Изучение культуры

Большая часть последних теоретических исследований общества оказалась сосредоточенной на попытке выделить и определить два важнейших аналитических понятия — культуры и социальной структуры¹. Эта попытка была вызвана желанием учесть духовные факторы в социальных процессах, не поддаваясь ни гегельянской, ни марксистской формам редукционизма. Чтобы избежать отношения к идеям, понятиям, ценностям и выразительным формам либо как к теням, отбрасываемым общественным организмом на твердую поверхность истории, либо как к духу истории, прогресс которого есть лишь выражение их внутренней диалектики, было признано необходимым рассматривать их как независимые, но не самодостаточные силы — как силы, действующие и действенные только в специфическом социальном контексте, к которому они адаптируются, который их стимулирует, но на который они в большей или меньшей степени оказывают влияние. «Вы действительно рассчитываете, — писал Марк Блок в своей небольшой книге «Ремесло историка», — узнать великих купцов Европы эпохи Возрождения, продавцов одежды или пряностей, монополистов, торгующих медью, ртутью или алюминием, королевских и императорских банкиров, лишь изучив их торговлю? Имейте в виду, что их портреты писал Гольбейн, что они читали Эразма и Лютера. Чтобы понять отношение средневекового вассала к своему сеньору, вы должны вдобавок знать его отношение к Богу». Надо понимать и организацию социальной деятельности с ее институциональными формами, и системы идей, которые ее одушевляют, равно как и характер отношений, сложившихся между ними. И именно на это и была нацелена попытка прояснить понятия социальной структуры и культуры.

Вряд ли можно сомневаться, что из этих двух сторон предпринятого исследования именно культура оказалась менее податливой и до сих пор остается менее изученной. В силу самой своей природы идеи труднее подвергаются научному анализу, чем экономические, политические и общественные отношения между индивидами и группами, которые этими

идеями оформляются. И это тем более верно в отношении идей, которые представляют собой не ясно выраженные доктрины Лютера или Эразма Роттердамского или отчетливо нарисованные образы Гольбейна, но полуоформленные, принятые как сами собой разумеющиеся, скверно систематизированные представления, которыми руководствуются в своих обычных действиях простые люди в повседневной жизни. Если научное изучение культуры отстает, часто увязая в простом описании, то это происходит главным образом из-за того, что ускользает сам предмет исследования. Решить начальную задачу любой науки — определить объект изучения таким образом, чтобы он стал доступен анализу, — в этом случае оказалось необычайно сложно.

Именно поэтому концепция мышления как по существу социального действия, которое происходит в том же самом общественном мире, в котором совершаются другие социальные действия, может сыграть здесь свою самую конструктивную роль. Взгляд, согласно которому мышление состоит не в загадочных процессах, локализованных, как писал Гилберт Райл, в «потайном гроте» в голове, а в движении значимых символов - предметов, данных нам в опыте (ритуалов и орудий; резных идолов и источников воды; жестов и меток; образов и звуков), которые человек наделяет смыслом, — делает исследование культуры позитивной наукой, подобной любой другой². Значения, которые воплощают символы — материальные носители мысли, часто бывают неуловимы, неясны, текучи и запутаны, но в принципе их можно так же обнаружить путем систематического эмпирического исследования — особенно если люди, которые их воспринимают, объединят свои усилия, — как можно узнать атомный вес водорода и функции надпочечников. Именно посредством культурных моделей, упорядоченных совокупностей значимых символов, человек осмысливает явления, среди которых живет. Исследование культуры — накопленной суммы подобных моделей, становится, таким образом, исследованием механизмов, используемых индивидами и группами индивидов, чтобы ориентироваться в мире, который иначе представляется им мраком.

В каждом конкретном обществе число воспринятых и постоянно используемых культурных моделей чрезвычайно велико, так что вычленить хотя бы самые важные из них и определить, в каких отношениях они находятся друг к другу, — невероятно трудная аналитическая задача. Задача эта все же немного облегчается тем обстоятельством, что некоторые типы моделей и некоторые виды взаимоотношений между

ними повторяются от общества к обществу по той простой причине, что потребности в ориентации, которым они служат, являются общечеловеческими. Проблемы, будучи экзистенциальными, универсальны; их решения, будучи человеческими, разнообразны. Однако именно через контекстовое понимание этих уникальных решений (и, по моему мнению, только таким образом) может быть по-настоящему постигнута природа тех лежащих в основе проблем, которым эти решения отвечают. Здесь, как и в столь многих отраслях знания, путь к важным научным обобщениям лежит сквозь толщу единичных фактов.

