Н.Б.Вернандер 2 страница

В Париже Палиод, волшебный взяв лорнет,
Смеялся дуракам и выставил их в свет.

( Поэты-сатирики конца XVIII — начала XIX в. 2-е изд. Л., 1959, с. 90 (Б-ка поэта. Большая сер.)). См. также несколько ранее в новиковском «Трутне»: «На всех людей смотреть в волшебный лорнет, показывающий сердца с ним говорящих людей» (Трутень на 1769 г., с. 185).

²⁰ Случаи, где прямое значение слова «кристалл» обусловливает еще его переносное употребление, уже очень редки. См., например, в переводе (с латинского) «Золотого осла», сделанном Е. Костровым: «Вода его (источника, — Ю. С.) была прозрачна, как серебро или кристаль» (Апулей. Превращение, или Золотой осел. М., 1780, ч. I, с. 29).

²¹ Тредиаковский В. К. Избр. соч. М.; Л., 1963, с. 357 (Б-ка поэта. Большая сер.).

²² Битобе П. Ж. Иосиф. М., 1769, т. I, с. 104.

²³ Державин Г. Р. Соч. СПб., 1808, ч. I, с. 253.

²⁴ Там же, с. 130.

Сноски к стр. 340

²⁵ Карамзин Н. М. Соч. М., 1803, ч. VII, с. 174.

²⁶ Пантеон иностранной словесности. М., 1798, ч. I, с. 236.

²⁷ В источниках, которыми воспользовался Н. О. Лернер, выдвигая свое толкование, говорится, впрочем, о «магическом кристалле» не только как о «приборе» для гадания, но вообще как о «пособиях» и психогипнотических «приемах» при попытках «узнать», «увидеть» происходящее в разных местах и в разное время. См.: Дубровина М. Н. «Магический кристалл». — Ежемесячные сочинения, 1902, № 4, с. 419—427 (здесь данное наименование и сочетание «магическое зеркало» рассматриваются и употребляются как синонимы).

В.Д. Левин

ИЗ НАБЛЮДЕНИЙ НАД СИНТАКСИЧЕСКИМ СТРОЕМ "ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА"

(Вопросы филологии. - М., 1969. - С. 189-196)

Синтаксис стихотворного произведения неотделим от его ритмического строения; в произведениях строфической формы эта зависимость осложняется структурным своеобразием принятой в данном произведении строфы. Естественно поэтому, что исследователи синтаксиса "Евгения Онегина" рассматривают его в связи с анализом онегинской строфы, ее ритмической и смысловой организации. На этом пути достигнуты замечательные результаты. Особенно значительны наблюдения и выводы, которые содержатся в посвященных этому вопросу трудах Л. П. Гроссмана, Г. О. Винокура, Б. В. Томашевского, Н. С. Поспелова [1].

Онегинская строфа выступает здесь одновременно как "определенное метрическое единство... и сложное синтаксическое построение,... имеющее характер отдельного высказывания" [2]; определено соотношение метрических и синтаксических границ и внутри строфы - между главными метрическими ее членениями (три четверостишия различной рифмовки и замыкающее строфу двустишие), выявлены - особенно тщательно в исследовании Н. С. Поспелова - разные типы ритмико-синтаксического строения строфы - от строго симметрических до асимметрических разного рода, когда синтаксическое членение строфы не совпадает с ее ритмическим делением [3].

Вместе с тем изучение синтаксического строя "Евгения Онегина" почти исключительно в связи со структурой строфы и на ее фоне отчасти и обедняет наше представление о синтаксисе романа, в частности, о соотношении различных синтаксических единиц между собой - как внутри строфы, так и между строфами.

Языковой строй "Евгения Онегина" отличается удивительной естественностью, свободой и разнообразием интонаций, заставляющих вспомнить о свободе разговорной речи. Этот эффект, очевидно, не мог быть достигнут, если бы синтаксическая структура строфы до некоторой степени не боролась с инерцией ритма, не преодолевала ее. Поэтому особого внимания заслуживают тщательно и тонко описанные Н. С. Поспеловым факты асимметрии или неполной симметрии в строении строфы. Однако исследователя интересовали здесь преимущественно те случаи, когда граница четверостиший не совпадает с границами синтаксическими: все случаи совпадения таких границ считались приметой симметрических структур, независимо от наличия делений внутри этих четверостиший; между тем учет таких фактов мог бы -заставить исследователя выделить ряд новых формул строф, - дополнительно к тем, которые установлены им, поскольку "синтаксическое движение" таких строф заметно отличается от тех, которые не имеют таких делений [4].

