодарности смотрел на этого человека. Сколько терпения, такта и творческого бескорыстия проявил он, работая со мной. Ведь привлекая меня в секцию, он, конечно, не думал, что из меня выйдет толк. Он, безусловно, не рассчитывал, что я увеличу число разрядников. Он просто хотел дать мне здоровье — и ради этого не жалел ни сил, ни времени.

Но и после удачного дебюта Евгений Иванович продолжал внимательно наблюдать за мной. При малейшей одышке, при намёке на усталость он сразу же снимал меня с ковра.

К весне я стал значительно устойчивее, и за пять минут меня не могли свалить даже лучшие борцы нашей секции. Кроме того, мы с тренером продолжали наши уже привычные прогулки от дома до зала и обратно, всё больше и чаще дополняя их бегом. Иногда мы уходили в лес и бегали кроссы — ведь Потапов сам в то время был "активным штыком" и очень упорно работал над совершенствованием своего мастерства. В дальнейшем он одержал ещё много побед на чемпионатах Сибири и Дальнего Востока, на крупнейших состязаниях России.

Работа в зале становилась всё напряжённее. Я разучивал приёмы и контрприёмы, участвовал в контрольных встречах, занимался с гирями. Увлечённый полюбившимся мне видом спорта, я чувствовал себя так, словно у меня выросли крылья. Жизнь становилась всё красивее, всё интереснее.

Однажды брат узнал о моей приверженности спорту и сказал об этом маме.

— Знаешь, Руди, оказывается, ходит не в библиотеку, а в борцовский зал, — наябедничал он.

Я не обиделся, ибо понимал, что говорилось это с наилучшими намерениями. Николай, равно как и мать, искренне считал, что лучший способ лечения болезни сердца — бездействие, покой. Как много людей, увы, до сих пор пребывают в подобном заблуждении!

Однако на сей раз мама отреагировала на слова брата очень спокойно.

— Ладно, Коленька, — махнула она рукой, — Руди ведь вроде лучше стало. Может, теперь и в самом деле как-то по-новому лечатся?

Она посидела, подумала, а потом сказала мне:

— Только ты, Руди, обязательно сходи к врачу.

— Хорошо, мама, спасибо! — только и сумел ответить я.

Антонида Михайловна встретила меня, как старого, любимого знакомого.

Она долго выстукивала и выслушивала меня, заставляла приседать, прыгать, ложиться... Потом отошла шага на три назад, как отходит от созданной им картины художник, чтобы лучше разглядеть своё творение, развела руками и с восхищением произнесла:

— Смотрю я на тебя, Рудик — вроде бы это ты. А слушаю твоё сердце — нет, не ты. Совсем другой человек. Правда, кое-какие остаточные явления ещё имеются. Нервы надо продолжать укреплять. Но так — всё в порядке. В образцовом. От души поздравляю тебя.

— Значит, спорт — хорошее дело? — засмеялся я.

— Конечно. Я же сама тебя с ним и познакомила.

— Спасибо. Я вот к чему: можно мне участвовать в соревнованиях?

— А когда ты собираешься выступать?

— Месяца через два.

— Что ж, приходи. Пожалуй, я возражать не буду.

В тот день баян в моей комнате заливался до тех пор, пока мать не приказала:

— Хватит играть: все уже спят, а ты ещё веселишься...

— Да как же мне не веселиться? — спросил я. — Как не веселиться? Ведь я теперь уже спортсмен, настоящий спортсмен.

Но инструмент, конечно, уложил в футляр и нырнул в постель, погасив свет. Однако ещё долго не мог уснуть, размышляя о своей судьбе и строя самые фантастические планы на будущее.

Моя жизнь теперь аккуратно разделилась на две равные половины: работа и спорт. Свою шахту я любил всё больше и больше. У молодых людей может возникнуть естественный вопрос: ну чего хорошего в том, чтобы каждый день залезать глубоко в землю, сгибаться в забоях, идти на штурм новых выработок?

Я отвечу с предельной искренностью: во-первых, романтика труда. Есть неповторимое счастье в том, что ты осознаёшь: жизнь проходит не зря, тратится не на мелочи. Есть величайшее удовлетворение, когда знаешь: вот эти руки, твои руки, дают топливо поездам и заводам, согревают чьё-то жильё, зажигают свет... Право же, это великое дело — быть рабочим человеком. Великое и гордое!

