Под небом Донбасса

Песня о Родине
Детские забавы
Над землёй — пламя войны
Поезд идёт на восток
В сибирском селе

Я родился 6 сентября 1928 года в деревне Ново-Орловка Енакиевского района Донецкой области. Мои родители всю свою жизнь тоже были связаны с этим лишённым экзотики, но прекрасным своей суровой и строгой красотой краем. По национальности мы немцы, но нашей родиной был и навсегда останется СССР. О нём наши взрослые пели долгими зимними вечерами. Ради его счастья трудились изо всех сил.

Наш колхоз был большим, крепким и по тем временам очень богатым. Мой отец — Владимир Васильевич Плюкфельдер — с первых дней коллективизации работал бухгалтером, а затем стал руководить животноводческой фермой. Мать трудилась в полевой бригаде.

Как это обычно бывает в деревне, наша семья собиралась дома лишь поздно вечером. Я до сих пор помню, с каким искренним чувством, с какой глубокой радостью мои родители говорили о том, что сделано за день, делились успехами. И эти разговоры, как добрые зерна, падали в наши детские души, зарождая любовь к труду, желание всегда творить что-то хорошее для людей. В тысяча девятьсот тридцать шестом году я впервые пошёл в школу и встретил там своего первого учителя. Встретил и запомнил на всю жизнь.

Звали его Леонидом Александровичем Шефнером. Он не только пополнял наши знания, но и с непостижимой чуткостью и сердечностью открывал глаза на мир. Бывало, уже окончится последний урок, а Леонид Александрович не спешит уходить. Мы все собирались вокруг него, словно стая галчат, и слушали рассказы один другого увлекательнее: о Москве, о необозримых просторах нашей страны. Наш учитель часто обращался к героическому прошлому, и тогда мы мчались по степям в штурмовых отрядах конницы Будённого, переплывали с легендарным Чапаем реку Белую, участвовали в штурме Перекопа...

От нашего учителя я впервые и услышал рассказы о спорте. Дело в том, что отцу Леонида Александровича посчастливилось в марте 1899 года побывать в Милане на чемпионате мира по поднятию тяжестей и стать свидетелем невиданного триумфа русского силача Сергея Елисеева, которого до начала состязаний никто всерьёз не воспринимал.

О Елисееве мы слушали с интересом, но, если честно, то что такое гиревой спорт — совершенно себе не представляли. Он нас совсем не привлекал. С куда бОльшим азартом мы спорили о том, кто у нас в стране лучший футболист, и все без исключения мечтали стать со временем знаменитыми форвардами.

Школа в Ново-Орловке была четырёхклассной. В 1941 году я перешёл в пятый класс и стал ходить в деревню Брумвальд, до которой от нашего колхоза было шесть километров. Когда я первый раз совершил это путешествие, по нашей земле уже шла великим горем война. Отец и старший брат Владимир в первые же дни ушли на фронт, и больше мы их никогда не увидели. Средний брат Николай, забрав пару лошадей, добровольно отправился на строительство завода, которое велось в нескольких десятках километров от нас. В нашем большом доме стало сиротливо.

Мать всё время твердила мне: "Учись, сынок, учись".

— Зачем учиться, — откровенно спрашивал я, — ведь война же?

— Она до нас не дойдёт, — говорила мама, но её голос звучал неуверенно.

В один из сентябрьских дней мы, как обычно, отправились в школу. Было солнечно и ясно, чуть подмораживало. Мои товарищи о чём-то беззаботно болтали. Вдруг большой, хищной птицей с неба на нас нырнул самолёт, и в тишине осеннего утра раздались сухие, отвратительные звуки выстрелов. Мы тотчас же бросились врассыпную и упали ничком в неубранную кукурузу. Только чуть погодя я осмелился поднять глаза. Самолёт выходил из пике, и на его крыльях я отчётливо различил свастики. Если по-честному, в то время я и без войны учился не очень охотно, а после встречи с фашистским стервятником и вовсе решил, что сейчас не до школы.

Вечером в деревне то тут, то там, как хворост в печке, вспыхивали разговоры о наступлении гитлеровской армии. В связи с этим я и мои неразлучные товарищи Яков Гит и Эммануил Шиллер провели срочное военное совещание. На нём было вынесено, по нашему мнению, единственно правильное в такой обстановке решение: готовиться к бою!