Приведу пример:

Меж тем Онегина явленье

У Ларина произвело

На всех большое впечатленье

И всех соседей развлекло.

Пошла догадка за догадкой.

Все стали толковать украдкой,

Шутить, судить не без греха,

Татьяне прочить жениха; и т. д. /III, 6/ [5].

Наличие здесь границ после первого и второго четверостишия (а также и третьего, здесь не приведенного) заставляет отнести эту строфу к примерам симметрического строения [6]. Но вряд ли можно здесь пройти мимо того факта, что пятая строка, то есть первая строка второго четверостишия оформлена как отдельное предложение. Ясно, что интонация стиха была бы иной, если бы после этой строки стояла не точка, а запятая; по-другому звучал бы конец строки, по-другому распределялись бы паузы.

Значение этого факта тем более выглядит бесспорным, что такой тип строения первых пяти строк строфы - с выделенной синтаксически пятой строкой, которая, таким образом, не полностью сливается с остальными строками второго четверостишия, оказывается довольно распространенным в романе. Такова, например, уже первая строфа первой главы:

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил

И лучше выдумать не мог.

Его пример другим наука; [7]

Разумеется, наличие здесь точки с запятой, а не запятой - тем более при начале следующей строки с союза но ("Но, боже мой, какая скука..." и т. д.) - интонационно значимо.

Так же построены - с незначительными вариантами - и многие другие строфы романа, особенно в первых двух главах, например; I - 3, 4, 7, 29, 48, 49, 58, II - 3, 9, 11, 13, 22, 26, 34, 37, III - 6, 23, IV - 25, V - 10, 28, VI - 3, 20, VII - 34. Путешествие Онегина ("Но мы, ребята без печали" и "Сыны Авзонии счастливой"). Во всех этих случаях после ритмически и синтаксически цельного, оформленного как одно предложение первого четверостишия, следует короткая - в один стих (а в некоторых случаях - и менее стиха [8]) - фраза. Получается ощутимая смена фраз разной длины и сложности, ослабляющая ритмическую инерцию, ритмическую плавность строфы, хотя и не разрушая основные принципы ее структуры.

Точка здесь обычно после четвертого стиха, а после пятого - могут быть разные знаки, в зависимости от степени смыслового и интонационного отграничения его от последующего текста: точка, точка с запятой, двоеточие, восклицательный знак. В нескольких случаях после четвертого стиха стоит точка с запятой, а после пятого - точка; в таком случае первый стих второго четверостишия оказывается теснее связанным с первым четверостишием, чем со вторым.

См., например:

В пустыне, где один Евгений

Мог оценить его дары,

Господ соседственных селений

Ему не нравились пиры;

Бежал он их беседы шумной, и т. д. /II, 11/

Наконец, в ряде случаев и после четвертого и после пятого стиха - точка с запятой (или другие знаки, но не точка). Например:

Но муж любил ее сердечно,

В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,

А сам в халате ел и пил;

Покойно жизнь его катилась; и т. д. /II, 34/.

К перечисленным выше тесно примыкают случаи, когда первое четверостишие само членится - обычно на два двустишия; образуется конструкция следующего типа:

Опершись на плотину, Ленский

Давно нетерпеливо ждал;

Меж тем, механик деревенский,

Зарецкий жернов осуждал.

Идет Онегин с извиненьем... /VI, 26/

Или, с другой пунктуацией:

Покамест упивайтесь ею,

Сей легкой жизнию, друзья!

Ее ничтожность разумею

И мало к ней привязан, я;

Для призраков закрыл я вежды; и т. д. /II, 39/

См. еще I - 51, 60, II - 35, V - 15, VII - 48.

Хотя здесь и нет такого резкого контраста между фразами по их объему, как в случаях, ранее перечисленных, однако четкая симметричность деления первого четверостишия (2+2), дает возможность восприятия пятого стиха на фоне всего четверостишия, сохраняющего - хотя и в ослабленном виде - типичную для него смысловую и интонационную цельность. Замечу еще, что встречаются - при выделении пятого стиха - единичные случаи и другого деления первого четверостишия- 1+3 /I - 53, II- 14, 24/ и с переносом на второй стих /III - 7/.