Во-вторых, если продолжать отвечать на вопрос, на шахте меня всегда привлекали и даже поражали люди. Не знаю, может быть, специфика нашего труда — труда, чего там скрывать, опасного и тяжёлого — вырабатывает ту особую, скрытую под внешним налётом нарочитой грубости сердечность, человечность, взаимную чуткость, которую питают друг к другу рыцари подземных горизонтов. Да, рыцари! Я не боюсь в данном случае красивости этого слова.

Помню, ещё в первые дни моего пребывания на шахте "4-6" нашему коллективу было неожиданно поручено выполнить срочное и, конечно, повышенное задание по выработке. Шёл январь 1945 года. Ещё гремела война.

Шахтёры посовещались и решили: после смены по домам не расходиться. И так продолжалось день, два, неделю... По две смены в забое! Кому хоть раз довелось побывать под землёй, тот поймёт это. И никто тогда не роптал. Когда приходилось особенно трудно, люди говорили:

— Надо держаться! Не уроним рабочей чести!

Рабочая честь — это большое и ёмкое понятие. Оно прививается с годами, оно передаётся, как эстафета, из поколения в поколение. Честность и великое трудолюбие, святая верность долгу, постоянное стремление работать всё лучше и лучше — вот что воспитывает в каждом из нас рабочий коллектив.

Иногда среди начинающих спортсменов — совсем ещё юных ребят — мне приходилось и приходится встречать таких, которые, добившись сколько-нибудь заметного результата, спешат уйти со своей шахты, со своего завода, начинают усиленно подыскивать более лёгкую работу.

— Почему вы так поступаете? — спрашивал я их.

— Будешь заниматься физическим трудом — многого в спорте не добьёшься, — обычно отвечали они.

Это неправда. Это горькое заблуждение. Всю свою жизнь до сего дня я проработал на самых разных должностях на шахте. И вот, как видите, стал заслуженным мастером спорта, чемпионом мира и Олимпийских игр. Этих же высоких титулов добился и мой товарищ по шахте и ученик в спорте — Алексей Вахонин.

Мешала ли нам наша основная работа? Нисколько. Наоборот, шахта дала нам путёвку в жизнь, она следила за нашим ростом и во всём поддерживала. Чувствуя себя членами большого рабочего коллектива, неразрывно не на словах, а на деле связанные с ним, мы всегда выступали с особой ответственностью.

— Вы полномочные представители рабочего спорта, — сказал мне однажды наш знатный забойщик Иван Коноваленко.

Я записал эти слова в свой дневник и запомнил их навсегда.

Расскажу ещё вот о чём. Бывало, меня спрашивали: как я мог совмещать тяжёлый труд в шахте с такими видами спорта, как борьба, а потом поднятие штанги? Не изматывало ли это меня? Конечно, нет. Наоборот, в спорте я находил отдых. Нагрузки в зале, на ковре и на помосте совсем иного характера, чем в шахте, они позволяют отвлечься, заряжают на будущее, приносят моральное удовлетворение.

Итак, моя жизнь разделилась строго на две половины: труд и спорт. В труде я держал экзамен каждый день, и держал неплохо — со времени моего выздоровления не было случая, чтобы я не перевыполнил месячного задания.

Вскоре наступил и мой первый настоящий экзамен в спорте. В нашем зале проходили отборочные соревнования, в которых нужно было выявить сборную команду города для участия в первенстве Кузбасса по классической борьбе. Евгений Иванович решил заявить и меня.

Конечно, особых надежд я тогда не питал, но неожиданно для себя очутился в финале вместе с товарищами по шахте Андреем Холявко и Михаилом Алковым.

Каждому из них уже доводилось выступать в различных состязаниях; я же, конечно, выглядел зёленым новичком.

Первыми на ковёр вышли Холявко и я. Хотя мы оба были учениками Евгения Ивановича, в данном случае тренер считал своим долгом особо позаботиться обо мне — ведь я дебютировал.

— Постарайся сразу захватить инициативу и провести какой-нибудь хорошо изученный приём, — напутствовал он меня.

Разумеется, я последовал этому совету, решительно бросился вперёд... и, к моему великому изумлению, соперник оказался на лопатках. Приём — бросок через себя, — отработанный на тренировках до совершенства, принёс свои плоды.

— Одна минута семь секунд, победил Плюкфельдер, — объявил судья, и немногочисленные зрители, в большинстве своём такие же участники, как и мы, приветствовали меня криками:

— Молодец, Рудик!

— Ничего себе начал!

Потом боролись Холявко и Алков. Миша Алков был высоким, широкоплечим парнем и с первого взгляда всегда подавлял своей внешностью. Казалось, бороться с таким нечего и браться: всё равно задушит. Он и впрямь обладал большой физической силой, но от природы был малоподвижен, вяловат. Евгений Иванович настойчиво рекомендовал ему дополнительно заниматься лёгкой атлетикой, гимнастикой, но Миша ленился и очень страдал из-за этого.