Одной из всеобъемлющих потребностей ориентации является, безусловно, потребность охарактеризовать отдельные человеческие существа. Народы повсеместно развили символические структуры, которые позволяют воспринимать индивидов не как абстрактных индивидов, не просто как членов человеческого рода, но как представителей конкретных, специфических категорий людей, т.е. как индивидов особого типа. В каждом конкретном случае неизменно присутствует множество таких структур. Некоторые, например терминологии родства, являются эгоцентрическими, т. е. они определяют статус индивида в зависимости от того, в каком отношении он находится к определенному социальному лицу. Другие имеют своим центром ту или иную подсистему или часть общества и не зависят от позиций отдельных социальных лиц: это разряды сословий, статусы возрастных групп, профессиональные категории. Одни — личные имена и прозвища — имеют неформальный характер и служат подчеркиванию особенного, другие — бюрократические титулы и кастовые разграничения - формальны и служат стандартизации. Мир повседневности, где вращаются члены любого сообщества, принимаемый как поле их социального действия, населен не просто какими-то безликими людьми, лишенными особенностей, но некоторыми конкретными классами определенных индивидов, которых можно точно охарактеризовать и соответствующим образом выделить. А системы символов, которые определяют эти классы, не просто существуют в природе вещей — они исторически созданы, социально поддерживаются и индивидуально используются.

Ограничение задачи анализа культуры интересом только к тем культурным моделям, которые имеют отношение к характеристике отдельных личностей, упрощает эту задачу, но лишь незначительно. Дело в том, что еще не существует совершенной теоретической структуры, в рамках которой эту задачу можно было бы решить. То, что в социологии и в социальной

антропологии называется структурым анализом, дает возможность выявить функциональное значение для общества отдельной системы категорий личности, в ряде случаев даже предугадать, как такая система будет изменяться под влиянием определенных социальных процессов; но только если система — категории, их значения и их логические взаимоотношения — уже может быть принята как известная. Теория личности в социальной психологии способна раскрыть моти-вационную динамику, лежащую в основе создания и использования таких систем, и может определить их воздействие на структуру характеров индивидов, фактически использующих их; но тоже только в известном смысле, если эти системы уже даны, если уже каким-то образом установлено, как указанные индивиды воспринимают себя и других. Необходим именно систематический, а не просто литературный или импрессионистский способ выяснения того, что же именно дано, какие концептуальные структуры воплощены в символических формах, через призму которых воспринимается личность. Что нам требуется — и чего мы еще не имеем, — так это разработанный метод описания и анализа значимой структуры опыта (в данном случае опыта индивидов), который воспринимается типичными представителями определенного общества в определенный момент времени, — одним словом, нам требуется научная феноменология культуры.

«Предшественники», «современники», «компаньоны» и «последователи»

Было, однако, предпринято несколько разрозненных и довольно абстрактных попыток именно такого анализа культуры, и из их результатов можно извлечь некоторые полезные руководства для нашего более целенаправленного исследования. Среди наиболее интересных «набегов» на эту область — те, что были предприняты философом и социологом Альфредом Шюцем, который совершил героическую, и притом небезуспешную, попытку соединить влияния, идущие от Шелера, Вебера и Гуссерля, с одной стороны, с теми, что идут от Джеймса, Мида и Дьюи, - с другой³. Шюц коснулся очень многих тем (почти ни одной — с должной полнотой или систематичностью в том, что касается рассмотрения конкретных социальных процессов) и всякий раз стремился обнажить значимую структуру того, что он считал «наивысшей реальностью» в человеческом опыте — мира повседневной жизни, с которым сталкивается человек, в котором он действует и живет.

Для наших собственных целей важнейшим отправным пунктом может стать одна из его попыток спекулятивной социальной феноменологии — разделение общего понятия «сограждан» на «предшественников», «современников», «компаньонов» и «последователей». Рассмотрение, с точки зрения этих терминов, совокупности культурных моделей, используемых балийцами для характеристики индивидов, как нельзя лучше выявляет скрытые отношения между представлениями об идентичности личности, о временном порядке и о стиле поведения.

Разница между самими этими терминами не столь уж сложна для понимания, но из-за того, что обозначаемые ими классы являются частично совпадающими и взаимопроникающими, трудно сформулировать их с той убедительной четкостью, которая требуется для аналитических категорий. «Компаньоны» — это индивиды, которые действительно встречаются, личности, которые сталкиваются друг с другом в ходе повседневной жизни. Они, таким образом, пусть иногда ненадолго или мимоходом, но находятся не только в одном времени, но и в одном пространстве. Они «включены в биографию друг друга», хотя бы минимально; они «вместе старятся», хотя бы кратковременно, прямо и непосредственно взаимодействуя как эго, как субъекты, как личности. Любящие, пока длится их любовь, являются компаньонами, как и супруги — пока не расстались, или друзья - пока не поссорились. То же - в отношении музыкантов одного оркестра, участников игры, незнакомых людей, беседующих друг с другом в поезде, торговцев на рынке или жителей одной деревни — любой группы лиц, имеющих друг с другом непосредственные отношения лицом к лицу. Существуют, однако, личности, которые поддерживают такие отношения более или менее длительно и ради некоторой определенной цели, а не просто спорадически или случайно, и они составляют ядро этой категории. Остальные попадают в другую категорию сограждан: они «современники».