Все перечисленные ранее случаи объединяются тем, что пятый стих, то есть первый стих второго четверостишия, до определенной степени обособлен от предшествующих и последующих стихов, представляя собой отдельную фразу. Реже встречаются случаи, когда этот составляющий фразу стих расположен не после четвертого стиха, а после пятого, шестого или последующих. Контрастное противопоставление этой фразы предшествующей может здесь оказаться еще резче, если эта последняя захватывает все предшествующие строки, см., например, 33 строфу второй главы, где первые семь строк образуют фразу, после которой следует фраза в одну строку (правда, довольно тесно связанная по смыслу и с предшествующим и с последующим изложением; см. еще строфу 23 главы V, где первое предложение занимает десять строк). Чаще, однако, эти предшествующие строки членятся по разным формулам: 2+3, (напр. 1 - 12, 57, IV - 20/, 2+2+3 /1 - 30,/, 4 + 2 /1 - 44, 54/, 3+4 /1 - 45, II - 38/, 4+3 /II - 4, III - 8/, 4+4 /II - 8, IV - 1/, 1+3+4 /II - 15/, 2+6/ IV - 24/, 2+2+4 /VI - 45/ и некоторым другим. Важно, что во всех этих случаях фраза-стих следует после относительно развернутых фраз, занимающих несколько - обычно 3 или 4 - строк, ослабляя давление ритма и создавая интонационный эффект, о котором выше говорилось.

Любопытно, что эта закономерность, хотя и не столь явственно, обнаруживается и при рассмотрении тех - довольно многочисленных - примеров, когда такой синтаксически обособленный стих открывает строфу. Но в этом случае, естественно, приходится выходить за пределы данной строфы и обращаться к предшествующей. Нетрудно заметить, что эта предшествующая строфа часто завершается значительной по размеру фразой, на фоне которой и выступает стих, начинающий следующую строфу. Так, стиху "Латынь из моды вышла ныне", открывающему 6 строфу первой главы, предшествует завершающая 5 строфу фраза, занимающая семь строк:

Имел он счастливый талант

Без принужденья в разговоре

Коснуться до всего слегка,

С ученым видом знатока

Хранить молчанье в важном споре

И возбуждать улыбку дам

Огнем нежданных эпиграмм.

Близкие отношения в I - 15 /"Бывало он еще в постеле." - предшествующая строфа заканчивается фразой в шесть строк/, I - 16 /"Уж темно: в санки он садится." - предшествует фраза в 6 строк/, I - 20 /"Театр уж полон; ложи блещут;" - перед этой строкой - фраза в 7 строк/, см. еще I - 21 /"Все хлопает..."/; I - 27 /"У нас теперь не то в предмете."/, I - 28 /"Вот наш герой подъехал к сеням;"/, I - 33 /"Я помню море пред грозою:"/ I - 37 /"Нет: рано чувства в нем остыли;"/, I - 53 /"Нашел он полон двор услуги;"/ II - 5 /"Сначала все к нему езжали,"/, II -14 /"Но дружбы нет и той меж нами."/, II - 15 /"Он слушал Ленского с улыбкой."/, II - 25 /"Итак, она звалась Татьяной."/, II - 29 /"Ей рано нравились романы;"/, II - 36 /"И так они старели оба."/, II - 40 /"И чье-нибудь он сердце тронет;"/, III - 13 /"Друзья мои, что ж толку в этом?"/, III - 15 /"Татьяна, милая Татьяна! С тобой теперь я слезы лью;"/, III - 24 /"За что ж виновнее Татьяна?"/, III - 26 /"Еще предвижу затрудненья."/, III - 31 /"Письмо Татьяны предо мною;"/, III - 32 /"Татьяна то вздохнет, то охнет;"/, IV - 9 /"Так точно думал мой Евгений."/, IV - 43 /"В глуши что делать в эту пору?"/ V - 14 /"Татьяна в лес; медведь за нею;"/, VII - 11 /"Мой бедный Ленский!"/, VII - 15 /"Был вечер. Небо меркло."/, VII - 30 /"Пришла, рассыпалась;..."/, VII - 46 /"Их дочки Таню обнимают."/, VII - 51 /"Ее приводят и в Собранье." - в предшествующей этой строке фраза-период занимает целую строфу - 14 строк/, VII - 54 /"Так мысль ее далече бродит:"/, VIII - 2 /"И свет ее с улыбкой встретил;"/, VIII - 28 /"Как нзменилася Татьяна!"/ VIII - 29 /"Любви все возрасты покорны;"/, VIII - 33 /"Ответа нет...."/, VIII - 35 /"Стал вновь читать он без разбора."/, VIII - 45 /"Я плачу..."/ и нек. др. (VI - 8, 30, 36, 46).