Вот и в схватке с Андреем Холявко он всё время не успевал за своим юрким, очень и очень динамичным соперником. Андрей же умудрялся ускользать от его железных захватов, навязывал свой темп и на одиннадцатой минуте, удачно проведя приём, припечатал Алкова лопатками к ковру.

"Ну, раз Холявко победил Михаила, а я так быстро расправился с Андреем, то, значит, мои шансы резко повышаются," — так рассуждал я.

Но в спорте никогда нельзя подходить к оценке соперника с таким мерилом. В каждой схватке, в каждом поединке один и тот же спортсмен предстаёт по-новому. Настроение, самочувствие, вера или неверие в себя — эти и десятки других причин могут послужить сегодня поводом для неудачи, а завтра — причиной успеха. Всё это надо учитывать и всегда быть готовым к тому, что даже тот борец, которого все считают слабым, окажет упорнейшее сопротивление, а может быть, даже начнёт решительно атаковать.

Сейчас, когда у меня за плечами уже большой опыт, я пишу эти строки специально для того, чтобы молодые люди не делали тех ошибок, которые допускали мы. Моя схватка с Михаилом Алковым чуть не закончилась для меня в первое же мгновение: мой соперник сразу перешёл в атаку, сделал удачный захват, и только в последнюю долю секунды я вывернулся из его железных (я сразу почувствовал их огромную силу) рук.

Но я всё-таки был благодарен своему сопернику за такое бурное начало. Оно сразу же насторожило меня, и в дальнейшем я вёл поединок очень осторожно. Алков был более активен и победил — но победил только по очкам.

Итак, сложилась весьма любопытная ситуация: каждый из трёх финалистов имел по одному поражению и по одной победе. Я тогда ещё, конечно, не знал тонкостей судейского дела и был страшно удивлён и даже, если угодно, обижен, когда победителем объявили меня.

— Почему вынесено такое решение? — спросил я у Евгения Ивановича.

— А ты что, недоволен? Тогда подавай жалобу, — пошутил он, а потом объяснил:

— Тебе, Рудольф, присудили первое место потому, что ты потратил на победу меньше всех времени. Так что поздравляю.

Из своих первых в жизни состязаний я вынес одно очень важное впечатление: на них мне всё далось куда сложнее, чем на самой напряжённой и острой тренировке. Во время учебных занятий и схваток со спарринг-партнёрами мне попадались ребята куда более сильные и физически, и технически, и тактически, чем Холявко и Алков. Но они боролись спокойно, что называется, "не упирались". Во время же соревнований все боролись совсем с другим настроем. И до финала, и в финале каждый выступал с огромным ожесточением, с хорошей спортивной злостью. У меня болело всё тело, и я ещё долго вспоминал, как одолел меня Алков. И понял: чтобы оказаться на соревнованиях во всеоружии, надо во время тренировок работать намного больше, учиться преодолевать такие трудности, с какими обязательно встретишься на соревнованиях.

Прошло две недели, и я снова стал участником соревнований. Но они оказались совершенно не похожими на предыдущие, на них всё выглядело по-иному.

Город запестрел афишами. На шахтах, на заводах, в квартирах, на улицах — везде только и шли разговоры о предстоявшем чемпионате Кузбасса по борьбе. Он был крупным событием в жизни нашего города и по-настоящему волновал людей.

И вот настал долгожданный день. Все поединки должны были пройти в помещении цирка.

Я пришёл в здание цирка за час до начала, аккуратно надел спортивную форму — чёрное трико, на котором, как снег на горных вершинах Кавказа, выделялась белая вязь букв — "Киселёвск". Потом подошёл к проходу, который вёл на арену, и ахнул. Передо мной виднелась сплошная стена из людей. Все ярусы, ложи и даже лестницы были забиты зрителями. Играла музыка. То вспыхивали аплодисменты, то вдруг наступала удивительная, волнующая тишина.

Я смотрел на купол цирка и вспоминал далёкую мечту своего детства. Ведь когда-то я страстно мечтал стать цирковым артистом. В школе я научился ходить на руках и делать всевозможные кульбиты, удивляя своим акробатическим искусством девчонок и вызывая зависть мальчишек.

И вот однажды к нам в деревню приехал передвижной цирк. Он три дня давал представления, и всё это время я был его неизменным зрителем. А потом осмелев, пробрался к одному из акробатов и отважно заявил, что хочу поступить к ним на работу. Тогда мне было девять лет.

