Нигерия

Отличительной чертой нигерийской политической жизни в том виде, к котором она сложилась после окончания Второй мировой войны, стало то, что Коулмен назвал «регионализацией национализма»⁴⁶. Тогда как в большинстве других новых государств на заключительных этапах борьбы за независимость наблюдалось все возрастающее объединение различных элементов в чрезвычайно сплоченную оппозицию колониальному правлению, а открытые разногласия возникали только после того, как ослабевали и шли к неминуемому разрыву узы революционного товарищества, в Нигерии напряженность между различными изначальными группами увеличилась в последнее десятилетие колониального режима. После 1946 г. борьба нигерийцев за свое освобождение была не столько борьбой против иностранного господства, сколько борьбой за установление границ, создание капиталов и распределение власти таким образом, чтобы охладить и сдержать обостряющуюся

этнорегиональную враждебность еще до исчезновения этого господства. Эта борьба была отмечена не столько ростом повстанческого движения, которое заставило бы британцев уйти из страны, сколько лихорадочными переговорами, как в Лагосе, так и в Лондоне, с целью создания между йоруба, ибо и ха-уса-фулани такого modus vivendi, при котором британцы могли бы уйти.

Результатом всех этих переговоров стало глубоко федеративное государственное устройство (зафиксированное в 240-страничной, прекрасно отпечатанной конституции), с тремя крупными регионами — Северным, (юго-) Восточным и (юго-) Западным, в каждом из которых — своя собственная столица, свои собственные парламент, правительство и верховный суд и свой собственный бюджет. В каждом регионе доминирующие позиции занимала одна из этнических групп — соответственно, хауса, ибо и йоруба, одна из политических партий — Северный народный конгресс (СНК), Национальный совет Нигерии и Камеруна (НСНК) и Группа действия (ГД), одна из крупных политических фигур — сэр Хаджи Ахмаду Белло, сардауна («султан») Сокото, д-р Ннамди Азикиве и вождь Обафеми Овалово. На вершине этой опирающейся на регионы конструкции в достаточно неустойчивом положении располагалось федеральное правительство в Лагосе, ставшее ареной коалиционной политической деятельности по принципу «двое против одного» (что естественно было ожидать от игры, в которой участвуют трое) и местом, где происходят политические процессы, которые со временем, как предполагалось, должны были привести к созданию авторитетного руководства, способного заполнить вакуум в центре системы.

Какую форму должно было принять это руководство, кто должен был его обеспечить и как при таком работающем словно швейцарские часы правительственном механизме его можно было бы создать на практике, оставалось, однако, совершенно неясным. Тем временем в стране в полном объеме оформилась тройственная модель изначальной идентификации, так как племенные сообщества традиционной Нигерии постепенно преобразовались в регионально-языковые (а на мусульманском Севере и в религиозные) народные сообщества современной Нигерии. Но хотя значение этой модели в качестве этнического каркаса страны становилось все более важным, она не исчерпывала всего разнообразия прочно укоренившихся вариантов «сознания своей особости», поскольку в каждом регионе за пределами исконных областей проживания хауса, ибо и йоруба оставалось большое количество меньших по

численности групп, в той или иной мере сопротивляющихся включению в эти более крупные субнациональные общности. Во время выборов, как правило, именно в этих маргинальных областях — южной половине Севера, на восточном краю Запада и на южных и восточных границах Востока — происходило самое напряженное соревнование между главными этническими группами, поскольку все представляющие их партии пытались, и весьма успешно, нажить политический капитал на чувстве обиды меньшинств внутри оплотов своих оппонентов. То, что в центре выглядело как соревнование трех субнаций, а в региональных столицах (все более и более) как однопартийная этнократия, в глубинке было представлено гораздо более сложной и разветвленной сетью племенных коалиций и противостояний⁴⁷. Это была многоярусная система, в которой местные привязанности оставались организованными главным образом на традиционных началах, провинциальные начинали организовываться на началах партийно-политических, а национальные едва ли были организованы вообще.