Во всех перечисленных случаях начинающие строфу короткие - в один стих (или меньше) - фразы следуют, как правило, за большим развернутым предложением, чаще всего - в 6 строк, и, во всяком случае, не менее, чем в 3 строки. К этому списку можно было бы добавить некоторое количество примеров, где предшествующая строфа завершается тоже короткими фразами, но тесно примыкающими к предшествующей фразе. Такова, например, концовка в строфе 49 главы четвертой:

При сих словах он осушил

Стакан, соседке приношенье,

Потом разговорился вновь

Про Ольгу: такова любовь!

Следующая строфа начинается фразой: "Он весел был..." То же - V - 23;

Мартын Задека стал потом

Любимец Тани... Он отрады

Во всех печалях ей дарит

И безотлучно с нею спит.

И далее, в следующей строфе:

"Ее тревожит сновиденье".

См. еще V - 28, V - 41-42, VIII - 22-23, VIII - 47-48 и некоторые другие.

Таким образом, анализ предельно простых, коротких, укладывающихся в одну строку, в один стих фраз в онегинской строфе существен для выяснения интонационной структуры текста. Чередование этих фраз с большими, развернутыми фразами создает ощущение удивительной синтаксической свободы, естественности, разговорности и разнообразия.

Следует добавить - без демонстрации материала - что существенным оказывается и сопоставление коротких, простых фраз не только с предшествующим текстом, но и с последующим. Здесь также нередко обнаруживаем отчетливую контрастность: следующая фраза оказывается достаточно обширной. Но иногда эта короткая фраза начинает собой серию таких же коротких фраз, после чего следует развернутое предложение. Вторая группа случаев кажется нам особенно любопытной. В связи с этим обратим внимание еще на один тип соотношения фраз, встречающихся в онегинской строфе. После серии двухстрочных фраз следует развернутая, иногда на 6-8 строк, фраза. Интонационно такая строфа чрезвычайно выразительна. Приведу один пример:

Не мадригалы Ленский пишет

В альбоме Ольги молодой;

Его перо любовью дышит,

Не хладно блещет остротой;

Что ни заметит, ни услышит

Об Ольге, он про то и пишет:

И полны истины живой

Текут элегии рекой.

Так ты, Языков вдохновенный,

В порывах сердца своего,

Поешь бог ведает кого,

И свод элегий драгоценный

Представит некогда тебе

Всю повесть о твоей судьбе /IV - 31/.

Так построены и некоторые другие строфы, например, IV - 29, I - 22 /"Еще амуры, черти, змеи. На сцене скачут и шумят;" и т. д./. Скованная симметрически построенным членением синтаксическая конструкция как бы выходит затем на простор, получает вольное и широкое течение. Эта конструкция представлена рядом вариантов: в первой части строфы могут чередоваться двухстрочные и однострочные фразы - иногда с переносом: все это создает еще более разнообразный и острый интонационный рисунок.

Настоящая статья имела своей целью обратить внимание на необходимость дальнейшего исследования синтаксического строя "Евгения Онегина" - причем не только в связи со структурой онегинской строфы но - отчасти - и отвлекаясь от нее. Синтаксическое движение в романе, не разрушая не только цельности строфы, но - в общем - также и ее внутренних делений, в то же время подчиняется и некоторым своим собственным закономерностям, накладывается на ритмическую структуру романа, осложняя и - отчасти - деформируя ее [9].