Мой добрый незнакомец (я так и не узнал ни его имени, ни фамилии) внимательно выслушал меня.

— Ну-ка покажи, что ты умеешь.

Никогда я так не старался, как в тот раз, и мне показалось, что я должен покорить его своими чудесами. Но он открыл дверь в другую комнату и крикнул:

— Малыш, будь любезен, зайди ко мне...

Прошло несколько секунд, и в помещение, где мы сидели, вошёл действительно очень маленький, но прекрасно сложённый мальчик. На его лице сверкала такая радостная улыбка, как будто ему только что сделали очень приятный подарок.

— Будь любезен, малыш, покажи этому юному джентльмену несколько элементов, — попросил мальчика добрый незнакомец.

И тут на моих глазах вдруг свершилось чудо. Мальчик выполнил несколько таких номеров, — причём выполнил их чрезвычайно изящно и красиво, — перед которыми мои трюки выглядели просто жалко.

— Вот видишь, юноша, — сказал артист, обращаясь ко мне, — этот ребёнок уже кое-что умеет, но мы ещё долго не будем выпускать его на арену. Ты хочешь стать артистом? Это очень похвально. Но желания не сбываются сами по себе. Нужно учиться и трудиться, чтобы всё стало на свои места...

— Нужно учиться и трудиться... — много раз повторял я потом слова, услышанные тогда. И давал себе слово, что добьюсь своего. Но война спутала все мои планы.

Вот какой штрих из своей биографии я вспомнил под куполом киселёвского цирка, готовясь к выходу на борцовский ковёр.

Пожалуй, я ещё долго витал бы в воспоминаниях и мечтах, но тут ко мне вдруг подбежал запыхавшийся Евгений Иванович:

— Рудик, ты где пропадаешь? — закричал он. — Пора выходить: твою пару уже объявили по радио.

И вот я вышел в центр огромного круга. Глаза ослепил свет юпитеров. Шум толпы оглушил меня. "Людское море, настоящее море", — думал я про себя. Это море бурлило, пенилось и обдавало волнами пристального, оценивающего внимания.

— Рудик, дай ему! — вдруг отчётливо услышал я чей-то звонкий выкрик.

Голос был ужасно знакомым, я силился вспомнить, кому он принадлежит, и не мог.

Раздался свисток. Я пошёл навстречу своему сопернику. Соперником оказался розовощёкий крепыш по имени Василий Пустов. Пустов был шахтёром из соседнего города, он имел второй разряд, борьбой занимался уже шесть лет. Это только что объявили по радио.

Все эти слова и сведения я воспринимал совершенно отстранённо. Они не доходили до меня. Я пребывал в каком-то трансе. Инстинктивно протянул руку вперёд, точно во сне положил её на плечо соперника... и вдруг почувствовал, что куда-то проваливаюсь.

Очнулся я от ужасного грохота, налетевшего на меня сверху. Прислушался: да ведь это смех, откровенный, душераздирающий смех. И не могло быть сомнений, над кем смеялась публика.

— Вставай, увалень...

— Ишь, загорает... — неслось с ярусов.

Когда мы встали, судья взял нас с Пустовым за руки и поставил по обе стороны от себя. Но разница между нами заключалась в том, что судья поднял не мою руку и объявил победителем не меня.

Вообще-то, в ту минуту мне было всё равно. Хотелось лишь одного: скорее вырваться из-под взоров своих земляков. Я был потный, у меня кружилась голова.

Вдобавок ко всему, когда судья отпустил меня, я пошёл не к основному коридору, а в прямо противоположную сторону. Какой-то весельчак крикнул:

— Смотрите-ка, он ищет пятый угол...

Одним словом, как я добрался до раздевалки — не помню. У дверей меня уже ждал Евгений Иванович.

— Ну как? — спросил он.

— Не видите разве, как, — довольно грубо (чего со мной никогда прежде не случалось) ответил я. — Больше никогда в жизни не выйду на ковёр.

Потапов посмотрел мне в глаза, положил руку на плечо и сказал, точно ничего от меня и не слышал:

— Иди под душ.

Вечером я, как когда-то, шёл рядом с ним домой по хорошо знакомой дороге — через горы пустой породы. Шёл, и всю дорогу слушал спокойный, рассудительный и очень твёрдый голос своего тренера.

— Спорт, — говорил он, — это великий и никогда не кончающийся для человека экзамен. Слабые сдаются сразу. И они никогда уже не испытывают ни радости борьбы, ни счастья побед. Дрогнуть при первой неудаче — разве это не позор? Не сознаваться самому себе, что ты струсил, что боишься работать дальше, чтобы стать таким же, как тот, кто победил тебя, — разве это не стыдно?