Таким образом, хотя процесс регионализации национализма и привел к установлению партийной системы и кон-ституционнного устройства, в рамках которых могли какое-то время достаточно мирно сосуществовать несколько сотен нигерийских изначальных групп, численно варьирующихся от почти шестимиллионного народа хауса до осколков племен всего из нескольких сотен человек, он одновременно привел и к тому, что в самом сердце национальной политической жизни образовалась пустота и страна оказалась в той или иной мере обезглавленной.

После получения (в октябре 1960 г.) независимости взоры политиков обратились, естественно, к федеральной столице, Лагосу, поскольку партии и их лидеры торопились занять стартовые позиции, с которых можно было начать свои кампании за исправление этого положения. После того как попытка сформировать правящий альянс между экономически и политически более развитыми восточным и западным регионами, из которого был бы исключен более традиционный Север, натолкнулась на укоренившуюся враждебность между мобильной и агрессивной интеллигенцией ибо и флегматичными и богатыми деловыми людьми йоруба — а также между легковозбудимым д-ром Азикиве и высокомерным вождем Оволово, — такой альянс образовали Север и Восток, исключив из него Запад. Азикиве ушел с поста премьер-министра на Востоке и стал генерал-губернатором, надеясь превратить эту чисто символическую должность в нечто большее; сардауна Сокото, пожелавший остаться первым человеком на Севере в качестве регионального

премьер-министра, послал своего заместителя, сэра Хаджи Абу-бакара Тафава Балева, выполнять вместо него обязанности федерального премьер-министра, а Оволово, третий лишний в этой первой коалиции «двое против одного», отказался от своего поста премьер-министра Запада, чтобы стать лидером оппозиции в федеральном парламенте.

Посты были заняты, началось политическое маневрирование. Федеральный парламент решил образовать четвертый штат, Средний Запад, из областей в западном регионе, где проживали меньшинства; Оволово сменил свою идеологическую позицию с преимущественно правой на преимущественно левую в стремлении потрясти достаточно консервативное правительство и въехать во власть на коньке антинеоколониализма, раскалывая при этом Группу действия; противостояние внутри НСНК между становящейся все более приспособленческой старой гвардией и остающимися все еще радикальными младотурками возросло и т. д.

Но все это не столько проясняло, сколько еще больше запутывало ситуацию, скорее, усложняло проблемы, чем упрощало их. Независимая (как записано в конституции) менее года, Нигерия, самое молодое из всех рассматриваемых здесь новых государств, предоставляет в наше распоряжение пока еще крайне сырой материал для оценки сущностного характера этого государства и прогнозов относительно его будущего. Обладая тем, что производит, вероятно, впечатление чрезвычайно громоздкого набора политических институтов, наспех собранных вместе при лихорадочном создании конституции в последние годы перед получением независимости, не имея общенациональной партии, выдающегося политического лидера, объединяющей религиозной традиции или общего культурного основания, а также, по-видимому, своих собственных, оригинальных представлений о том, что же делать со свободой, полученной как почти само собой разумеющееся, дальше, Нигерия отличается чересчур экспериментальным, даже для нового государства, характером, чересчур большой «подвешенно-стью в воздухе».

И все-таки переход Нигерии к независимости был продуман лучше, а государственное строительство осуществлялось более планомерно, чем в случае с теми новыми государствами, которые рассматривались нами выше. В настоящее время положение Нигерии представляется одновременно и наиболее обнадеживающим, и наиболее угрожающим. Обнадеживающим, так как ей удалось, по-видимому, избежать обычных трудностей, связанных с деколонизацией, так как это достаточно большая страна, что позволяет ее экономике быть жизнеспособной, и так как она