На следующее утро у нас состоялась проверка наличного вооружения. Друзья принесли двуствольные пистолеты, сделанные из дерева и медной трубки, у меня же был значительно больший пистолет — трёхствольный. На этом основании я был единогласно избран командиром.

Каждый день, уверив родителей, что идём в школу, мы отправлялись на самом деле в лес, заряжали наши пистолеты серой и вели беспощадную стрельбу по воображаемому врагу.

Однажды при зарядке пистолета я неосторожно поднёс к доброй порции серы зажжённую спичку. Произошёл взрыв, и меня сильно обожгло. Только чудом пламя миновало глаза.

Чуть позднее в наш отряд влился одноклассник и закадычный друг Костя Чучалов — весёлый, энергичный и смекалистый паренёк. Он предложил натаскать в лес продуктов и устроить там что-то вроде партизанской базы. В наших детских головах рождались планы один смелее другого, один другого яростнее.

Но все они рухнули с непостижимой быстротой. Ночью первого октября я проснулся от сильного и настойчивого стука в дверь. Чуть погодя с печки соскочила мать. Я вошёл в прихожую. Сквозь низкое окно в комнату пробивался холодный, с зеленоватым оттенком свет луны. Мать подошла ко мне и обняла. Я почувствовал, что она вся дрожит.

— Немцы, — чуть слышно прошептала она.

Какой тревожной ни была обстановка, я вдруг подумал, что вот ведь как, оказывается, бывает: мы, немцы, боимся прихода немцев. Я ещё не понимал тогда, что со словом "немцы" в те дни была связана фашистская Германия, Германия Гитлера, принёсшая народам мира столько горя, несчастий и страданий...

Стук в дверь продолжался, и чем настойчивее он был, тем сильнее и сильнее прижимала меня к себе мама. Наверное, она думала, что это конец. Её страх вдруг вызвал во мне ярость и придал смелость. Я вырвался и закричал сквозь дощатую перегородку:

— Кто там?

Спокойный и настойчивый голос — чей, мы так и не поняли, — предупредил, чтобы к утру мы были готовы к эвакуации и что брать с собой разрешается не больше ста килограммов вещей.

— А куда ехать-то будем? — крикнула мать.

— В Казахстан, — долетел голос удалявшегося человека.

Снова стало тихо. Мы с мамой придвинули стулья к окну и долго молча сидели, словно у нас не было никаких забот и дел. Я ясно видел на глазах этой бесконечно близкой мне женщины слёзы, но сказать ничего не мог. Представители разных видов искусства — и художники, и писатели, и кинорежиссеры, — желая показать ужасы войны, очень часто рисуют взрывы тяжёлых снарядов и бомб, грохот батарей, охваченные пламенем города. Но нет, пожалуй, картины страшней и печальней, чем томящаяся в безысходном горе женщина. Женщина, теряющая мужа и сына, вынужденная оставить свой отчий дом и на склоне лет уходить далеко-далеко от мест, где протекла вся её жизнь...

Мы ещё долго просидели в оцепенении. Потом мать встала и зажгла свет. Нужно было замесить тесто, приготовить в дорогу еду. Мне она поручила взять топор, сходить в сад и нарубить сухих веток. Но я вдруг окинул взором наше жильё, и страшная, горькая мысль пронзила моё сердце: ведь сюда, вероятно, придут фашисты. Так зачем же оставлять им добро? И вот беспощадным ударом топора я разломал маслобойку и старинные, сделанные на века стулья. Потом мой взгляд упал на гитару, на которой ещё совсем недавно любил играть мой старший брат Владимир. В одно мгновенье я сорвал её со стены и с размаху ударил об угол. И не успел ещё растаять в воздухе её жалобный, рыдающий звук, как она сама запылала в печи.

Когда совсем рассвело, в дом неожиданно вошёл мой брат Николай — на заводе узнали об эвакуации деревень и отпустили его к нам. Втроём стало чуть веселее. И дело пошло быстрей.

Николай всегда вызывал во мне смешанное чувство лёгкой зависти и беспредельного восхищения его талантом. С малых лет он мастерил удивительные модели различных машин, причём настолько искусно, что даже взрослые удивлялись, как всё ладно получается. Некоторые из созданных им машин сами поднимались в воздух, совершали сложные пируэты. В одной из комнат была собрана целая коллекция созданных им аэропланов.