Обычно Евгений Иванович никогда и никого не уговаривал. Не отступил он от своей манеры и на этот раз. На прощание он ни к чему не призывал. Только сказал:

— До встречи.

Даже не "до завтра". Не знаю — то ли он это нарочно сказал, то ли случайно. Мне лично кажется, что нарочно. Мол, я своё отношение ко всему выразил, а дальше решай, как знаешь.

Конечно, в ту ночь я спал очень мало. В моей душе боролись два чувства: чувство долга и чувство страха, стыда перед зрителями. Но в конце концов первое всё-таки победило.

Точно в срок я вновь был в раздевалке цирка. Евгений Иванович встретил меня приветливо и сказал голосом, прозвучавшим необычайно торжественно:

— Я знал, что ты не подведёшь!

Не буду описывать подробно ход тех злополучных соревнований. Семь раз я выходил на ковёр (первенство разыгрывалось по круговой системе) и шесть раз уходил побеждённым. Но товарищи по команде и тренер проявили максимум чуткости и такта. Они не только не упрекали меня за "нули", не только не ругали, но, наоборот, всем своим видом показывали, что совершается, дескать, обычное дело.

— А чего же ты хотел — стать чемпионом с первого раза? — спросил меня как-то Андрей Казаринов, наш тяжеловес. — Нет, брат, так не бывает. А поражений не бойся. Не зря ведь у нас говорят: за одного битого двух небитых дают...

Евгений Иванович, помню, даже не ставил передо мной задачи побеждать. Он только говорил:

— Постарайся продержаться как можно дольше.

И хвалил, если мне это удавалось. А когда под занавес я положил на лопатки какого-то парнишку из Прокопьевска, меня в команде приветствовали так, словно я занял первое место.

Я никогда не забуду этого тёплого отношения. И советую всем спортсменам, тренерам и руководителям: будьте чутки, по-отцовски чутки к новичкам. Одно грубое слово, одна неуместная улыбка или, ещё хуже, пренебрежительная фраза могут больно ранить человека. И, напротив, моральная поддержка, дух доброжелательности, участия (но не жалости) окрыляют, помогают преодолеть мучительное ощущение неудачи и смело шагнуть вперёд.

После соревнований, хотя по правилам это вроде бы и не требуется, нас осматривал специально приехавший из Новосибирска врач. Меня он слушал особенно долго.

— Ты никогда не болел? — спросил вдруг.

Я решил схитрить.

— Нет, никогда. А что?

— Да так. Есть еле заметный шум в сердечке. Но это для новичков, особенно после таких соревнований, дело обычное. А в остальном — богатырь. Иди!

Нужно ли после этого объяснять, что я испытывал в ту минуту? Горечь от поражений сразу исчезла. Я выскочил из кабинета и закричал:

— Богатырь! Богатырь!

— Ты что? — удивлялись ребята. — Непонятный какой-то...

Да, понять меня мог только тот, кто сам пережил что-либо подобное.

Однако прошло несколько дней, и я снова задумался над причиной своих поражений.

Ведь я много тренировался, слово в слово заучил и беспрекословно выполнял все советы Евгения Ивановича.

Не найдя нужного ответа, я, как всегда в таких случаях, пришёл к тренеру.

— Молодец, что думаешь об этом, — сказал он.

— Да как же тут не думать, Евгений Иванович? Ведь я же проиграл...

— Рудик, надо не горевать, а извлекать уроки. Надо учиться.

— Этого я и хочу.

— Вижу. Поэтому я и говорю — ты молодец. Ну, а теперь давай разбираться, в чём же всё-таки дело.

Он помолчал, словно собираясь с мыслями, словно подыскивая самые нужные, самые правильные слова.

— Борьба — это игра, — начал наконец он. — Тут многое зависит от игры воображения, от того, кто кого перехитрит. Нужно всегда быть максимально спокойным, видеть ход поединка и влиять на него, а не плыть по течению. Ты же на соревнованиях слепо следовал за противником и, конечно, проигрывал.

Евгений Иванович оглядел меня, точно желая убедиться, понимаю ли я его слова... Потом положил перед собою какую-то книгу и продолжил:

— Но дело, конечно, не только в этом. Современный спорт — и борьба в том числе — требует самого совершенного технического оснащения. И борец не может побеждать, не владея набором всех известных нам приёмов и контрприёмов. Ты ещё зелёный в этом деле. Значит — нужно навёрстывать.