Разумеется, сделанные в этой статье наблюдения требуют еще интерпретации с точки зрения содержания, смысла соответствующих строф. Так, нельзя не заметить различий в синтаксическом строе лирических и повествовательных частей (что, кстати говоря, отмечено в работе Н. С. Поспелова). Существуют, очевидно, и более конкретные связи - так, например, чрезвычайно выразительно выглядит соотношение фраз разной структуры и объема в строфах XXVIII - XXXIX шестой главы, содержащих описание дуэли, смерти Ленского и авторские размышления о его судьбе. Однако наблюдения такого рода не входят в задачи настоящей статьи.

Литература

1. См. Л. Гроссман. "Онегинская строфа" (Собр. соч. в четырех томах, т. I, M., 1928), Г. О. Винокур. "Слово и стих в "Евгении Онегине". Пушкин. Сборник статей. Труды МИФЛИ, 1941. Б. В. Томашевский. Строфика Пушкина. "Пушкин. Исследования и материалы", т. II, М. - Л., 1958, Н. С. Поспелов. Синтаксический строй стихотворных произведений Пушкина. М., 1960 (см. главу III).

2. Н. С. Поспелов. Назв. соч., стр. 84.

3. См. там же, стр. 168-170, где кратко изложены выводы из проведенного исследования.

4. Следует заметить, что в работе Н. С. Поспелова (как и ранее в статье Г. О. Винокура) такие случаи нередко фиксируются, но они не оказывают влияния на классификацию типов строф, их формул, представленных в книге, поскольку анализ этих случаев и не входит в задачи исследования.

5. Здесь и далее римской цифрой обозначена глава романа, а арабской - строфа.

6. См. Н. С. Поспелов. Назв. соч., стр. 125.

7. От предшествующего этот пример отличается тем, что в конце строки здесь не точка, а точка с запятой. Это обстоятельство, однако, не представляет ся для целей настоящей заметки существенным. Важно зафиксировать наличие самостоятельной - пусть относительно самостоятельной - фразы. В этом смысле точка с запятой и двоеточие (кроме специальных случаев - перед прямой речью, перед перечислением, как знак бессоюзной связи) приравнивается нами к точке. (Разумеется, к этим знакам надо подходить иерархически: между точками они указывают не только на разделение частей, но и на их связь в пределах более крупной синтаксической единицы). В работе не учитываются поэтому и различия пунктуации в беловых автографах и печатных изданиях. Эти различия исследованы Н. С. Поспеловым. Он же, обратив внимание на беззаботность Пушкина в отношении знаков препинания, показал, что эта беззаботность не распространяется, как правило, на те случаи, когда речь идет о композиционном членении текста (см. назв. соч., стр. 19).

8. См., напр.,
Но Ленский, не имев, конечно,
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,... и т. д. /II, 13/
В единичных случаях окончание пятого стиха переносится на шестой, см. например, II - 26.

9. Мы не касаемся здесь собственно синтаксических средств - таких, как строение периода, союзная и бессоюзная связь, анафорические построения, однородность, присоединительные конструкции и др., которые также определяют интонационное членение фраз. На необходимость учета этих факторов при изучении синтаксиса "Евгения Онегина" обратил внимание в упоминавшейся выше статье Г. О. Винокур; важные наблюдения над значением и функцией этих синтаксических средств в русском литературном языке содержатся, как известно, в исследованиях И. А. Василенко.

В.С. Сахаров

«ЛЮБИМИЦЫ ЗЛАТОЙ МОЕЙ ЗАРИ»

ПУШКИН И «УЕЗДНЫЕ БАРЫШНИ»

В выбранной нами теме явственно просматривается некий, условно говоря, вульгарно-социологический аспект, ныне весьма непопулярный. Такие «классовые» названия часто встречались в нашем пушкиноведении в 1920—1930-е годы, и за ними стояли помещичья усадьба, провинциальное дворянство, «любовный быт» «крепостников», нравы и обычаи дворянских «гнёзд», понимаемые весьма схематично и прямолинейно и трактуемые ругательно (см. замечательный рассказ М.А.Булгакова «Ханский огонь»). Между тем это любимая пушкинская тема, сам термин им придуман и узаконен в «Евгении Онегине» («Конечно, вы не раз видали // Уездной барышни альбом» и «...Явилась барышней уездной») и лирике («альбом красавицы уездной» в послании И.В.Сленину и «барышни мои» в черновой строфе «Осени»). Глубокий смысл вложен в само название одной из «Повестей Белкина» — «Барышня-крестьянка». Героиня «Романа в письмах» говорит: «Теперь я понимаю, за что Вяземский и Пушкин так любят уездных барышень. Они их истинная публика». И когда поэт обозначил в плане романа «третью песнь», написанную в Одессе и Михайловском, он так и назвал её — «Барышня». Разумеется, эти пушкинские строки надо читать в общем богатейшем контексте тогдашней русской поэзии, вплоть до «Тамбовской казначейши» Лермонтова, где с онегинской добродушно-иронической интонацией говорится о «губернских девах».