— Бросим их в печку? — спросил я у брата.

Он резко, одним прыжком, подскочил ко мне, взмахнул рукой, собирая пальцы в кулак, открыл рот, но... молча повернулся и вошёл в свою "мастерскую".

— Прощайте, дорогие друзья, — сказал он, как к живым, обращаясь к моделям, стоявшим на полу, развешанным по стенам и даже свисавшим с потолка. — Прощайте, — повторил он и понёс к печке свой самый любимый, самый фантастический самолёт. За ним — другой, третий... Подхваченные огнём, они запылали рядом с венскими стульями и старинной гитарой.

Часам к десяти в деревню заехали подводы. Мы погрузили в одну из них свои вещи и в последний раз взглянули на осиротевший дом. В одном из окон, тесно прижавшись друг к другу, сидели котята. Сидели и жалобно, очень жалобно мяукали, точно и они понимали, что случилось что-то непоправимое.

От избы к избе, от дома к дому. Только к полудню наш обоз вытянулся по главной деревенской улице и тронулся в путь под аккомпанемент глухих женских рыданий. Мне тоже стало не по себе, и я почувствовал, к великому своему удивлению, как по щекам покатились слёзы.

Стоял удивительно ясный, не по-октябрьски светлый день. Ослепительно светило солнце, но воздух был прохладен. По обе стороны от дороги лежали уже убранные, тронутые позолотой поля. Когда мы стали пересекать границу колхоза, кто-то затянул старинную жалобную песню о страннике, вынужденном покинуть родной дом. В ней были слова о том, как он в последний раз смотрит на родную землю и родное небо.

И я посмотрел на небо. Необъятное, светло-голубое, чистое — без единого облачка — простиралось оно над нами — святое небо Донбасса.

Восьмикилометровый путь продолжался недолго. Вскоре мы подъехали к станции Россыпная. На привокзальной площади уже скопилось много народу, а обозы всё прибывали и прибывали.

Моя печаль, нахлынувшая в минуты отъезда из деревни, прошла. Тринадцатилетний мальчишка, я уже радовался возможности прокатиться по железной дороге — ведь я никогда до этого не садился в поезд.

Состав подогнали только к вечеру. Я не буду полностью описывать погрузку, но хорошо помню, что после неё у меня ещё долго болели бока. Мы с братом захватили чудесное место на верхней полке у окошечка, втащили туда и сестрёнку и были очень довольны своей судьбой.

Однако впереди нас ждали долгие испытания. На станции Миллерово эшелон попал под жестокую бомбёжку. Стучали зенитки, рвались бомбы, с визгом проносились осколки, а ещё страшнее и пронзительнее визжали женщины. Одна бомба ударила в хвостовой вагон и унесла с собой десятки жизней.

Наш поезд, набитый стариками, детьми и женщинами, медленно пробирался на восток.

Мы подолгу стояли на больших узлах, ещё дольше — на маленьких разъездах. Мимо — на запад, на запад — летели эшелоны с воинскими частями. На открытых платформах, накрытые чехлами, угадывались орудия и танки. Из окон, из распахнутых настежь дверей вагонов неслись бодрые, суровые песни. Песни о мужестве, о готовности к подвигу, о любви солдата к своей матери-Родине. Ветер доносил обрывки слов, а иногда мы разбирали и целые куплеты.

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идёт война народная —
Священная война.

Эти слова особенно врезались мне в память. Женщины из нашего поезда с материнской тоской смотрели вслед убегавшим составам и кричали:

— Отомстите фашистам!

— Отомстите за нас!

На двадцать первый день мы приехали ночью на станцию Падунск Томской железной дороги. Перед нами была Сибирь — таинственная, могучая незнакомка, о которой мы слышали столько противоречивых рассказов. Подали команду разгружаться. Мы вышли из вагонов, ожидая увидеть край, заваленный снегом, но под ногами была "чистая" земля, правда, уже тронутая лёгким морозцем.

За станцией нас уже ожидали колхозные брички или, как их здесь называли, телеги.