унаследовала хорошо обученную, опытную элиту с умеренными политическими взглядами; угрожающим, так как напряженность в отношениях между ее изначальными группами чрезвычайно велика, а сами эти отношения невероятно запутаны. Последнее ощущение оказалось пророческим. Произошедший в январе 1966 г. военный переворот привел к гибели ряда политических лидеров Севера, включая сэра Абубакара Тафава Балева, и установлению военного режима, возглавляемого представителями народа ибо. Второй переворот, во главе с полковником Якубу Говоном, принадлежащим к одному из племен, составляющих меньшинство на Севере, т. е. не относящимся к хауса, закончился массовой резней, в которой погибло от десяти до тридцати тысяч ибо, проживавших на землях хауса на Севере, а еще от двухсот тысяч до полутора миллионов ибо бежали из Северного в родной для них Восточный регион. В мае 1967 г. полковник Говон ввел чрезвычайное положение и попытался разделить Восточный регион на три штата для того, чтобы увеличить влияние тех, кто жил в Восточном регионе, но не относился к ибо, и уменьшить влияние проживающих там ибо. Ибо, объединившись в составе созданной ими республики Биафра, восстали, и после примерно трех лет одной из самых кровопролитных войн современности (было, по-видимому, убито более двух миллионов человек и бесчисленное множество умерло от голода) их восстание было подавлено федеральным правительством во главе с Говоном, который теперь является генералом и руководителем страны. После всего, что произошло, а это, безусловно, один из самых драматических примеров силы изначальных привязанностей и антипатий (хотя опять-таки причины переворотов и гражданской войны лежали не только в плоскости изначальных ориентации, что показывает вовлеченность в эти события великих держав), страна сохраняет характер «экспериментальности», «подвешенности в воздухе», как сохраняется и отличающая ее сложная, пронизанная внутренними напряжениями и далекая от сбалансированности модель группового недоверия.

V

Регионализм, построенный на противостоянии периферии и центра, и двойное руководство в Индонезии, однопартийный межэтнический альянс в Малайе, агрессивная ассимиляторская политика под видом конституционного легализма в Бирме, космополитическая партия в центре с мощным аппаратом в провинциях, ведущая многостороннюю войну против всех разновидностей местничества, известных человечеству (и несколь-

ких, известных только индусам), в Индии, конфессиональный принцип устройства государства и система взаимных услуг в Ливане, подобное двуликому Янусу самодержавное правление в Марокко и порожденное системой сдержек и противовесов с вакуумом в центре столпотворение в борьбе за власть в Нигерии — являются ли эти системы настолько уникальными, насколько они таковыми кажутся? Можно ли найти в этом перечне усилий по установлению политического порядка какие-либо свидетельства, позволяющие утверждать, что интеграционная революция является всеобщим процессом?

Во всех приведенных выше случаях просматривается по крайней мере одна общая тенденция развития — объединение самоопределившихся, имеющих характерные отличительные признаки традиционных изначальных групп в более крупные, менее четко определенные общности, сферой открытой деятельности которых является не местная сцена, а «нация» — в смысле всего общества, охваченного новым гражданским государством. Главный принцип, лежащий в основе такого объединения, различен: в Индонезии это регион, в Малайе — раса, в Индии — язык, в Ливане — религия, в Марокко — обычай, в Нигерии — квазиродство. Но независимо от того, становится ли минангкабау еще и жителем Внешних островов, дуленг, оставаясь дуленгом, еще и качином, маронит в такой же степени маронитом, как и христианином, а эгба не только и не столько эгба, сколько йоруба, сам процесс, происходит он внутри страны или выходит за ее пределы, является общим для всех этих стран. Этот процесс представляет собой распространение чувства изначальной похожести и различия, порожденного непосредственными и длительными контактами различных в культурном отношении групп на местном уровне, на более широко определяемые группы подобного рода, взаимодействующие в рамках всего национального сообщества, распространение, которое особенно хорошо было описано Фридманом применительно к Малайе:

«Малайя была и остается в культурном отношении плюралистическим обществом. Парадоксально, но с чисто структурной точки зрения ее плюралистическая природа сегодня заметна в гораздо большей степени, чем когда бы то ни было раньше. Национализм и политическая независимость на ранних стадиях своего развития имели тенденцию создавать на панмалайской основе этнические объединения, которые в предшествующие времена были просто умозрительными категориями. Прежде социальная карта Малайи была скроена, если можно так выразиться, как лоскутное одеяло, из небольших культурно определенных общностей, каждая из которых зани-

мала свою социальную нишу в соответствии с местными условиями. "Малайцы" не взаимодействовали с "китайцами" и "индийцами". Отдельные малайцы взаимодействовали с отдельными китайцами и отдельными индийцами. Но по мере того как "малайцы", "китайцы" и "индийцы" начинают осознаваться как структурные единицы в общенациональном масштабе, у них появляется возможность вступать во всесторонние отношения друг с другом»⁴⁸.