Что ж, после этого всё стало яснее. Я начал тренироваться с ещё большим упорством, каждый день постигая всё новые тайны техники — разные ключи, переводы в стойке, суплесы и полусуплесы... Я не успокаивался, пока не доводил выполнение каждой комбинации до автоматизма.

— Ты что так стараешься? — иногда спрашивали меня менее настойчивые ребята. — Чемпионом мира стать хочешь?

— Нет, — отвечал я им спокойно, — просто больше не хочется проигрывать по пустякам. Надоело.

В доме уже давно затихли все разговоры о моей болезни. Занятия спортом теперь больше не вызывали нареканий. Но мама начала серию новых, причём очень опасных атак.

— Рудик, почему ты не ходишь на танцы? — заводила она каждый вечер разговор.

— Не люблю.

— Хорошо, бог с ними, с танцами. Но девушку ведь надо завести?

— Ещё рано.

— Ты, может быть, в монахи записался?

— Не беспокойся, мама. Всему своё время.

Такие или почти такие беседы возникали у нас почти ежедневно. Мама вела пропаганду за смену образа жизни, но я на это не поддавался.

Теперь я проводил тренировки в зале через день. Но и этого мне казалось мало — я явно не успевал освоить всё, что хотел, и освоить правильно. И вот я решил упросить своего брата быть моим спарринг-партнёром.

— Да отстань ты, — отмахивался Николай.

— Ну очень прошу, — ещё и ещё раз приставал я к нему. — Тебе ведь самому лучше будет. Сильней станешь.

Наконец наши переговоры увенчались успехом. Мы дождались, когда мама уйдёт из дома, и приступили к делу.

Три дня я был наверху блаженства: Николай у нас сильный по природе, и я получил возможность отрабатывать приёмы на сравнительно грозном, упорном сопернике.

Однако, придя на четвёртое по расписанию занятие (мы составили это расписание с учётом маминых привычек гулять и сохраняли как документ чрезвычайной секретности), я убедился, что Николай дезертировал.

— Ты где пропадал? — встретил я его у крыльца поздно вечером.

— Знаешь, — ответил он, — у меня всё тело в синяках и шишках. Да и вообще я не собираюсь умирать раньше времени.

— Чудак, ведь физкультура — это здоровье, сила, ловкость...

— У меня и без неё всего этого хватает. Так что, мой милый, считай наш договор расторгнутым.

— Навсегда?

— Навсегда.

Это была тяжёлая потеря. Правда, через некоторое время я получил в своё распоряжение ещё одну жертву — уговорил заниматься борьбой сестрёнку. Эмма была очень живой, подвижной и сильной девушкой. Она оказалась даже устойчивее, чем Николай. Правда, следует учесть, что, желая сохранить её на возможно больший срок, я действовал с максимальными предосторожностями. Но сестрёнка продержалась лишь на день дольше брата. И тоже сбежала. Моя пропагандистская деятельность в области спорта явно не имела успеха в собственной семье.

Оставался единственный выход, и я к нему прибегнул. Дождавшись очередного маминого ухода, я вытащил бережно хранимый ею матрац, наполовину распотрошил его, проявил все свои знания в области портновского искусства, и вскоре у меня было готово прекрасное чучело. В течение трёх месяцев я беспощадно терзал его на самых разных приёмах. Но однажды за этим занятием меня застала в своей собственной комнате мама. Войдя в дом с дневного света, она вскрикнула:

— Что тут происходит? Перестаньте драться.

Моя схватка с чучелом, разумеется, немедленно прекратилась. И тут мама увидела, что моим соперником является то, что некогда было её матрацем.

Не знаю, дорогой читатель, стоит ли описывать печальные события, последовавшие за этим. Моя милая матушка схватила своего семнадцатилетнего ребёнка, готовившегося к карьере героя борцовского ковра, зажала между ног со страшной силой (вот бы её в спарринг-партнёры — мелькнула в то роковое мгновенье у меня мысль) и пару раз отвесила довольно-таки чувствительные хлопки.

Не удивляйтесь: моя мама родилась в большой и дружной крестьянской семье. Она была самой старшей среди девяти сестёр и двух братьев. Ей всё время приходилось много заниматься по хозяйству, помогать родителям, выполнять самые разные работы, начиная от чистки скота и кончая переноской тяжёлых мешков с зерном.

— Ну и силища! — говорили о ней в деревне. У матери в роду, происходящем из немцев — поселенцев Сибири, все славились недюжинной силой. По рассказам, особенно выделялся ею мой дед. Был он невысок ростом, но широк в плечах. Дед работал кузнецом в деревне, заброшенной где-то в четырёхстах километрах за Омском, но молва о нём шла по всей Сибири. Он не знал себе равных в традиционной для тех мест забаве — разламывании колёс и часто выигрывал крупные пари.