Местные лошади показались мне меньше и приземистее наших, и запрягали их тоже не так, как мы привыкли. У нас в колхозе были шлеи, а здесь — тогда непонятные и удивлявшие меня хомуты. И запрягались лошади не парами, а по одной.

Мы тронулись в путь по узкой, хорошо накатанной дороге. Была ночь. Мне почему-то стало жутко. Вдруг впереди во тьме что-то заурчало, и блеснул мигающий огонёк.

— Что это? — спросил я у возчика.

— Трактор, — ответил он и почему-то засмеялся: может быть, над моим ещё не очень твёрдым произношением. — Трактор, — повторил он чуть мягче, — и работает на нём наш замечательный парень Минька Чернов.

Возчик не сказал вроде бы ничего особенного, но мне сразу стало необыкновенно весело и радостно. Сразу забылись рассказы злоязычников, шептавших, что нас завезут туда, где и людей-то нет. А тут тебе и трактор, и какой-то незнакомый, но уже очень близкий Минька, и добрый, словоохотливый возчик. Он мне тут же доверительно сообщил, что деревня, в которой нам предстояло жить, называется Титово, что там крепкий колхоз, что прежний председатель сгорел от водки, а новый — ничего так, крепкий и дельный мужик.

Наконец мы приехали. Переселенцев встретил председатель колхоза Егор Егорович Лучинкин — человек, удивительно похожий на Карла Маркса. Это заметили все, и все ахали и охали, удивляясь такому необыкновенному сходству. Егор Егорович очень коротко, но сердечно поприветствовал нас и выразил надежду, что жить и работать все будем дружно.

— Ну, а теперь по домам, — весело крикнул он, и это простое, сердечное слово "по домам" ободрило людей сильней, чем самые длинные и убедительные речи.

Было видно, что в колхозе всё уже заранее распределено и продумано, потому что нас сразу же подвезли к одному двору. На крыльцо вышла маленькая, быстрая женщина, приветливо поздоровалась на сибирский лад, открыла ворота — и мы въехали.

Снаружи дом казался большим, даже очень большим, так как стоял на высоком фундаменте, но внутри было всего три или четыре комнаты, очень чистые и уютно обставленные. Мы расположились в угловой. Каким счастьем после трудной дороги, бомбёжек, невыносимых лишений показался нам этот тихий, домашний уголок...

Мы познакомились с хозяйкой. Звали её Апросинья Ивановна. Она поставила самовар, заставила нас пить чай и всё расспрашивала, расспрашивала. Только на следующее утро пришёл хозяин — он сутки был на работе, молотил хлеб.

— Давайте знакомиться, — сказал он весело, — меня зовут Николаем Егоровичем.

Я уже знал, что это родной брат председателя колхоза, но ничего общего между ними, как ни старался, найти не мог. Николай Егорович был огромным огненно-рыжим человеком. Он так искренне, так сердечно обрадовался нам, словно встретил самых близких людей, которых давно не видел. Николай Егорович стал поторапливать свою Ивановну и сам помогать ей, и вскоре на столе уже стоял аппетитный завтрак: свежая рассыпчатая картошка в мундире, солёные, хрустевшие на зубах огурцы, а посреди стола специально вынутая по такому случаю из погреба огромная бутыль медовухи.

Простая, трудолюбивая русская семья. Она окружила нас уютом и теплом, и тронула своим бескорыстием за самые глубинные струны души. Здесь, именно здесь учился я великой любви к людям, здесь понял, что доброта, приветливость, чуткость и искренность являются самым ценным на свете.

Наша жизнь понемногу стала входить в нормальную колею. Мама и Николай вовсю работали в колхозе, я тоже помогал им, как мог.

С удивлением и нескрываемым восхищением смотрел я на сибирскую молодёжь, постепенно перенимая её привычки и повадки, приветы и ответы. Меня больше всего поражала в парнях (их, правда, становилось всё меньше и меньше — они уходили на фронт) и в девушках какая-то неиссякаемая жизнерадостность, которую не отняла даже та суровая пора, задорность, весёлый азарт — и в то же время степенность, рассудительность.

Что ни день, я делал всё новые и новые открытия. Однажды поутру Николай Егорович предупредил нас с братом:

— Денёк, сами видите, нынче выдался славный. Снег мягкий, хороший — нынче пойдём в баню.