Современники - это те, кто разделяют друг с другом общность времени, но не пространства: они живут (в более или менее) один и тот же период истории и вступают, часто очень слабо, в социальные отношения друг с другом, однако — по крайней мере при обычном течении событий - не встречаются. Они связаны не прямым социальным взаимодействием, но посредством обобщенного набора символически сформулированных (т. е. культурных) предположений о типе поведения друг друга. В данном случае уровень используемого обобщения - это вопрос степени личного участия; так что растяжение отношений «компаньонов», в которые вовлекаются лю-

бовники, сошедшиеся в результате случайных знакомств (отношений, разумеется, тоже культурно регламентируемых), продолжается до тех пор, пока социальные связи не растворяются в полной анонимности, стандартизации и взаимозаменяемости:

«Думая о своем отсутствующем приятеле А., я формирую в своем представлении идеальный тип его личности и поведения, основанный на прошлом опыте моего общения с А. как с моим компаньоном. Опуская письмо в почтовый ящик, я ожидаю, что незнакомые мне люди, называемые почтальонами, будут действовать типичным, не вполне понятным мне образом, и в результате мое письмо достигнет адресата в типичное, разумное время. Не встречав никогда француза или немца, я понимаю, «почему Франция боится перевооружения Германии». Соблюдая правила английской грамматики, я [в своих статьях] следую социально одобряемой модели поведения моих англоговорящих сограждан — модели, с которой я должен сообразовываться, чтобы быть понятым. И в конечном итоге, любые артефакты или предметы указывают на анонимных сограждан, которые их произвели, чтобы другие анонимные сограждане могли ими воспользоваться ради достижения типичных целей типичными средствами. Это лишь несколько примеров, но они выстроены в ряд соответственно степени возрастания анонимности вовлеченных лиц и соответственно конструкции, необходимой для восприятия Другого и его поведения»⁴.

Наконец, «предшественники» и «последователи» — это индивиды, которые не разделяют друг с другом даже общность времени, и значит, по определению, не могут взаимодействовать; и, как таковые, они составляют нечто вроде единого класса, противостоящего и компаньонам, и современникам, которые могут взаимодействовать и взаимодействуют. Но, с точки зрения любого конкретного лица, значение их не одно и то же. Предшественников, которые уже жили до нас, мы можем знать или, точнее, мы можем о них знать, и совершенные ими действия могут влиять на жизни тех, кому они предшествуют (т. е. их «последователей»), хотя обратное совершенно невозможно. Последователей, с другой стороны, мы не знаем и даже не можем о них знать, ибо они — неродившиеся жители ненаступив-шего будущего; и хотя действия, совершенные теми, чьими последователями они являются (т. е. их «предшественников»), могут на них влиять, обратное опять-таки невозможно⁵.

В эмпирических целях, однако, полезнее формулировать эти различия менее жестко и подчеркивать, что — как и в случае противопоставления компаньонов и современников — они относительны и в повседневной жизни далеки от того,

чтобы быть представленными в чистом виде. За некоторыми исключениями, наши старшие компаньоны и современники не сразу уходят в прошлое, а более или менее постепенно становятся нашими предшественниками по мере того, как стареют и умирают, и в этот период начинающегося праро-дительства мы можем иметь на них некоторое влияние, как дети, столь часто определяющие заключительный период жизни своих родителей. А наши младшие компаньоны и современники постепенно взрослеют, чтобы стать нашими последователями, и те из нас, кто живет достаточно долго, имеют сомнительную привилегию узнать, кто придет нам на смену, и порой даже несколько повлиять на направление их развития. Слова «компаньоны», «современники», «предшественники» и «последователи» лучше всего рассматривать не как категории, в которых индивиды описывают друг друга в целях классификации, но как обозначения некоторых общих и не всегда четко разграниченных обыденных отношений, которые индивиды считают нужным устанавливать между собой и другими.

Но, опять-таки, эти отношения не воспринимаются как исключительно таковые; они осознаются только посредством их культурных формулировок. И культурно сформулированный конкретный характер этих отношений различается от общества к обществу, поскольку различается набор имеющихся моделей культуры; от ситуации к ситуации в рамках одного общества — поскольку среди множества имеющихся моделей разные модели считаются подходящими для использования; и от лица к лицу в рамках однотипной ситуации — поскольку тут включаются индивидуальные привычки, предпочтения и интерпретации. Если не считать детского возраста, то в жизни человека практически нет сколь-нибудь значимого чистого социального опыта. Все видоизменено привнесенными значениями, и сограждане, так же как и социальные группы, моральные обязательства, политические институты или экологические условия, воспринимаются только через завесу значимых символов — средств их объективизации, и эта завеса далеко не нейтральна по отношению к их «истинной» природе. Компаньоны, современники, предшественники и последователи сделаны в такой же степени, как и рождены⁶.

Дата добавления: 2015-07-15