Возникновение общенациональной системы «этнических объединений», вовлеченных во «всесторонние отношения друг с другом», создает арену для прямого столкновения между идентичностью личности и политической целостностью новых государств. В результате генерализации и расширения племенных, этнических, языковых или каких-то других принципов изначальной солидарности такая система позволяет сохранить глубоко укоренившееся «сознание своей особости» и соотносит это сознание с развивающимся гражданским порядком. Это дает возможность индивидууму продолжать требовать публичного признания своего существования и значимости языком знакомых символов групповой уникальности, и в то же самое время становиться все более и более вовлеченным в политическое сообщество, отлитое в форму, совершенно отличную от той «естественной» общности, которая определяет эти символы. Но, с другой стороны, это также упрощает и обостряет групповые антагонизмы, оживляет призрак сепаратизма, поскольку этим антагонизмам придается всеобъемлющее политическое значение, и раздувает международные ссоры, в особенности тогда, когда формирующиеся этнические объединения выходят за рамки государственных границ. Интеграционная революция не искореняет этноцентризм, она всего лишь модернизирует его.

Однако такая модернизация облегчает приспособление этноцентризма к существованию развитых национальных политических институтов. Для эффективной деятельности таких институтов не требуется сплошной замены изначальных связей и идентификаций гражданскими. По всей вероятности, такая замена абсолютно невозможна. Что действительно требуется, так это приспособление их друг к другу, такое приспособление, которое не препятствовало бы процессам управления и не превращало бы последние в серьезную угрозу культурным ориентирам личной самоидентификации, и такое, при котором, какие бы разрывы в «сознании своей особости» ни возникали в обществе в целом, они радикальным образом не влияли бы на функционирование политических институтов. По крайней мере, в том виде, в

котором они были здесь представлены, изначальные и гражданские чувства, в отличие от множества теоретических дихотомий классической социологии (Gemeinschaft и Gesellschaft ^16*, механическая и органическая солидарность, сельское и городское общество), не выстраиваются в виде прямой и явной эволюционной противоположности друг другу, и история их развития состоит не только из экспансии одного за счет другого. Характерная для новых государств тенденция столкновения этих чувств проистекает не из какой-то естественной и неустранимой несовместимости между ними, а скорее из тех несостыковок, которые возникают вследствие различия моделей изменения, присущих каждому из них в зависимости от того, как они отвечают на действие нарушающих равновесие сил середины XX столетия. Столкновение этих чувств есть результат противоположных типов трансформации, которые испытывают традиционные политические институты и традиционные способы самовосприятия, движущиеся своими собственными путями по направлению к современности.

В том, что касается самовосприятия, природа модернизаци-онного процесса фактически не исследована; как правило, даже не признается, что такой процесс имеет место. Вышеупомянутое собирание узкоопределенных племенных, языковых, религиозных и т. д. групп в более крупные и более генерализованные этнические объединения, помещенные в контекст общей социальной системы, является, безусловно, самой важной его частью. Простое, согласованное, с широко очерченными рамками этническое устройство, характерное для большинства индустриальных обществ, не есть нерастворенный осадок традиционализма, напротив, это отличительный признак современности. Но как происходит эта перестройка системы изначальных привязанностей, какие стадии она проходит, какие силы способствуют ее развитию или сдерживают ее, каковы трансформации, вызываемые ею в структуре личности, — все это в значительной степени неизвестно. Сравнительную социологию (или социальную психологию) этнических изменений еще предстоит написать.