Я, конечно, пожал плечами, а про себя подумал: при чём тут снег? Но расспрашивать не стал.

Пришёл банный час. Мне и брату дали два пышных берёзовых веника, фетровые шапочки и какие-то короткошёрстные рукавицы, похожие на большие сибирские махнашки.

— Зачем всё это? — не выдержал я.

— Увидишь, — посмеивался дядя Коля.

Мы вошли в предбанник, разделись, и тут я увидел, что наш покровитель — действительно самый настоящий богатырь: грудь словно налитая, бицепсы на руках, как два огромных шара.

Мы с братом помылись, дядя Коля с нами. Мы уже думали, что скоро выходить. Но он вдруг сказал:

— Вот ещё погреюсь немного, потом начну...

И вскоре началось! Он усадил нас на скамейку и поддал пару. Это, по его словам, был первый заход. Потом дядя Коля надел рукавицы и шапочку и произнёс:

— Ну вот сейчас попаримся...

После этого он вылил изрядную порцию воды и кваса на пол парной. Всё вокруг сразу накалилось так, что мне показалось, будто настал конец света, — мы с братом забились в углы и, как рыбы, вытащенные на берег, стали жадно хватать ртами воздух.

— Ладно уж, пожалею вас, идите одеваться, — рассмеялся богатырь.

Мы выскочили в предбанник, радуясь своему спасению, и стали во все глаза глядеть в маленькую щёлку, что происходит там, в парном аду. Дядя Коля добавил ещё воды и кваса на камень и вскоре красный, как рак, а может быть, ещё краснее, выскочил во двор и с разбегу бросился в сугроб снега. Сначала он полежал на спине, потом перевернулся на живот. Мы с братом взирали на всё это с нескрываемым ужасом, не в силах вымолвить ни слова. Потом дядя Коля снова бросился в баню, а из парилки — опять в снег.

Когда он вернулся домой, тетка Апросинья уже приготовила самовар. Мы с братом пили чай. Дядя Коля осушил березовый котелок крепкой медовухи, надел шубу и подвинул к себе поближе самовар. Пот лил с него градом, но он всё продолжал осушать чашку за чашкой. А на утро возле бани мы увидели заледеневший отпечаток его могучей фигуры. Так вот и произошло у меня знакомство с русской баней, которую я очень полюбил и до сих пор считаю одним из замечательнейших изобретений человека.

Ведь она — русская баня — обладает непревзойдёнными гигиеническими свойствами и является отменным средством закалки.

В тот день же произошло ещё одно важное для меня событие. Уже совсем стемнело, когда снаружи постучали.

— Входите! — крикнула хозяйка.

Дверь сильно заскрипела, что было первым признаком того, что на улице лютует мороз, и в дом ввалился мужчина в тулупе с огромным воротником. Это был приятель хозяев. Он вёз в город лыжи, сделанные его артелью. Когда я услышал об этом, меня непреодолимо потянуло к пришельцу. Ведь лыжи с первых дней зимы стали моей самой сокровенной мечтой. Как мне хотелось иметь их! И вот они рядом, за стеной, на огромных санях. Но, как говорится, "близок локоток, да не укусишь".

Я не спал всю ночь, обдумывая, что можно сделать, и наконец решился: предложил возчику в обмен на пару лыж свой складной универсальный ножик, где были три лезвия, ножнички и ещё масса других удивительных вещей.

— Ладно, выбирай самую хорошую пару, — сказал возчик, щёлкая то одним, то другим лезвием, — да только поживей.

В тот же день я приделал к лыжам ремни, а вечером, надев на ноги лыжи, ушёл в согар — низинку за горой, где росли одни вербы да черёмуха, — за лыжными палками. Вырубил ровные, крепкие, красивые палки и, опираясь на них, медленно заскользил к дому.

Вечерело. Вдали, за холмом, виднелись утекавшие в небо струйки весёлого дыма. Я думал о тёплой комнате, о шипевшем на столе самоваре, о весёлых рассказах, которые всегда приносил в дом дядя Коля...

Вдруг неподалёку от меня показались две большие собаки. "Вот бы запрячь их, — мелькнула у меня мысль, — живо докатил бы до дома". Но едва только я приблизился к собакам, как увидел, что их глаза странно сверкнули, а потом раздался протяжный надсадный вой.