«Уездные барышни», так привлекавшие поэтическое внимание Пушкина на протяжении всей его короткой, насыщенной встречами, чувствами и мыслями жизни,— лишь часть благодатной, всесторонне разработанной пушкинистами темы «Пушкин и женщины» ¹. Не собираясь здесь повторяться, напомним лишь, что в увлекательных разговорах об «уездных барышнях» поэт любви избирает особый тон. Ведь о светских столичных красавицах и блестящих аристократках Пушкин говорит совсем по-другому, Софью Киселёву язвительно именует «похотливой Минервой», ветреную Елизавету Воронцову — «графиней де Бельветрило», Закревскую — «медной Венерой», корыстную и неискреннюю Собаньскую — «демоном», холодную и недобрую умницу Александру Смирнову-Россет — «Венерою Невы».

Сама любовь поэта к таким скульптурно-безжизненным «богиням» высшего общества, как графиня Долли Фикельмон, при всей искренности мгновенного страстного увлечения, всегда кончающегося столь же скорым разочарованием, в основе своей какая-то парадная, этикетная, очень литературная, берущая изящные французские фразы любовных признаний и писем из модных парижских романов. Никак нельзя сказать, что он за ними «сердцем летает». А милую и простодушную Евпраксию Вульф Пушкин называет в «Евгении Онегине» иначе, ласково и шутливо — «кристалл души моей», с понятным удовольствием прибавляя черты очаровательной «тригорской» соседки к собирательному портрету русской «уездной барышни» («Рисуй и франтов городских, // И милых барышень своих»). Скромная Татьяна Ларина не случайно противопоставлена в романе блестящей, холодной и развратной (не по темпераменту, а по необходимости, ибо такова участь красавицы фрейлины при дворе) Нине Воронской, «сей Клеопатре Невы».

«Эти девушки, выросшие под яблонями и между скирдами, воспитанные нянюшками и природою, гораздо милее наших однообразных красавиц, которые до свадьбы придерживаются мнения своих матерей, а там — мнения своих мужьёв»,— сказано в пушкинском «Романе в письмах». Да, это не «святыня красоты» и не «чистейшей прелести чистейший образец». Далеко милым провинциальным девушкам и до любвеобильной Анны Петровны Керн, которую проницательный поэт одновременно именовал «гением чистой красоты» и «вавилонской блудницей». Но именно в письме к Керн он решительно отделил её от тригорских девушек: «Я без ума от Нетти. Она наивна, а вы нет. Отчего вы не наивны?»

Русских «уездных барышень» Пушкин знал со всеми их приятными достоинствами и столь же очаровательными недостатками, понимал и любил их, без этого поэтического портрета, писавшегося всю жизнь, не были бы возможны «Евгений Онегин», «Граф Нулин» (ибо кто же героиня этой иронической поэмы, как не лукавая «уездная барышня», вовремя и удачно вышедшая замуж?) и всем известные шедевры пушкинской любовной лирики вроде «Подъезжая под Ижоры» или «Когда б не смутное влеченье...». Их можно узнать и в нежной смиреннице из стихотворения «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...», и в безымянной героине «Осени»:

Как лёгкий бег саней с подругой быстр и волен, Когда под соболем, согрета и свежа, Она вам руку жмёт, пылая и дрожа!

Поэт относился к милым барышням вполне по-домашнему, мог в частном письме сказать в сердцах о тригорских соседках — «несносные дуры» ², а в стихах к умело ухаживавшему за помещичьими дочками приятелю-офицеру великодушно уточнял: «Счастлив ты в прелестных дурах...» Однако именно одной из них, Александре Ивановне Осиповой, посвящён любовный шедевр — «Признание», где запечатлены изящные, вполне искренние движения чувства влюблённого поэта. А если мы хотим узнать благодарное ответное чувство «уездной барышни», нам надо прочесть замечательное по искренности и простодушию собрание любовных писем Анны Николаевны Вульф к автору «Евгения Онегина». Любопытный реальный комментарий к ним находим в очень смешных пушкинских письмах к А.Н.Вульфу и в дневнике этого провинциального ловеласа.

