Марокко

На всем Ближнем Востоке, за исключением тесно связанного с Нилом Египта, с древнейших времен прослеживается резкий социальный контраст между, по выражению Куна, «покорными и непокорными, прирученными и свободолюбивыми» — между теми, кто живет в политической, экономической и культурной орбите крупных городов, главных центров возникновения и развития цивилизаций, и теми, кто живет если и не совсем вне пределов этой орбиты, то на ее окраине, и обеспечивает «поставку мятежных элементов, которые с начала бронзового века поддерживают городские цивилизации в состоянии постоянного обновления и движения»³⁹. Между центральной властью шахов и султанов и упорным стремлением к свободе отдаленных племен всегда существовало (и в значительной степени продолжает существовать) тонкое равновесие. Когда государство было сильным, племена были обязаны, пусть и

неохотно, признавать его и сдерживать свои анархические порывы; когда оно было слабым, племена полностью игнорировали его, подвергали разграблению, а иногда — силами то одного, то другого племени — даже ниспровергали его, чтобы самим в свою очередь стать носителями и защитниками великой городской традиции. Большую часть времени, однако, не происходило ни полной реализации принципов деспотизма, ни полного разгула племенной стихии. Между центром и периферией поддерживалось, скорее, далекое от спокойствия перемирие, связывающее их друг с другом «нестройной системой взаимных уступок», при которой «жители гор и кочевники свободно приходят в город, их укрепленные центры никто не трогает, и они позволяют караванам путешественников, торговцев и паломников пересекать [свои территории] без лишних помех или неудобств, числом и масштабами превышающих обычные трудности путешествия»⁴⁰.

В Марокко этот контраст всегда был особенно резким, отчасти потому, что на территории страны так много гор, отчасти потому, что начиная с VII в. шедшая с востока арабская культура постепенно распространялась среди относительно большого туземного берберского населения, и отчасти потому, что страна находится на относительно большом расстоянии от главных центров ближневосточной цивилизации в Египте и Месопотамии.

Если оставить в стороне сложную раннюю историю региона, то установление в конце XVII в. арабизированной исламс-ко-реформистской Шерифской династии и последующие усилия королевской власти, направленные на сокращение сферы влияния берберского обычного права в пользу писаного исламского, запрещение поклонения святым и соответствующей культовой практики и очищение мусульманской веры от местных языческих добавлений, привели к усилению различия между bled al makhzen — «правительственными землями» и bled as siba — «непокорными землями». Провозглашая прямое происхождение от Пророка (значение термина «шериф»), династия, которая правит до настоящего времени, пыталась утвердить и светскую, и духовную власть не только над более арабизированным населением Атлантической равнины, но и над более берберизированным населением окружающих эту долину гор Атласа и Рифа; но если духовные притязания — признание короля имамом — получили всеобщее одобрение, то претензии на светскую власть были восприняты неоднозначно, особенно в окраинных горных регионах. Таким образом появилась, быть может, самая поразительная и характерная черта марокканской политической системы — городское и сельское

население равнины предано султану как самодержавному правителю, главе довольно развитой наследственной бюрократии (махзен), состоящей из министров, знати, воинов, судей, чиновников, полицейских и сборщиков налогов, а племенные народы преданы лично султану как «повелителю верующих», но не признают его светской власти или ее представителей.

Ко времени установления французского и испанского протекторатов в 1912 г. султанат оказался настолько серьезно ослабленным внутренней коррупцией и внешними подрывными действиями, что был не в состоянии осуществлять эффективный контроль не только над горными, но и над равнинными районами. Хотя наместничество маршала Лиоте -который требовал вассальной верности, но не менял традиционные порядки — на протяжении почти десяти лет удерживало племена в повиновении и вдохнуло — не без личного содействия маршала — новые силы в бюрократию махзен, после его ухода с поста его преемники выступили инициаторами так называемой «берберской политики», направленной на резкое разграничение всего арабского и берберского и на полное изолирование последнего от влияния махзен. Были учреждены особые берберские школы, которые должны были производить «берберскую элиту», усилилась миссионерская деятельность среди берберов и, что самое важное, символическое превосходство коранического права (и, таким образом, султана как имама) было подорвано распространением на горные племена норм французского уголовного кодекса и официальным признанием судебной правомочности в гражданских тяжбах племенных советов, руководствующихся обычным правом. Совпав с распространением среди аристократических слоев арабизированных городов (и особенно среди тех, кто группировался вокруг древнего университета Каравайн в Фесе) рьяного исламского пуританизма египетского и афгано-парижского реформаторов Абдуха и Аль-Афгани, «берберская политика» и заключающаяся в ней угроза исламу стимулировали рост национализма под флагом защиты веры от проводящихся под покровительством европейцев секуляризации и христианизации. Таким образом — пусть и в иных, серьезно отличающихся условиях — национальное движение в Марокко приняло все ту же классическую форму, пытаясь усилить интеграционную мощь в целом ближневосточной городской цивилизации в противовес центробежным тенденциям племенного сепаратизма.