— Волки! — выкрикнул я, мгновенно вспомнив предупреждение дяди Коли — ни за что не выходить одному за деревню. — Это же волки! — И в мозгу сразу засверлило: "Что делать, что делать?"

Я решил взять немного левее, но волки тут же повторили мой манёвр и стали постепенно сокращать расстояние. Тут я понял, что намерения у них самые серьёзные, и от этого сразу похолодело сердце. Оглянулся ещё раз — теперь волков в стае было уже трое.

Забирать ещё левее было нельзя — это уводило меня от деревни. Я стал мучительно вспоминать: не говорили ли чего-нибудь старшие о том, как нужно поступать в таких случаях? "Волки, — мелькнула мысль, — боятся собачьего лая, а я, кажется, неплохо подражаю нашей дворняжке".

Я повернулся и тявкнул — один раз, второй, третий. Волки стояли передо мной метрах в сорока, не более, стояли, не шевелясь. Потом передний волк вытянул морду и подогнул лапы: мне показалось, что он вот-вот бросится на меня. Я машинально поднял палку и залаял ещё сильней. Мой лай, по-видимому, оказал какое-то воздействие: волки начали перебирать ногами и меняться местами.

Это вселило в меня неожиданную бодрость. Я начал свистеть и кричать, чуть ли не впал в истерику и нахально пошёл на волков. Когда нас разделяли уже каких-нибудь двадцать метров, два огромных зверя, опустив хвосты, стали уходить, но один всё ещё стоял на моём пути, щёлкая зубами.

Я шёл вперёд — иного выхода не было. Шёл, и чем меньшее расстояние разделяло нас, тем сильнее стучало моё сердце. Мне казалось, что оно выскочит из груди раньше, чем меня сожрёт этот упрямый волк и два его товарища, которые, конечно, вернутся на подмогу. Но когда я уже чуть ли не доставал моего потенциального губителя палкой, он, точно разглядев что-то, резко повернулся и затрусил вслед за двумя беглецами.

Дома дядя Коля выслушал мой рассказ и сказал:

— Да, милый, твой ужин мог бы на этот раз остаться несъеденным. Но раз всё так хорошо обошлось — хвалю за храбрость. А с волками мы с тобой ещё научимся бороться.

И через день он начал обучать меня искусству стрельбы из охотничьей винтовки.

С тех пор по вечерам я проходил на лыжах десятки километров с ружьём за плечами, отправлялся на озеро ставить плетёные "морды" для ловли рыбы и втайне мечтал вновь встретиться с моими старыми знакомыми. Но волки мне больше ни разу не попались.

Мой брат Николай каждый день уходил на работу, мама работала днём, а по ночам вязала вещи для фронта. В колхозе оставалось всё меньше и меньше рабочих рук: война забирала мужчин. Пришлось и мне, несмотря на свой возраст, начинать трудиться.

Мне дали пару лошадей и сказали:

— Езжай на хутор, набирай зерно и вези его на заготовительный пункт.

На хуторе мне помогли нагрузить мешки, и я тронулся в путь. До станции было километров пятнадцать, а лошади, вероятно, были самыми ленивыми во всём колхозе.

Одним словом, я приехал последним — все уже давно разошлись по домам.

Я проехал через весы, спрыгнул на землю и задумался. Что делать? В санях лежало шестнадцать мешков по восемьдесят килограммов каждый. Хотя я рос отнюдь не маменькиным сынком, но с таким грузом мне, понятно, ещё никогда не приходилось иметь дела. А мешки нужно было тащить по сорокаметровому вертикальному трапу и ссыпать их содержимое в бункер.

Вот так впервые в жизни я столкнулся с почти неразрешимой задачей. Вокруг не было никого, кто мог бы мне помочь. Возвращаться домой? Нет, об этом даже думать нельзя было. Не выполнить своего первого трудового задания я просто не мог. Это было бы позором.

Может быть, именно в ту самую минуту я впервые за свои четырнадцать лет по-настоящему и понял, какое исключительное значение в жизни человека имеет сила. Как хорошо не на словах, а на деле быть богатырём.