Что касается политической стороны, то вряд ли можно говорить о том, что проблема не признана, поскольку вопрос о гражданском обществе, о природе гражданства и распространенных общественных чувствах, на которых оно зиждется, находился в центре внимания политической науки со времен Аристотеля. Но полная ясность в этом вопросе тем не менее отсутствует: гораздо легче указать, чем описать, гораздо легче почувствовать, чем проанализировать. Больше, чем что-либо еще, гражданское чувство подразумевает, по-видимому, опре-

деленное представление о народе как об особом и самостоятельном организме и сопутствующее ему представление об истинных народных интересах, которые хотя и не обязательно стоят выше частных или других видов коллективных интересов, но существуют независимо от них и время от времени даже вступают с ними в конфликт. Когда мы говорим об изменяющихся формах гражданской политики в новых государствах или где-либо еще, мы указываем именно на то, какие испытания приходятся на долю этого ощущения народа и народных интересов, на приливы и отливы этого ощущения, на перемены в способе его выражения. И опять-таки, несмотря на то, что у нас есть по крайней мере общее представление о природе гражданственности и диапазоне форм, в которых она воплощается в индустриальных государствах, о тех процессах, благодаря которым сегодняшние модели стали таковыми, каковы они есть, известно очень мало. Применительно к традиционным государствам — на мой взгляд, несправедливо — подлинное гражданское чувство нередко вообще отрицается. Как бы то ни было, стадии развития современного чувства политической общности из традиционного были прослежены в лучшем случае только импрессионистически, и в результате и корни, и характер гражданственности остаются неясными.

Удовлетворительное понимание причин хронической напряженности в новых государствах между необходимостью сохранить утвержденную обществом идентичность личности и желанием построить мощную национальную общность требует поэтому более обстоятельного изучения стадий, через которые проходят их отношения друг к другу в процессе движения по собственным путям развития. И именно в развертывающейся на наших глазах истории новых государств такие стадии могут быть прослежены легче всего. Различные конституционные, квазиконституционные или просто ad hoc эксперименты в управлении, характеризующие по крайней мере те новые государства, что были описаны выше, являются, среди прочего, наглядным примером попыток установить такую модель политической жизни, в которой столкновение изначальных и гражданских привязанностей не достигнет угрожающих, безудержных размеров. Получает ли этническая дифференциация свое политическое выражение в виде территориальных подразделений, политических партий, правительственных постов, руководства исполнительной властью или, как чаще всего бывает, в виде той или иной комбинации из вышеперечисленного, главное усилие повсюду сосредоточено на том, чтобы найти такую формулу, которая позволяла бы модернизации самосознания нации идти в ногу с парад-

лельной модернизацией не только ее политических, но также и экономических, стратификационных, семейных и прочих институтов. Наблюдая за происходящей интеграционной революцией, мы как раз и сможем постичь эту формулу. Это может показаться похожим на простую политику по принципу «жди и наблюдай», неподходящую для предсказательных амбиций науки. Но такая политика во всяком случае более предпочтительна и более научна, чем ждать и не наблюдать, как это по большей части происходит сегодня.

Как бы то ни было, успех усилий найти формулу равновесия в разгар перемен, имеющих место в новых государствах, нигде не гарантирован. Повсюду очевидна высокая степень скованности правительств в своих действиях, проистекающая из попыток примирить различные изначальные группы. Те предрассудки, которые должны быть терпимы для того, чтобы достичь такого примирения, часто вызывают антипатию. Но поскольку альтернативами таким попыткам — попыткам построить гражданскую политику, основанную на компромиссе между изначальными группами, — являются, по всей видимости, либо балканизация, фанатизм Herrenfolk¹⁷*, либо насильственное подавление этнического самоутверждения левиафановой мощью государства, можно ли смотреть на эти попытки, в особенности членам того общества, которому пока никак не удается справиться со своей самой мучительной изначальной проблемой, с безразличием или презрением?

Дата добавления: 2015-07-15