Изгнание султана Мухаммеда V французами в 1953 г. и его бурное триумфальное возвращение в качестве национального героя в 1955 г. увенчали собой это политическое и культурное

возрождение махзен и — после получения независимости — положили начало политическому режиму нового государства, который лучше всего, по-видимому, описывается формулой «модернизирующееся самодержавие»⁴¹. С уходом французов и испанцев рабатский султанат снова стал светским и духовным стержнем системы. Главная националистическая партия, Ис-тикляль, независимость которой ограничивается отсутствием -до сих пор — общенациональных выборов в настоящий парламент, стала священной собственностью подвергшейся некоторой модернизации, но остающейся по существу наследственной махзен. Возглавляемая консервативной арабизированной знатью больших и малых городов равнинной части страны (и чаще всего опять-таки выходцами из Феса «la ville sainte de l'islam... la métropole de rarabism...[et] la vraie capital du Maroc»)⁴², эта партия стача административным оружием трона, «коллегией визирей», имея численное превосходство в назначаемых королем правительственных советах, в рационализированной на партийный манер гражданской бюрократии и в восстановленной (и реформированной) исламской судебной системе. Что касается племен, то поскольку их отношение к Истикляль, как и к более раннему дворцовому чиновничеству, было в лучшем случае равнодушным, а в худшем — активно враждебным, связь между султаном и племенами, по крайней мере наиболее отдаленными и менее всего затронутыми цивилизацией, по-прежнему осуществлялась главным образом напрямую, без посредников. Верные королю и сопротивляющиеся его правительству племена и после получения независимости остались главным источником угроз изначального типа для национальной интеграции.

Начиная с 1956 г. кризисы во взаимоотношениях центра и окраин стали происходить один за другим. Одной из самых деликатных, вызвавших открытые столкновения задач оказалась интеграция в королевскую армию нерегулярных воинских формирований, набранных из представителей племен во время изгнания султана, — так называемой Армии освобождения; только после того, как король решительно оградил королевскую армию от влияния Истикляль и подчинил ее напрямую дворцу в лице своего сына, принца Маулая Хасана, в качестве командующего генеральным штабом, напряженность частично спала. Осенью 1956 г. берберский вождь из Среднего Атласа, близкий друг короля и резкий оппонент партии Истикляль, отказался от своего поста министра внутренних дел в королевском кабинете и вернулся в горы проповедовать племенам идеологию, построенную на изначальных чувствах («Именно племена создали славу Марокко»), призывая к роспуску всех политических

партий («Нельзя возлагать ответственность на людей, которые полностью игнорируют племена, — это противоречит интересам страны») и к национальному объединению вокруг фигуры Мухаммеда V («В нашей нации есть и сильные, и слабые. Живя вместе, на одной земле и под одними небесами, все они равны перед королем»)⁴³. Его пропаганда, по крайней мере открытая, вскоре прекратилась — очевидно, по совету короля, но несколько месяцев спустя взбунтовался другой, еще более традиционалистски настроенный бербер, губернатор юго-восточной провинции Тафилельт, отказавшийся подчиняться «партии, которая мешает нам жить так, как мы того желаем», и одновременно заявивший о своей вечной преданности султану. Вскоре король мирными средствами добился подчинения этого вождя и поместил его в укрепленную резиденцию недалеко от собственного дворца, но в конце 1958 г. и в начале 1959 г. спорадические восстания стали вспыхивать теперь уже на севере и северо-востоке, причем они не получили широкого распространения также главным образом благодаря личной популярности короля, его дипломатическому искусству, военной силе и религиозной харизме.