Суть забавы заключалась в следующем. Оковав очередному заказчику колесо железом, дед нарочно начинал хаять столяра, делавшего это колесо, приговаривая при этом;

— Ведь только тронь такое колёсико — сразу сломается!

— Говоришь, такое колесо сразу сломается? — недоверчиво смеялся заказчик.

— Конечно, как только трону.

— Да куда тебе сломать его, — загорался заказчик.

— А вот давай заложимся, что сломаю?

Знал ли человек, пришедший в кузницу, о силе деда или не знал, но на спор он шёл охотно. Каждый раз людям казалось, что осилить голыми руками добротно сделанное и опоясанное железом колесо и в самом деле невозможно.

Били по рукам. После этого дед становился ногами на ступицу, брался руками за обод, и, как рассказывали, колесо с треском разваливалось под торжествующий рёв всех при сём присутствовавших.

И вот дочь этого человека сейчас выдала мне по первое число за погубленный матрац. Честное слово, в тот миг я, как никогда, верил в силу деда.

На следующее утро мать подошла к моей кровати и, увидев, что я уже проснулся, спросила:

— Рудольф, ты мне вчера нарочно поддался?

— Да нет, что вы, мама.

— Скажи правду.

— Истинную правду говорю.

Но она всё не верила, что ещё сохранила такую силу. Зря не верила.

Через несколько дней в моей рабочей жизни произошла заметная перемена. Я встретил в шахте главного механика Андрея Даниловича Коченко. Это был очень крупный, весёлый и общительный человек. Шахтёры его очень уважали. А это уже много значит.

Андрей Данилович по-товарищески хлопнул меня по плечу и задал ни к чему не обязывавший вопрос:

— Как дела?

— Так, ничего...

— Ты, говорят, здорово борешься?

Я посмотрел Андрею Даниловичу в лицо, думая, что он смеётся над моим неудачным выступлением на первенстве Кузбасса, но лицо главного механика было доверительно серьёзным. Я всё же ответил как можно скромнее:

— Какое там "борюсь"... Так, балуюсь немножко...

— Нет, это не баловство, — не согласился со мной главный механик. И вдруг неожиданно для меня, а может быть, и для самого себя предложил:

— Послушай, хочешь перейти в механический цех по установке конвейеров на участках? Там такие ребята, как ты, нужны.

Речь шла, следовательно, о том, чтобы я перешёл в подземную бригаду монтажников. О такой интересной и нужной для шахты работе я уже давно мечтал. Поэтому сказал сразу:

— Конечно, хочу.

И вот через день я оказался среди новых товарищей. Встретили меня очень хорошо. Поначалу помогли, и всего через несколько дней я уже вполне пристроился к общему темпу.

В бригаде монтажников я познакомился и подружился с замечательным человеком — коммунистом Владимиром Ивановичем Тонконоговым. Мне и до этого — в книгах, в газетах — доводилось встречать выражение "боец партии". Но только рядом с этим человеком в глубоком забое сибирской шахты я понял всё значение этих слов.

Владимир Иванович был нашим товарищем, простым рабочим. Он ничем и никогда не пытался выделиться. Разве что работал лучше и азартнее, зажигая всех нас своим неукротимым порывом.

И всё-таки было сразу видно: этот не такой, как все. Его отличало от других постоянное и естественное беспокойство за всё, что происходило вокруг. Если где-то переставал работать механизм, то обычные люди, как правило, равнодушно проходили мимо. Кто-то мог посмеяться, кто-то мог отпустить шуточку, а Тонконогов останавливался и узнавал, в чём дело. И почти всегда добивался, чтобы машина вновь затарахтела. Да мне просто не перечислить всё то, чем вечно горел "наш комиссар", как называли товарищи Тонконогова.

Нашлось ему дело и до меня. Во время перекуров Владимир Иванович часто заговаривал со мной о спорте, о ребятах из секции, об условиях, в которых мы тренировались. Однажды, почувствовав к этому замечательному человеку особое расположение, я рассказал, что произошло у меня дома из-за матраца. Он долго и раскатисто смеялся — так, что даже слёзы выступили. А потом вдруг стал серьёзным и сказал:

— Послушай, Рудольф, а почему бы тебе не организовать спортивную секцию прямо у нас на шахте?

— Ты что, Иваныч, никак в чемпионы желаешь пробиться? — хмыкнул сидевший рядом Иван Захарович Плотников, друг Тонконогова.

Но тот только отмахнулся.