Я долго крутился возле мешков и соображал: как же мне всё-таки быть? И решил — нужно поставить груз повыше, чтобы можно было под него подлезать. Я поставил мешок на мешок. Потом взвалил верхний мешок на плечи. Первые десять шагов я шёл и думал: сейчас брошу и пусть всё идёт пропадом! Но что-то во мне невероятно противилось такому решению, что-то восставало против него.

И я говорил себе: "Есть первые десять шагов". Потом: "Ещё десять". Наконец первый мешок был ссыпан в бункер.

— Теперь попробуем второй, — сказал я вслух.

После каждого нового мешка я отдыхал всё больше и больше. А когда становилось совсем невмоготу, я вспоминал случай с волками и говорил самому себе:

— Нельзя позволить себе дрогнуть. Нужно победить. Нужно.

Когда я сбросил в бункер последний мешок, из моего носа уже капала кровь. Руки и ноги дрожали, кружилась голова. Ко мне подошёл весовщик и спросил, сколько мне лет.

— Четырнадцать, — выдавил я.

— Врёшь.

— Я никогда не вру, — прошептал я.

— Ну тогда молодец. С характером ты, значит. А мешки в следующий раз бери поменьше.

На другой день утром у меня распухли мышцы на ногах, не мог я дотронуться и до брюшного пресса. Сутки пролежал в постели. А когда снова пришёл в бригаду, то увидел лукавые улыбки девчат. Видно, весовщик рассказал им, как я мучился с непосильным грузом.

— Ну что, дружок, больше не станешь возить зерно? — спросил меня с усмешкой бригадир Иван Самохвалов.

Все замолчали, ожидая, что я отвечу. Я быстро прикинул: если достать хорошего коня, то можно раньше всех доскакать на хутор и взять там мешки поменьше — уж с ними-то при разгрузке проблем не будет.

— Дадите Саврасого — поеду снова, — решительно ответил я.

Бригадир залился смехом и, вытирая слёзы большим крестьянским платком, выдавил:

— Так ведь Саврасый, хоть конь он и справный, по трапам зерно носить не умеет...

— А это уж не ваша забота, — выпалил я.

Этот разговор услышал Минька Чернов, который возил зерно на саврасом коне, гигантском и необычайно быстром. Он подошёл и похлопал меня по плечу.

— Ладно, малый, давай меняться. Только смотри, хомут ему надевай правильно.

Все опять засмеялись. А дело было в следующем.

Когда мне первый раз поручили запрячь лошадь, я не знал, как пользоваться хомутом, так как у нас на Украине употреблялись только шлеи. Ну и надел хомут войлоком наружу, не застегнул супонь, а когда взялся за вожжи, моя лошадка спокойно ушла вперёд, а я и повозка остались стоять на месте. История действительно забавная, но тогда мне было не до смеха.

— Давайте коня, а там видно будет.

Вскоре я запряг Саврасого и погнал на хутор, обгоняя всех по дороге. Примчался, захватил шестидесятикилограммовые мешки и поехал обратно на станцию.

Смех в мой адрес вскоре прекратился. Обо мне стали говорить даже с уважением. А через несколько дней меня подозвал кузнец — фамилия у него была Литовский, но все в деревне величали его дядей Митей — и сказал:

— Молодец, Рудольф. Я слыхал, ты утёр нашим ребятам нос на Саврасом. Давай-ка я теперь тебе сани по-новому обобью. Да бери обратно Лодыря (так звали того коня, на котором я ездил первый раз), я тебе сейчас расскажу, за какое место его надо хлыстом трогать, чтобы никто вас не догнал.

Я и правда стал теперь обгонять всех на Лодыре. К весне в конторе повесили мой портрет и написали под ним несколько лестных слов, которых я сейчас, к сожалению, уже не помню. А ведь это были первые слова благодарности за труд, за честно выполненный долг.

Закончилась вывозка зерна, и на следующий день меня вызвал председатель колхоза.

Он предложил мне принять на хуторе восемьдесят четырёх- и пятигодовалых жеребят, которых нужно было приучfть к упряжке. Председатель добавил ласково:

— Тебя рекомендовал сам Вельский. Он отметил тебя, Рудольф, как самого старательного. А он ведь зря не скажет.

Итак, я уехал на хутор, где знал лишь Максима Григорьевича Вельского да своих жеребят, с которыми у нас наладилась большая дружба.