Однако модернизирующий аспект нового марокканского государства так же реален, как и автократический, и в перспективе, вероятно, будет преобладающим. Неугомонность племен представляет собой не просто «прошлое в противовес будущему и провинцию в противовес нации», но и озабоченность традиционных групп на «непокорных землях» тем, чтобы найти безопасное и приемлемое для них место в этом будущем и в этой нации⁴⁴. Создание — сначала нелегально, а затем, когда различные околополитические выражения племенного недовольства потерпели крах, — официально, новой политической партии, Народною движения, как средства выражения чаяний сельских жителей, является только одним из наиболее очевидных симптомов того, что у отдаленных племен на смену простой враждебности к городской культуре и непреклонному сопротивлению центральной власти приходит опасение оказаться гражданами второго сорта в рамках современного государственного устройства. Под руководством бывшего главы Армии освобождения, Ахардана, с весьма туманной программой построения «мусульманского социализма» и создания нового объединения вокруг короля как имама, теперь уже не только Марокко, но и всего Магриба, эта новая партия пока еще прочно не вписалась в такого рода устройство. Но поскольку произошедшие одно за другим за последние два года серьезнейшие политические изменения — проведение местных выборов, отделение левого крыла партии Истикляль

с целью создания пролетарской партии, внезапная преждевременная смерть Мухаммеда V и переход власти к его менее популярному сыну — набросили тень неопределенности на будущее монархического правительства, новое государство может вскоре оказаться перед суровой и все возрастающей необходимостью удовлетворять и сдерживать тот изысканный синтез традиционных чувств siba и современных политических амбиций, который четко сформулирован в упрямом лозунге Ахардана — «Мы получили независимость не для того, чтобы потерять свободу»⁴⁵.

Хотя, быть может, и верно то, что в длительной перспективе модернизирующий аспект нового марокканского государства будет преобладать над автократическим, именно автократический аспект все последнее десятилетие находился на подъеме. Король (Хасан II) приостановил действие конституции и распустил в 1965 г. парламент после того, как мятежи в Касабланке привели к гибели, главным образом от рук правительственных военных, от тридцати (по официальным данным) до нескольких сот человек. Король установил прямой контроль над правительством, управляя посредством королевских указов и систематически ослабляя влияние двух главных партий — исламистской Istiqlal и социалистической Union National des Forces Populaires ^14*— и городских арабских масс, которые составляли большую часть их избирателей. Именно в этот период усилился неотрадиционализм, поскольку Хасан попытался установить прямые, основанные на личной преданности трону связи с различного рода местными аристократами, многие из которых были берберами, и армейскими офицерами, среди которых берберы составляли подавляющее большинство. В 1970 г., когда король обнародовал новую конституцию и объявил о всеобщих выборах, так называемое «исключительное» положение, по крайней мере номинально, закончилось. Однако партии (за исключением Mouvement Populaire ^15*, где доминируют берберы) нашли конституцию недостаточно демократичной, а выборы недостаточно свободными, и посчитали весь этот маневр попыткой короля институционализировать и легитимизировать ту ориентированную на особую роль трона неотрадиционную систему управления, которую он ввел в первые десять лет своего правления. Таким образом, хотя выборы состоялись и конституция получила одобрение — в не совсем честной, по всеобщему мнению, обстановке, — модель политики, построенной на непосредственной связи короля и знати, продолжала существовать. Достаточно драматичным концом этого положения вещей стала попытка военного переворота в июле 1970 г. во время пикника по случаю дня рождения короля, отмечавшего свое 42-летие, на котором были убиты около ста из приблизительно пятисот гос-

тей (среди которых было много иностранцев). Один майор, пять полковников и четыре генерала почти тотчас же были казнены (несколько военных, включая руководителя заговора, погибли еще во время перестрелки), а ряд других офицеров заключены в тюрьму. Неясно, сколь большую роль в этом нападении сыграли изначальные настроения (почти все руководители были берберами, главным образом из области Рифских гор, и большинство их пользовалось особой благосклонностью короля при проведении прежней, ориентированной на трон политики), но после этого нападения (за которым в августе 1972 г. последовало еще одно, тоже закончившееся провалом) король изменил направленность своей политики: он попытался уменьшить роль берберов в армии и сделать своей главной социальной опорой арабоговорящее население крупных городов, которое претендуют представлять две главные политические партии, объединившиеся теперь в Блок национального действия. Таким образом, существовала ли когда-нибудь в действительности противоположность между bled al makhzen и bled as siba или нет (а теперь я склонен считать, что она никогда не была такой прямой или ярко выраженной, какой ее представляла европейская наука), различие между «арабским» и «берберским» — отчасти культурное, отчасти языковое, отчасти социальное, отчасти — своего рода этнополитический миф, традиционный, почти инстинктивный способ распознавания групповых отличий — остается важным, хотя часто и ускользающим от нашего внимания фактором марокканской национальной жизни.

Дата добавления: 2015-07-15