— В самом деле, Плюкфельдер. Подумай только, какое хорошее дело получилось бы. Молодёжь пошла бы в секцию вместо того, чтобы по пивным прогуливаться. Ведь это именно спорт спас тебя, да? Так он и сотни других наших ребят на новую орбиту вынесет.

— Нам не вытянуть этого дела, — помотал я головой. — Зала спортивного нет, оборудование достать неоткуда.

— Эх, Рудольф, Рудольф, — укоризненно покачал головой Тонконогов. — Да разве так ты должен был встретить моё предложение? Тут ведь нужно, наоборот — загореться, вскипеть. Ты ведь любишь спорт?

— Люблю.

— Считаешь его полезным делом?

— Считаю.

— Ну тогда давай биться за то, чтобы у нас на шахте родился свой коллектив физкультуры.

Вот так он опять проявил себя — боец партии. Ну, казалось бы, какое ему дело до каких-то там борцов? Поговорил — и ладно. Я, если честно, именно так и подумал: перерыв пройдёт — разговор забудется. На том дело и кончится.

Но это я плохо подумал. Владимир Иванович, оказывается, ничего не забыл. За несколько дней он успел побывать и в парткоме, и у нашего директора, и в местном комитете. Тонконогов ходил по инстанциям, не жалея времени, не выпрашивая ничего для себя — только для нас, молодых.

И вот через несколько дней меня вызвал председатель шахткома Дмитрий Максимович Челюк. Интересный это был человек. До войны работал на шахте, имел твёрдую бронь, но добился своего: ушёл добровольцем на фронт. Получил тяжёлое ранение, но вернулся в строй. Снова одним из первых стал ходить в атаки, снова получил ранение — и снова был эвакуирован в тыл. На сей раз уже навсегда: ему ампутировали ногу.

Тогда и вернулся наш Дмитрий Максимович на родную шахту. Он стал боевым организатором большого профсоюзного коллектива — честным, инициативным, глубоко заинтересованным в судьбе каждого рабочего. И шахтёры отдали ему свою любовь.

В Киселёвске Челюка знали и как самого ярого спортивного болельщика. Однажды он так разнервничался на футбольном матче, когда команда нашей шахты играла с командой соседей, что выскочил на своём протезе на середину поля.

— Товарищи, — крикнул Челюк, обращаясь к трибунам, — что же это такое? Наших бьют, а мы их плохо поддерживаем. Ну-ка давайте получше болеть!

Все смеялись... Не смешно было только самому Челюку. Его потом здорово отчитали за неправильное поведение. И больше на поле он уже не выбегал. Но болеть продолжал отчаянно, искренне, даже зло.

Итак, меня вызвал к себе Дмитрий Максимович Челюк. Сначала я не понял, что к чему: он расспрашивал о доме, о семье, о моей болезни. Я на всё отвечал по порядку, как можно обстоятельнее. А он только головой покачивал да изредка вставлял:

— Так-так...

Или:

— Ладненько... Ладненько...

Когда беседа, как мне казалось, уже подошла к концу, председатель шахткома встал.

— Так, значит, — объявил он своим звонким, часто срывавшимся на высокие ноты голосом, — значит, ты говоришь, что шахте нужен спортивный зал и следует купить борцовский ковёр?

Я об этом даже мечтать не смел и, уж конечно, ничего такого не говорил. Было очевидно, что тут сработал наш неутомимый Владимир Иванович.

— Чего же ты молчишь? — наскакивал на меня Челюк, видя, что я и рта раскрыть не могу. — Вот уж, в самом деле, болтуном тебя не назовёшь... Отвечай: нужен зал или не нужен?

— Да, это было бы здорово...

— А ковёр нужен?

— Да как же без ковра? Только тогда уж и тренера надо подыскать. А то все хлопоты будут напрасными...

— Тренер у нас есть свой, — отрезал Челюк.

Я, конечно, решил, что он имеет в виду Евгения Ивановича Потапова, тоже работавшего у нас на шахте, и осторожно заметил:

— Конечно, это было бы прекрасно. Но ведь вы знаете — Потапов уже работает с городской командой. Хватит ли у него на всё сил?

— Да я вовсе не Потапова имею в виду, — сказал Челюк, — я тебя имею в виду.

— Меня? — от неожиданности я не мог сказать ни слова.

— Тебя, тебя. А кого же ещё? Так что давай всё как следует обдумай и принимайся за дело. А с помещением и ковром мы уже решили. Будет вам и белка, как говорится, будет и свисток.

Так в моей жизни началась новая глава.

V

Дата добавления: 2015-07-15