Об этих девушках Пушкиным сказано и подумано много, он постоянно ищет ёмкое и выразительное имя для них: «Девы нового времени», «Чмоканье девиц», «Девчонки прыгают заране», «Здесь очень много хорошеньких девчонок (или девиц)» и т.д. Продуманное многолетнее собирание материалов для поэтической истории русской «уездной барышни» показывает, что Пушкин видел эту тему во всей её сложности и богатстве, знал реальную правду, но не всегда её говорил, что понятно. Но историю эту он написал, её надобно уметь читать как нечто целостное, как лирический цикл.

Песней об «уездных барышнях», поэтическим памятником им остается «Евгений Онегин», одно из лучших пушкинских творений — образ Татьяны. Но ведь и этот милый образ на самом деле существенно сложен — она «русская душою (сама не зная почему)», «по-русски плохо знала». И не случайно многое из собирательного образа «уездной барышни» передано Ольге и другим девушкам из «дали свободного романа», иначе «Евгений Онегин» не был бы «энциклопедией русской жизни» (Белинский). Здесь мы встречаем не только «язык девических мечтаний», «доверчивость души невинной», «невинных лет предубежденья», но и рассказ о воспитании «уездной барышни» в «дворянском гнезде», где встречаются две культуры, дворянская и народная:

Ни дура англинской породы, Ни своенравная мамзель, В России по уставу моды Необходимые досель, Не стали портить Ольги милой. Фадеевна рукою хилой Её качала колыбель, Она же ей стлала постель, Она ж за Ольгою ходила, Бову рассказывала ей, Чесала шёлк её кудрей, Читать «Помилуй мя» учила, Поутру наливала чай И баловала невзначай.

Пушкин как историк усадебной культуры пишет о том, что в результате такого воспитания получилось, и потому никак не может ограничиться милым идеалом Татьяны и даже более земной Ольгой и неизбежно приходит к бестолковой, пискливой и жеманной Аннет Олениной и Дуне, которая пищит: «Приди ко мне в чертог златой!» Многое говорится в черновиках, но ведь всё это написано, и как написано! Ведь есть же в «Евгении Онегине» предусмотрительно исключённая из основного текста язвительная строфа:

Но ты — губерния Псковская, Теплица юных дней моих, Что может быть, страна глухая, Несносней барышень твоих? Меж ними нет — замечу кстати — Ни тонкой вежливости знати, Ни ветрености милых шлюх. Я, уважая русский дух, Простил бы им их сплетни, чванство, Фамильных шуток остроту, Пороки зуб, нечистоту, И непристойность и жеманство, Но как простить им модный бред И неуклюжий этикет?

И в другом месте в сердцах добавлено:

Умна восточная система, И прав обычай стариков: Они родились для гарема Иль для неволи теремов.

Мысли эти продолжены в отрывке из «Евгения Онегина», напечатанном в 1827 году под характерным названием «Женщины» и вызвавшем поэтический спор Пушкина с костромской «уездной барышней» А.И.Готовцевой. Однако Пушкин отвечал своим милым читательницам не журнальными статьями, которых бы они и читать-то не стали, а их поэтическими портретами, например, полным очарования и какого-то нежно-насмешливого реализма образом синеглазой Катеньки Вельяшевой:

Позабуду, вероятно, Ваши милые черты, Лёгкий стан, движений стройность, Осторожный разговор, Эту скромную спокойность, Хитрый смех и хитрый взор.

«Уездные барышни» всегда заключали в себе для Пушкина скромную красоту и правду русской дворянской усадьбы, уютное обаяние провинции, теплоту искренних чувств, живость и весёлость увлекательной любовной игры, возвращавшие печального и одинокого поэта к простым радостям бытия. Даже обычное девичье лукавство и непостоянность были ему дороги. Пушкин умел ценить прелесть усадебного романа и нам оставил замечательный портрет давно ушедших весёлых чаровниц:

Дата добавления: 2015-10-29