О Максиме Григорьевиче я расскажу особо. У каждого из нас, какой путь ни был бы за плечами, есть человек, по которому мы сверяем свои поступки, свои дела. Для меня таким человеком был и остаётся Максим Григорьевич Вельский. С ним у меня ассоциируются мужество и честность, величие Коммунистической партии и мудрость Советской власти. Простой рабочий человек, земледелец, он был той каплей, в которой отражалось всё лучшее, что воспитал в нас Великий Октябрь.

Максим Григорьевич был отличным работником и хорошим руководителем. Я всегда любовался тем, как спорится у него любое дело. Он отлично разбирался в электротехнике, знал химию, имел несколько интересных работ по военному искусству, чуть ли не наизусть помнил библию и мог поспорить с любым верующим, наизусть читал стихи Лермонтова и Брюсова, Маяковского и Асеева.

Был он, как оказалось, и очень хорошим наездником, отлично скакал, безупречно разбирался в породах лошадей. Он научил меня держаться в седле, ловить жеребят петлями с набросом и на аркан, показал, как вязать всевозможные узлы, ставить капканы и петли под любого зверя. В свободное время он показал мне сначала, как подбивать валенки, чтобы они носились долго и не промокали, а потом я уже мог благодаря ему сам шить сапоги. Право, глядя на него, нельзя было не удивиться, нельзя было не воскликнуть:

— Ну что за умелец!

Но особенно любил я коротать с Максимом Григорьевичем свободное время. В долгие зимние вечера мы садились в ярко освещённой комнате, и начинались беседы.

Впрочем, это, конечно, были не беседы, а воспоминания бывалого человека, пламенного коммуниста, неустрашимого бойца. Вельский рассказывал о том, как в составе частей Красной Армии он воевал против Колчака, какой бессмертной славой в боях за революцию покрыли себя сибиряки. О сибиряках он всегда говорил с особым воодушевлением, с нескрываемой привязанностью к своему краю и своему народу.

— Чудесные люди: простые, щедрые, скромные и трудолюбивые, — давал Максим Григорьевич характеристику землякам. Таким он был и сам — человек, ставший для меня вторым отцом.

Не проходило ни одной нашей встречи, чтобы этот старый коммунист не сказал добрых слов о Владимире Ильиче Ленине. Он знал чуть ли не наизусть многие его произведения и часто по тому или иному поводу цитировал великого вождя.

Незадолго до нашего отъезда, словно чувствуя, что придётся расставаться, Максим Григорьевич прочёл мне целую лекцию о смысле жизни.

— Рудольф, — говорил он своим спокойным, уверенным голосом, — для того чтобы человек жил нормально, получал радость от жизни, он должен постоянно творить, искать. Не гонись за дешёвой славой, не обольщайся лёгкими успехами. Каждый день должен пройти для тебя так, чтобы ты чему-то научился у людей и что-то дал людям.

Эти слова я помню до сих пор и стараюсь всегда следовать им — словам, которые вложил в моё сердце старый коммунист-ленинец.

Прошло ещё немного времени. Стране нужны были новые бойцы, новые рабочие руки. Началась мобилизация молодёжи на шахты Кузбасса, и мой брат Николай уехал в город Киселёвск Кемеровской области. Через несколько месяцев он добился разрешения и на наш приезд и прислал нам вызов.

Мы с матерью несколько раз ходили на станцию, но достать билеты в то очень трудное время было почти невозможно. И вот по обоюдному согласию у нас созрело решение — идти пешком. Пятьсот километров по великому сибирскому тракту.

5 августа 1944 года, распрощавшись с гостеприимным сибирским селом, с его чудесными, душевными людьми, мы отправились с мамой в дорогу.

Она меня многому научила, та дорога. Пришлось спать — и не раз — под открытым небом, стучаться в чужие дома к незнакомым людям, бороться с усталостью, с лишениями и даже — время-то какое было! — с голодом. Дорога далась тяжело, но маме она, по её выражению, вернула вторую молодость, а меня сделала мужчиной.

Через два с небольшим месяца ясным студёным днём мы подошли к Киселёвску. К городу, которому суждено было стать моей судьбой.

III

Дата добавления: 2015-07-15